— Димитрий! Ты чего это удумал? — спросил Прошин, продрогший на ветру.
— Простейшая механизация! — вдруг ответил рыбник.
На веревки внизу вкатили бочку. Пропустили веревку через ее пузатые бока. За концы наверху взялись рыбник и Вихров, уперлись ногами в край люка и потянули веревки. И поехала бочка наверх как по рельсам, чуть подскакивая на планках трапа. Зина и Фрося шли по трапу вслед за бочкой и придерживали веревку, чтобы та не скатилась на сторону. Зина похлопала бочку ладошкой и обрадовалась, словно маленькая девочка.
— Вот и все! — сказала она.
Бочки поняли, что их игра проиграна. Они стали вдруг послушными и одна за другой выстраивались в очередь на подъем, как за Вихровым тоже выстроилась очередь желающих воспользоваться плодами простейшей механизации.
— Рычаг первого рода! — сказал загадочно рыбник и опять сел тальманить.
— Раз, два — взяли! — опять заруководил чистоплюй и сник: бочки себе катили и катили вниз непрерывной чередой, и руководить было нечем — все шло как бы само собой. Вдруг он оживился. — Надо бы организовать охрану социалистической собственности! — сказал он, имея в виду разбитую бочку с кетой, лежавшую у борта. Он огляделся, ища, кому бы поручить это дело, и увидел Фросю. — Товарищ Лунева! Особо важное задание!
Фрося вылезла из трюма. Председатель подвел ее к борту:
— Вам поручается охрана! Чтобы, значит, как зеницу ока…
Но зеницы ока под бортом уже не было. Ни розовых плавников, ни голубых бочков, ни темных спинок, ни клепки, ни донышка — уже не было. Желтело лишь полузатоптанное пятно тузлука, да в стороне торчал сиротливо в сугробе сломанный обруч, изогнувшись вопросительным знаком. Председатель долго глядел на пятно, вызывавшее нескромные ассоциации. И бодро закончил:
— Идите на прежний пост, товарищ Лунева!
Он посмотрел пристально на тальмана. Но тот, наклонившись над своей бумажкой, механически ставил знаки, когда бочки прокатывались мимо, заставляя металлическую палубу издавать звенящий протяжный гул. «Каждый поставлен на свой пост!» — подумал председатель с облегчением и перестал думать о разбитой бочке.
Зина подошла к Вихрову:
— Спасибо вам, а то мы мучились бы тут смертной мукой. Да еще придавило бы кого-нибудь этими проклятыми бочками!
Председатель тоже оценил догадку и сноровку учителя.
— Сразу видать, человек образование имеет! — сказал он. — Рычаг своего рода все-таки…
— В молодости три года грузчиком в порту работал! — сухо ответил Вихров, а Прошин добавил:
— Это не из чашки ложкой работа!
Председатель опешил и, с опаской посмотрев на Прошина, отошел.
В его авантажной, видной фигуре, которая так картинно выглядела в разных обстоятельствах жизни, когда надо было вовремя выбросить лозунг и напомнить о высоком долге тем людям, которые в этом нуждались, была одна, как бы неудачная, недоделанная деталь, которую ему всю жизнь не удавалось ни скрыть, ни изменить, как ни мешала она целостности его образа. К его крутым плечам, мощному чреву и толстым ногам, к его бычьей шее и широкому лицу куда более подошли бы толстые руки с сильными, широкими ладонями и короткими толстыми пальцами. Однако верхние его конечности завершались маленькими, неразвитыми — то ли девичьими, то ли детскими — узкими, слабыми ладошками с вялыми пальцами. Ему никогда не приходилось заниматься физической работой, не знал он и никакого ремесла, со школьных лет выйдя в какие ни на есть руководители.
…Длинными рядами выстраивались бочки на берегу, громоздясь в хеопсовы пирамиды. Солнце лезло вверх и пригревало в затишке, несмотря на ладный морозец. В синеватом марево влажного воздуха едва виднелся Амур, делавший здесь широкую излучину, и Хехцир почти исчез из виду, истаяв в этой дымке. За излучиной лежали Осиновая Речка и десятки маленьких поселков и хуторов, что ютились на этом незатоплявшемся берегу. Но если бы не тоненькие дымочки над трубами домов, занесенных по самые крыши, никто не мог бы и подумать, что в этой снежной пустыне живут люди.
Когда выгрузка была закончена и возле барж заурчали моторы грузовиков, Зина сказала Вихрову и Прошину:
— Можно мы с вами поедем?
Она, собственно, и не ожидала ответа, так как тотчас же, высоко подняв свою узкую юбку и сверкнув круглыми коленками, встала на скат и ловко прыгнула через борт, даже не расслышав, что Прошин, засияв и заулыбавшись, — кому же неприятно ехать с красивой, приветливой и молодой женщиной? — закричал ей вдогонку:
— А мы только что хотели вас просить об этом!..
Он галантно подал руку Фросе. Она застыдилась, покраснела, хотела так же быстро порхнуть в кузов, да не рассчитала своих движений и ввалилась в машину кулем, не выпустив, однако, из рук какого-то свертка. Прошин сказал было ей, протянув руки, чтобы помочь:
— Давайте-ка я подержу. Вам неудобно!
Тут-то Фрося и потеряла контроль над собой, чему была своя причина, ибо все в мире взаимосвязано и взамообусловлено. Оценив вежливость Прошина, она из кузова протянула руку ему, но при этом и свертка из рук не выпустила.
Заревели сигналы машин, зачихали моторы, синий дымок взвился над газогенераторами, запахло самоварным душком. От газогенераторов шло слабое душное тепло. Зина, подняв воротник своей шубки, спряталась за газогенератор и вдруг потянула к себе и Вихрова. Даже не отдав себе отчета в этом, Вихров так и влип в середину между Зиной и Фросей. Он заметил странноватый взгляд Прошина. Машина тронулась. Все повалились друг на друга, захохотали, потом кое-как разобрались в том, чьи руки и ноги и кому принадлежат. А эти руки и ноги ломило от холода, от работы и от голода.
Зина с жалостью посмотрела на свои варежки и чуть не заплакала — они были в клочьях. Она сняла варежки и сунула их в карман. Красивые руки ее тотчас же покраснели от мороза. Вихров подумал, что Зина, верно, очень замерзла. Он снял свои перчатки и отдал Зине, сунув руки в карманы пальто. Без лишнего жеманства Зина натянула его перчатки, еще хранившие тепло его рук, и сказала:
— Уютно как!
И ветер свистел над машиной, выдувая остатки тепла из наработавшихся, уставших людей. И машину кидало в разные стороны на выбоинах, не видных под снегом. И тесно было в машине с укороченным кузовом. А Зина, благодарная Вихрову за перчатки и чувствуя необходимость чем-то отплатить ему за добро, все ближе прижималась к нему, чтобы защитить и его и себя от ветра. И вдруг Вихров ощутил ее тепло, пробившееся через одежду, и враз согрелся. Как видно, и Зина почувствовала тепло его тела, потому что неожиданно подняла голову и в упор посмотрела на него. Вихров обернулся. Взгляды их встретились. Вихрову почудилось, что Зина глядит на него не как на стороннего человека, который сейчас встретился, а через минуту исчезнет из поля зрения навсегда, что такими глазами смотрят только на своего, на близкого. На мгновение больше того, чем требовали приличия, они глядели друг на друга. И на мгновение Вихрову показалось, что вокруг нет ничего — ни машины, трясущейся по дороге, ни спутников, которые невольно жались друг к другу, ни редких домов с наметенными громадными сугробами, ни столбов электропередачи, на которых сидели нахохлившиеся воробьи, ни поземки, катившейся по полю волнами невидимого моря, ничего — кроме этого, поднятого к нему, лица — и он улыбнулся Зине одними глазами, но так, что сквозь усталость и болезненность засветились в них и веселость, и нежность, и доброта, на какие он был способен. Удивление и растерянность на лице Зины были ему ответом. Он смутился. «Э-э! — сказал он себе. — Не воображай, пожалуйста!» Но всю дорогу его не покидало какое-то необъяснимое чувство легкости и даже радости. Отчего бы это?..
5
Еще один день, еще одна неделя, еще один месяц…
Мама Галя подходит к Игорю.
Сын разоспался сегодня. В комнате не жарко. Печь за ночь остыла. Но Игорь наотмашь откидывает левой ручонкой одеяло, словно Никита Кожемяка, порвавший разом тридцать три кожи, и, сдвинув темные, мамины Галины, брови, лежит в забавной позе, сжав плотно кулачки, готовый на бой со всем светом. Светлый пушок на его щеках — залог будущей колючей, густой бороды! — топорщится от прохладного воздуха. Щеки горят. Розовые губы сердито надуты. На чуть кривых ножках — ох, вы понимаете, что значит родиться на второй год войны! — едва заметно шевелятся пальцы, с непомерно выдавшимся большим. Какие сны видит он сейчас? Что гнездится сейчас в его головенке?
Мама Галя не целует его. У Вихровых нет привычки целовать детей. Может быть, это хорошо, потому что дети вырастут, не чувствуя себя ни слабыми, ни беспомощными, ни маленькими. Может быть, это и плохо — потому что, когда в них проснется критическое отношение к окружающему и они увидят, как целуют, милуют, балуют другие родители своих детей, они могут подумать, что их родители любили их меньше, если любовь выражается поцелуями и баловством! Мама Галя вкладывает свой палец в стиснутый кулачок сына. Кулачок на секунду разжимается и тотчас же горячим кольцом крепко-крепко схватывает мамин палец. Теперь мама Галя знает, что снится сыну она, только она, давшая ему не только жизнь, но и свою кровь, когда, едва затеплившись, его жизнь готова была угаснуть — все было на второй год войны! Насупленные бровки Игоря раздвигаются. И вдруг мимолетная, бесконечно трогательная, щемящая сердце улыбка мелькает на его розовых пухлых губках. Про такую улыбку на устах ребенка в деревне ласково говорят: «С ангелами разговаривает!»
— Спи, Лягушонок Маугли! Спи, вихренок! Спи! — чуть слышно приговаривает мама Галя, укрывает сына одеялом и полегоньку вытаскивает свой палец из кулачка сына.
Дневные заботы стучатся в дверь. Они натягивают на маму Галю пальто и галоши, и мама недоверчиво смотрит на свои галоши, у которых в последнее время испортился характер — они стали плаксивыми. Дневные заботы суют маме в руки сумку-авоську. Они гонят маму Галю из дома. Игорешка? Ничего. Он проснется, скажет громко: «Мама!» Подождет ответа. Не услышав его, он часто-часто заморгает своими синими-синими глазками, и его длинные-длинные пушистые реснички тревожно затрепещут. Но скажет себе, как и подобает истому мужчине: «Мамы до-ма не-ту! Она ско-ро при-дет!» — и найдет себе различные занятия в ожидании мамы. Он будет петь: «И-и! А-а-а! О-о-о! У-у-у!» Он знает, что в этом еще не познанном мире существуют необъяснимые тайны, к числу их относится и появление или исчезновение родителей. Если они тут — это очень хорошо! Если их нет дома — они придут! И нечего плакать… Серый кот Васька, пушистый, мягкий, теплый, но царапучий, будет разговаривать с ним, играть и, полузакрывая свои серые внимательные глаза со зрачками-щелочками, запоет тоже…
Уже на пороге мама Галя слышит звонок телефона. Это Анка, верный друг. «Галя! Сегодня будут сахар давать, приходи! Да не бойся, из авторитетных источников. Тебе очередь занять?.. Ну, целую!» Ура! Это событие по нынешнему его значению почти равное открытию добывания огня посредством трения. Впрочем, мама Галя знает, что и все остальные блага культуры нынче тоже добываются трением в очередях, от которых у ее пальто испортился и характер и внешность…
Еще звонок. Мама Галя широко открывает глаза, и ей нужно время для того, чтобы сообразить, что к чему, и глухой голос из трубки, сначала любезный, теряет это качество и становится раздражительным, когда повторяет трижды одно и то же: Вихров прикреплен к столовой горисполкома, карточку можно получить у директора сегодня, обед также. Адрес известен! Хорошо. До свидания!
Мама Галя растерянно оглядывается вокруг, ища ту лампу Аладдина, обладание которой дает возможность исполнения самых необузданных желаний и которую она до сих пор по чистой случайности не смогла использовать. Лампы не видно. Но звонок по телефону — реальность, хотя вместе с тем и чудо, достойное Аладдина!
— Сезам, откройся! — говорит себе мама Галя…
Она заглядывает в комнату соседки, которая тоже сегодня исчезла, утонув в сиянии голубого дня, как и папа Дима, и в комнате которой попеременно с самого рассвета слышались то плач, то смех, то какой-то грохот, то смесь всех этих звуков разом.
Глазам ее предстает милая картина. Все в комнате сдвинуто с места, стулья повалены, посередине комнаты лежит половая тряпка, у двери веник: видимо, Генка пытался соблюдать чистоту, по мере ее нарушения Зойкой, но потом решил, что выгоднее и, безусловно, рациональнее — дать Зойке напакостить как можно больше, а потом убрать все сразу. Разумное начало, заложенное в Генке, дало ему возможность упорядочить также и вопрос о питании их обоих. Сначала он убрал с кастрюли вареного картофеля крышку, из которой вышел и щит от посягательств острых ногтей Зойки на Генкин нос и глаза, а потом — великолепные литавры. Затем кастрюля была поставлена на пол, что избавило Генку от излишних движений, когда Зойка начинала сигналить: «Ням-ням!» — с одной стороны, а с другой, самое Зойку приучало к определенной самостоятельности по добыванию пищи и развивало ее кругозор и сообразительность прямо на глазах. Мама Галя ахнула, но воздержалась от интервенции в дела соседнего государства, коль скоро это государство было вполне организовано на разумных началах и к помощи соседнего государства не обращалось. Видимых же причин для стороннего вмешательства тут пока не было.
Брат и сестра не заметили, как открылась и как закрылась дверь их комнаты. В этот момент Генка учил Зойку искусству хождения по пересеченной местности: выпустив нижнюю рубашку из-под штанов, он вручил конец ее подола Зойке и пополз на четвереньках вперед, под стул, а Зойка на трех конечностях, не выпуская Генкиного подола из судорожно сжатой руки, проследовала за ним, кося глазами и пуская пузыри от удовольствия…
…В столовой маму Галю ждало истинное потрясение всех чувств и еще одно доказательство волшебных свойств еще не обнаруженной ею в своем хозяйстве лампы Аладдина. Получив карточку, она подошла к окошечку с надписью «Отпуск обедов» и подала свою карточку. Чья-то рука взяла этот жизненно важный документ из ее рук. Тотчас же на маму Галю из окошечка посмотрела какая-то женщина в белой косынке, с холодноватым взглядом светлых глаз, не вызывавших симпатии. Женщина сделала отметку в карточке и сказала кому-то в кухне: «Вихров! Один!» Спустя две минуты в окошечко выглянула раздатчица, почему-то внимательно поглядела на Вихрову, потом подала ей судки. Маме Гале не понравилось то, как обе женщины из окошечка смотрели на нее, но это было их дело. Она взяла судки, и у нее вдруг заскребло на сердце — для одного обеда судки были слишком тяжелы. «Что-то тут неладно!» — подумала мама Галя и, отойдя в сторонку, приподняла крышки судков. Супница налита доверху, второго — три порции. Случайность? Просчет? Чужие судки? Уйти? Сказать? Хороша случайность — две лишние порции! За такой просчет раздатчице надо голову оторвать! Судки не чужие. Как же уйти, как подвести раздатчицу? Сказать — при людях неловко! Она повременила, выжидая, когда станет меньше людей у окошечка, озадаченная и встревоженная… Но едва она приблизилась к окошечку, женщина в белой косынке неожиданно сказала:
— Разве вас дома не ждут, товарищ Вихрова?
Яснее было нельзя выразиться. Ей предложили уйти.
И она ушла, не чуя под собой ног.
Так как два лишних обеда свалились маме Гале на голову, как падают булки на головы людей в Стране Дураков, то она вошла в комнату Фроси и сказала ребятам:
— Ну-ка, похлебайте горяченького, друзья! Где тут у вас ложки, тарелки? Живо!
Генка, который почему-то побаивался Вихрову, сбычился я лишь пальцем показал маме Гале на тот ящик, в котором лежала у матери посуда, а Зойка, высоко просвещенная под руководством своего брата, отроду обладавшего талантами популяризатора и организатора, немедленно смекнула, что несет с собой посещение соседки, и, застучав крышкой кастрюльки по полу, бодро сказала:
— Ням-ням! Ма-а!
С ее точки зрения, всякий, кто давал ей есть, приближался к классу высших существ, которых можно было называть «мама» и которых надо было слушаться. Генка уже был причислен ею к этому классу с самого утра, и она, не будучи жадной по природе и как-то разумея, что Генка тоже не прочь поесть, потащилась к столу, на котором из тарелок поднимался парок чего-то вкусного, и позвала Генку:
— Ма-а! Ням-ням!
Мама Галя прислушалась. За стеной пел Игорь: «И-и-и!»
«А-а-а!» «Одну минутку, мой хороший! Одну минутку, мой родной! Одну минутку!» Она вытерла нос Зойке, брезгливо сморщась, подула на ложку и стала кормить Зойку. Генка звучно шмыгал носом и с шумом втягивал суп, обжигаясь и чавкая нестерпимо.