— Вотъ, ваше величество, моя маленькая фаворитка.
Государыня взоромъ знатока оглядѣла снизу вверхъ стройную, гибкую фигуру дѣвочки.
— Молодая березка! А я вѣдь и то думала, что ты еще коротышка. Недотрога какая! По щекѣ даже не смѣй потрепать. А щечки–то какія алыя! На алый цвѣтокъ летитъ и мотылекъ.
«Ну, ужъ мотылекъ!» вспомнила Лилли про Бирона, но на словахъ этого, конечно, не выразила, а только пуще зардѣлась.
— Ну, Богъ проститъ, — милостиво продолжала императрица. — Ты вѣдь хоть и нѣмка, а говоришь тоже по–нашему?
Сама Анна Іоанновна, не смотря на то, что цѣлыхъ двадцать лѣтъ провела въ Курляндіи, все еще не освоилась хорошенько съ нѣмецкою рѣчью, а потому попрежнему предпочитала русскій языкъ.
— Говорю, ваше величество, отвѣчала, — ободрившись, Лилли. — Я родилась въ Тамбовской губерніи…
— О! да y тебя и выговоръ–то совсѣмъ русскій, чище еще, чѣмъ y покойной сестрицы. Можетъ, ты и русскія пѣсни пѣть умѣешь?
Лилли замялась. Мало–ли распѣвала она въ дѣтствѣ разныхъ пѣсенъ съ своими сверстницами, дворовыми дѣвчонками! Но государыня, чего добраго, прикажетъ ей еще пѣть сейчасъ при всѣхъ…
— Ну, что же молчишь? Отвѣчай! — шепнула ей сзади по–нѣмецки Юліана.
— Простите, ваше величество, — пролепетала Лилли: — y меня хриплый голосъ…
— Ну, тогда тебѣ цѣна грошъ.
Юліана, имѣвшая уже случай слышать, какъ звонко Лилли заливается въ своей комнаткѣ, не хотѣла обличить ее въ явной лжи, но сочла все таки полезнымъ пристыдить ее немножко и доложила государынѣ, что дѣвочка зато мастерица ѣздить верхомъ, даже безъ сѣдла, какъ деревенскія дѣти.
— Скажите, пожалуйста! — улыбнулась Анна Іоанновна. — Ну, когда–нибудь посмотримъ y насъ въ манежѣ, непремѣнно посмотримъ.
Въ это время въ саду закаркала громко ворона.
— Проклятое вороньё! — проворчала государыня и выглянула въ окно. — Такъ и есть: опять надъ моимъ окномъ! Точно имъ и другого мѣста нѣтъ. Подайте–ка мнѣ ружье!
— О, mein Gott! — послышался сдавленный вздохъ изъ устъ стоявшей около царскаго кресла придворной дамы.
Не смѣя до сихъ поръ отвести глазъ отъ императрицы, Лилли только теперь взглянула на эту барыню, въ которой тотчасъ узнала вчерашнюю спутницу государыни, герцогиню Биронъ. Небольшого роста, но съ пышнымъ бюстомъ, 36–ти лѣтняя герцогиня была бы и лицомъ, пожалуй, даже недурна, не будь ея кожа испорчена оспой, не напускай она на себя чрезмѣрной важности и не имѣй она, кромѣ того, непохвальной привычки то–и–дѣло приподнимать брови, — что придавало ея самимъ по себѣ правильнымъ чертамъ выраженіе пугливаго высокомѣрія.
— Какъ это ты, Бенигна, не привыкаешь на конецъ къ выстрѣламъ? — замѣтила ей Анна Іоанновна. — Ну, да Господь съ тобой! Дайте мнѣ лукъ и стрѣлы.
— Eccolo, madre mia! Вотъ тебѣ мой самострѣлъ, — подскочилъ къ ней вертлявый, черномазый субъектъ, въ которомъ, и безъ шутовскаго наряда, не трудно было узнать любимца царицы Педрилло по его звучному итальянскому говору и, казалось, намѣренному даже искаженію русской рѣчи (что мы, однако, не беремся воспроизвести). — Но, чуръ, не промахнись.
— Кто? я промахнусь? Ни въ жизнь!
— А вотъ побьемся объ закладъ: какъ промахнешься, такъ подаришь мнѣ за то золотой. Хорошо?
— Хорошо.
Натянувъ самострѣлъ, государыня, почти не цѣлясь, спустила стрѣлу. Въ тотъ же мигъ ворона, пронзенная стрѣлой, слетѣла кувыркомъ внизъ, цѣпляясь крыльями за древесныя вѣтви, и шлепнулась замертво на земь.
— Per Dio! — изумился Педрилло и съ заискивающею беззастѣнчивостью неаполитанскаго лаццарони протянулъ ладонь:
— Ebbene, made, una piccola moneta.
— Это за что, дуракъ?
— Да мнѣ ночью приснилось, что ты все же подарила мнѣ золотой, и я положилъ его уже себѣ въ карманъ.
— Такъ можешь оставить его y себя въ карманѣ.
Неаполитанецъ почесалъ себѣ ногою за ухомъ, а товарищи его разразились злораднымъ хохотомъ.
Тутъ вошедшій камеръ–юнкеръ доложилъ, что кабинетъ–министръ Артемій Петровичъ Волынскій усерднѣйше просить ея величество удостоить воззрѣніемъ нѣкій спѣшный докладъ.
Анна Іоанновна досадливо насупилась.
— Скажи, что мнѣ недосужно. Вѣчно вѣдь не впопадъ!
— А то, матушка–государыня, велѣла бы ты спросить его: гдѣ бѣлая галка? — предложилъ одинъ изъ шутовъ.
— Какая бѣлая галка?
— Да какъ же: еще на запрошлой масляницѣ, помнишь, повелѣла ты доставить въ твою менажерію бѣлую галку, что проявилась въ Твери. Ну, такъ доколѣ онъ ее не представитъ, дотолѣ ты и не допускай его предъ свои пресвѣтлыя очи.
Государыня усмѣхнулась.
— А что жъ, пожалуй, такъ ему и скажи.
Камеръ–юнкеръ вышелъ, но минуту спустя опять возвратился съ отвѣтомъ, что, по распоряженію его высокопревосходительства Артемія Петровича, тогда–же было писано тверскому воеводѣ Кирѣевскому, дабы для поимки той бѣлой галки съ присланными изъ Москвы помытчиками было безъ промедленія отправлено потребное число солдатъ, сотскихъ, пятидесятскихъ; что во всеобщее свѣдѣніе о всемѣрномъ содѣйствіи было равномѣрно въ пристойныхъ мѣстахъ неоднократно публиковано и во всѣ города Тверской провинціи указы посланы; но что съ тѣхъ поръ той бѣлой галки никто такъ уже и не видѣлъ.
— Пускай пошлетъ сейчасъ, кому слѣдуетъ, подтвердительные указы, — произнесла Анна Іоанновна съ рѣзкою рѣшительностью.
Не отходившая отъ ея кресла герцогиня Биронъ, наклонясь къ ней, шепнула ей что–то на ухо.
— Hm, ja, — согласилась государыня и добавила къ сказанному: — буде–же y Артемія Петровича есть и въ самомъ дѣлѣ нѣчто очень важное, то можетъ передать его свѣтлости господину герцогу для личнаго мнѣ доклада.
Камеръ–юнкеръ откланялся и вновь уже не возвращался.
Между тѣмъ къ императрицѣ подошла камерфрау Анна Федоровна Юшкова и налила изъ склянки въ столовую ложку какой–то бурой жидкости.
— Да ты, Федоровна, своей бурдой въ конецъ уморить меня хочешь? — сказала Анна Іоанновна, впередъ уже морщась.
— Помилуй, голубушка государыня! — отвѣчала Юшкова. — Самъ вѣдь лейбъ–медикъ твой Фишеръ прописалъ: черезъ два часа, молъ, по столовой ложкѣ. Выкушай ложечку, сдѣлай ужъ такую милость!
— Да вотъ португалецъ–то, докторъ Санхецъ, прописалъ совсѣмъ другое.
— А ты его, вертопраха, не слушай. Степенный нѣмецъ, матушка, куда вѣрнѣе. Ты не смотри, что на видъ будто невкусно; вѣдь это лакрица, а лакрица, что медъ, сладка.
— Сласти, Федоровна, для дѣвокъ да подростковъ, а въ наши годы–то что тѣлу пользительнѣй.
— Да чего ужъ пользительнѣй лакрицы? Пей, родная, на здоровье!
— Дай–ка я за матушку нашу выпью, — вызвалася тутъ Буженинова, карлица–калмычка, и, разинувъ ротъ до ушей, потянулась къ подносимой царицѣ ложкѣ.
Но подкравшійся къ ней шутъ д'Акоста подтолкнулъ ложку снизу, и все ея содержимое брызнуло въ лицо карлицѣ.
Новый взрывъ хохота царицыныхъ потѣшниковъ. Не смѣялся одинъ лишь Балакиревъ.
— Ты что это, Емельянычъ, надулся, что мышь на крупу? — отнеслась къ нему государыня.
— Раздумываю, матушка, о негожествѣ потѣхъ человѣческихъ, — былъ отвѣтъ.
— Уменъ ужъ больно! вскинулся д'Акоста. — Смѣяться ему, вишь, на дураковъ не пристало. Словно и думать не умѣютъ!
— Умный начинаетъ думать тамъ, гдѣ дуракъ кончаетъ.
— Oibo! возмутился за д'Акосту Педрилло. — Скажи лучше, что завидно на насъ съ нимъ: не имѣешь еще нашего ордена Бенедетто.
— Куда ужъ намъ, русакамъ! Спасибо блаженной памяти царю Петру Алексѣевичу, что начальникомъ меня хоть надъ мухами поставилъ.
— Надъ мухами? — переспросила Анна Іоанновна. — Разскажи–ка, Емельянычъ, какъ то–было.
— Разскажу тебѣ, матушка, изволь. Случалось мнѣ нѣкоего вельможу (имени его не стану наименовать) не однажды отъ гнѣва царскаго спасать. Ну, другой меня, за то уважилъ бы, какъ подобаетъ знатной персонѣ; а онъ, вишь, по скаредности, и рубля пожалѣлъ. Видитъ тутъ государь, что я пріунылъ, и вопрошаетъ точно такъ–же, какъ вотъ ты, сейчасъ, матушка:
"— Отчего ты, Емельянычъ, молъ, не веселъ, головушку повѣсилъ?
"— Да какъ мнѣ, — говорю, — веселымъ быть, Алексѣичъ: не взирая на весь твой фаворъ, нѣтъ мнѣ отъ людей уваженія, а нѣтъ уваженія оттого, что всѣхъ, кто тебѣ служитъ вѣрой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестомъ, кого чиномъ, кого мѣстомъ, а меня вотъ за всю мою службу хоть бы разъ чѣмъ наградилъ.
"— Чего–жъ ты самъ желаешь?» спрашиваетъ государь.
«Взялъ я тутъ смѣлость, говорю:
"— Такъ и такъ, молъ, батюшка: поставь ты меня начальникомъ надъ мухами.
«Разсмѣялся государь:
"— Ишь, что надумалъ! Въ какомъ разумѣ сіе понимать должно?
"— А въ такомъ, говорю, — и понимать, что по указу твоему дается мнѣ полная мочь бить мухъ гдѣ только самъ вздумаю, и никто меня за то не смѣлъ–бы призвать къ отвѣту.
"— Будь по сему, говоритъ, — дамъ я тебѣ такой указъ.
«И своеручно написалъ мнѣ указъ.
«Долго–ли, коротко–ли, задалъ тотъ самый вельможа его царскому величеству пиръ зазвонистый, по–нонѣшнему — банкетъ. Пошла гульба да бражничанье; употчивались гости — лучше не надо. Я же, оставшись въ прежнемъ градусѣ, хвать изъ кармана добрую плетку и давай бить на столѣ покалы, стаканы да рюмки, а посуда–то вся дорогая, хрусталя богемскаго. Ну, хозяинъ, знамо, ошалѣлъ, осатанѣлъ, съ немалымъ крикомъ велѣлъ своимъ холопьямъ взять меня, раба божья, и вытолкать вонъ. Приступили они ко мнѣ — рать цѣлая, дванадесять тысячъ. А я учливымъ образомъ кажу имъ пергаментный листъ за собственнымъ царскимъ подписомъ:
"— Вотъ, молъ, царевъ указъ, коимъ я надъ мухами начальникомъ поставленъ; а исполнять царскую службу я за долгъ святой полагаю.
«Отступились тѣ отъ меня, гости кругомъ хохочутъ–заливаются, а я съ плеткой моей добираюсь уже до самаго хозяина. Пришелъ онъ тутъ въ конфузію, затянулъ Лазаря:
"— Ахъ, Иванъ Емельянычъ! такой ты, молъ, да сякой, есть за мной тебѣ еще малый должокъ…
"— Денегъ твоихъ, батюшка, теперь мнѣ уже не надо, — говорю: — дорого яичко къ Христову дню».
— Умно и красно, похвалила Анна Іоанновна разсказчика. — Могъ–бы ты, Емельянычъ, и мнѣ тоже иной разъ умнымъ словомъ промолвиться.
— Молвилъ–бы я, матушка, словечко, да волкъ недалеко, отвѣчалъ Балакиревъ, косясь исподлобья на супругу временщика.
Сама герцогиня Бенигна, плохо понимавшая по–русски, видимо, не поняла намека. Царица же сдвинула брови и пробормотала:
— Экая жарища… Квасу!
— Эй, Квасникъ! не слышишь, что–ли? — крикнуло нѣсколько голосовъ старичку въ дурацкомъ колпакѣ, сидѣвшему въ отдаленномъ углу въ корзинѣ.
Въ отвѣтъ тотъ закудахталъ по–куриному.
Былъ то отпрыскъ стариннаго княжескаго рода, разжалованный въ шуты (какъ уже раньше упомянуто) за ренегатство. Главная его обязанность состояла въ томъ, чтобы подавать царицѣ квасъ, за что ему и было присвоено прозвище «Квасникъ». Въ остальное время онъ долженъ былъ сидѣть «насѣдкой» въ своемъ «лукошкѣ» и высиживать подложенный подъ него десятокъ куриныхъ яицъ.
Не успѣлъ, однако, князь–Квасникъ выбраться изъ своего лукошка, какъ Педрилло, подскочивъ, опрокинулъ лукошко и покатилъ его, вмѣстѣ съ «насѣдкой», по полу. Тутъ подоспѣли и другіе потѣшники, стали, смѣясь, валить другъ дружку въ одну кучу, а еще другіе взялись за музыкальные инструменты: трубу, тромбонъ, бубенъ, — и комната огласилась такимъ человѣческимъ гамомъ и музыкальной какофоніей, что хоть святыхъ вонъ выноси. Мало того: царицына левретка Цытринька не хотѣла, видно, также отстать отъ другихъ и разлаялась во все свое собачье горло.
И вдругъ все кругомъ разомъ смолкло, застыла въ воздухѣ передъ громовымъ, какъ–бы магическимъ возгласомъ:
— Неrrgottssapperment!
На порогѣ стоялъ грознымъ истуканомъ герцогъ Биронъ, одинъ лишь изъ всѣхъ царедворцевъ пользовавшійся привилегіей входить къ императрицѣ безъ предварительнаго доклада.
— Здравствуйте, любезный герцогъ, — привѣтствовала его Анна Іоанновна. — Вы ко мнѣ, я вижу, по дѣлу?
Она указала глазами на какую–то бумагу въ его рукѣ.
Биронъ обвелъ всѣхъ присутствующихъ суровымъ взглядомъ и произнесъ, не обращаясь ни къ кому въ отдѣльности:
— Чернилъ и перо!
Мигомъ появилось и то, и другое.
— Господинъ Волынскій просилъ меня подать это къ аппробаціи вашего величества, продолжалъ по–нѣмецки герцогъ и началъ было излагать обстоятельства дѣла.
Но императрица перебила его на полуфразѣ:
— Да вы сами–то прочитали бумагу?
— Прочиталъ, и признаю предлагаемую мѣру дѣйствительно полезною.
— Да? больше мнѣ ничего не нужно.
И на положенной герцогомъ на подоконникъ бумагѣ послѣдовала требуемая Высочайшая «аппробація».
— Не дозволите–ли намъ, государыня, теперь удалиться? — заявила тутъ Анна Леопольдовна.
— Я васъ, милыя мои, не задерживаю; съ Богомъ!
— А какую вашему величеству угодно опредѣлить диспозицію на счетъ моей бѣдной сиротки: чѣмъ быть ей при мнѣ?
Царица взглянула на Лилли; но при этомъ глаза ея уловили устремленный также на дѣвочку непріязненный взоръ временщика, и она признала нужнымъ спросить:
— А ваше мнѣніе, господинъ герцогъ?
— Да чтожъ, — отозвался тотъ, — дѣвица эта какъ–никакъ изъ баронессъ; нижней прислугой быть ей не подобаетъ. Ваше высочество ею довольны?
Онъ вопросительно взглянулъ на принцессу.
— И весьма даже довольна, — подтвердила Анна Леопольдовна.
— Въ такомъ случаѣ она могла бы быть опредѣлена на первое время… младшей камеръ–юнгферой. Я вообще противъ того, чтобы обходить на службѣ старшихъ.
— Такъ пускай, значитъ, и будетъ, — рѣшила государыня и кивнула племянницѣ и ея фрейлинѣ на прощанье головой.
Новая камеръ–юнгфера принцессы не удостоилась кивка, тѣмъ менѣе «безъ–мена», т. — е. цѣлованія рукъ.
IX. Принцесса обручается
Бракосочетаніе принцессы мекленбургской съ принцемъ брауншвейгскимъ, долженствовавшее обезпечить престолонаслѣдіе въ Россійской имперіи, было окончательно назначено на вторникъ, 3–е іюля. Такъ какъ со дня ихъ негласнаго сговора оставалось впереди не болѣе трехъ недѣль, то приготовленія къ свадьбѣ происходили, что называется, на почтовыхъ. Сама невѣста, не смотря на свою флегму и отвращеніе къ этому браку, была какъ–то невольно охвачена общимъ оживленіемъ, особенно когда ей приходилось примѣрять новые наряды. Но никогда Лилли не видѣла принцессу въ такомъ радостномъ возбужденіи, какъ однимъ утромъ, когда императрица взяла ее съ собой во флигель дворца, гдѣ придворный ювелиръ Граверо съ своимъ молодымъ помощникомъ Позье рѣзали и шлифовали разные драгоцѣнные каменья, полученные недавно съ азіатскимъ караваномъ. Сама государыня заглядывала туда раза по два, по три въ день. Теперь она предоставила своей возлюбленной племянницѣ полную свободу выбирать какіе угодно каменья для новыхъ ожерельевъ, браслетовъ, брошекъ и колецъ и заказывать для нихъ, по собственному вкусу, оправы. Будучи весь день въ наилучшемъ расположеніи духа, Анна Леопольдовна одарила всѣхъ своихъ приближенныхъ, въ томъ числѣ и Лилли, изящными издѣліями того же Граверо. Только съ приближеніемъ рокового дня свадьбы, она замѣтно пала опять духомъ.
Еще до брачнаго обряда слѣдовало оффиціально оформить сватовство брауншвейгскаго принца. Заочнымъ сватомъ согласился быть родной дядя жениха, императоръ «римскій» (какъ величали тогда императора австрійскаго) Карлъ VI; замѣстителемъ же его выступилъ чрезвычайный посланникъ австрійскій при нашемъ Дворѣ, маркизъ Ботта–де–Адорно.
Торжественный въѣздъ маркиза Ботта въ Петербургъ состоялся изъ Александро–Невской лавры за два дня до свадьбы, — въ воскресенье, 1–го іюля. Въ понедѣльникъ, 2–го іюля, происходилъ въ стѣнахъ Зимняго дворца самый церемоніалъ сватовства. Хотя Лилли и не принадлежала еще къ свитѣ августѣйшей невѣсты, но, благодаря своему дворянскому происхожденію, получила все–таки разрѣшеніе съ нѣкоторыми другими дамами смотрѣть изъ боковыхъ дверей на весь церемоніалъ въ большомъ тронномъ залѣ.
Въ самой глубинѣ обитомъ краснымъ сукномъ возвышеніи въ двѣнадцать ступеней, передъ золотымъ трономъ, осѣненнымъ балдахиномъ, стояла сама императрица. И безъ того очень высокаго роста, она, въ своемъ царскомъ вѣнцѣ и порфирѣ съ длиннѣйшимъ шлейфомъ, казалась еще выше. Видъ y нея былъ на этотъ разъ поистинѣ царственно–величавый; не опирайся она одной рукой на стоявшій рядомъ столъ, нельзя было бы и подозрѣвать ея тѣлесныхъ недуговъ, не позволявшихъ ей долго ни стоять, ни ходить.