— На нижней ветви вон того дерева стоит козел, не так ли?
— Да, они любят лакомиться молодыми зелеными побегами.
— Это я тоже хочу заснять. Это ведь олива, не правда ли?
— Да.
— Отлично. Я хотел знать, как правильно назвать снимок. «Козел, объедающий зеленые побеги на оливе», — продиктовал он карманному секретарю. — Подпись будет именно такой.
— Прекрасно. Щелкайте, пока у вас есть шанс.
Если бы он только не был таким скрытным, таким чуждым, совершенно безразличным к своему собственному благополучию! Я его терпеть не мог и не мог его понять. Он разговаривал только если требовалось запросить какие-то сведения или ответить на вопрос, а на вопросы он всякий раз отвечал кратко, уклончиво, оскорбительно или все это одновременно. Он был надменным, самонадеянным, властным и… голубокожим. Это действительно заставляло меня теряться в догадках насчет присущих клану Штиго богатых традиций философии, филантропии и просвещенной журналистики. Он мне попросту не нравился.
Но я тем вечером переговорил с Хасаном, после того как весь день не сводил с него свой глаз (голубой).
Он сидел у костра, выглядев словно набросок Делакруа. Эллен и Дос Сантос сидели поблизости, попивая кофе, и поэтому я, тряхнув стариной, припомнил арабский и подошел к нему.
— Приветствую тебя.
— И я вас приветствую, Караги.
— Сегодня ты не пытался меня убить.
— Да.
— Завтра, быть может?
Он пожал плечами.
— Хасан, посмотри на меня.
Он поднял взгляд.
— Тебя наняли убить голубокожего.
Он снова пожал плечами.
— Тебе не нужно ни отрицать, ни признавать это. Я уже знаю. Дело в том, что я не могу позволить тебе этого сделать. Верни Дос Сантосу уплаченные тебе деньги и ступай своей дорогой. К утру я обеспечу тебе скиммер. Он доставит тебя в любую точку света, в какую ты пожелаешь отправиться.
— Но я счастлив и здесь, Караги.
— Если с голубокожим стрясется какая-нибудь беда, ты быстро перестанешь быть счастливым.
— Караги, я всего лишь телохранитель.
— Нет, Хасан. Ты сын диспепсичного верблюда.
— А что такое «диспепсичный», Караги?
— Я не знаю подходящего арабского слова, а ты, надо думать не знаешь этого по-гречески. Погоди, я подберу другое оскорбление. Ага, вот. Ты трус, пожиратель падали и бандит из подворотни, потому что ты помесь шакала и обезьяны.
— Возможно, это правда, Караги, потому что отец говорил мне, что я родился только для того, чтобы с меня заживо содрали кожу и разорвали на четыре части.
— Это почему?
— Я проявил неуважение к Дьяволу.
— Да ну?
— Да. Вот ты вчера играл для чертей на дудке? У них были рога, копыта…
— Нет, это были не черти. Это всего лишь рожденные вблизи Горячих Мест дети несчастных родителей, оставивших их умирать в диком лесу. Однако они выжили, потому что дикий лес и есть их настоящий дом.
— А! А я надеялся, что это черти. Я все еще считаю их чертями, потому что один из них улыбнулся мне, когда я молил их о прощении.
— Прощении? За что?
В глазах у него появилось отрешенное выражение, и он начал рассказывать:
— Он поклонялся Малаки-таузу, которого невежественные и темные шииты (тут он сплюнул) называют Иблисом, или шайтаном, или сатаной. И он всегда отдавал дань уважения Халладжу и другим из Санджака. Он был хорошо известен своим благочестием и своими многочисленными добродетелями.
Я любил его, но в детстве во мне сидел какой-то бес. Я был атеистом и не верил в Дьявола. И я был злым мальчишкой. Так, однажды я взял мертвого цыпленка, насадил его на палку и, называя Ангелом-павлином, издевался над ним, швырял в него камни и выдергивал ему перья. Один из мальчишек испугался и рассказал об этом моему отцу. Отец, помню, высек меня прямо на улице и сказал, что я рожден только для того, чтобы с меня живьем содрали кожу и разорвали на четыре части за мое богохульство. Он заставил меня отправиться на гору Санджар и там молить о прощении, я отправился туда, но бес все еще меня не покинул, несмотря на порку, и я по-настоящему не верил, когда молился.
Теперь, когда я много старше, бес сбежал, но мой отец тоже отошел в иной мир — уж много лет тому назад, и я не могу ему сказать: «Я сожалею, что издевался над Ангелом-павлином». Становясь старше, я ощущал потребность в религии. Надеюсь, Дьявол в своей великой мудрости и милосердии понимает это и прощает меня.
— Хасан, тебя трудно как следует оскорбить, — покачал я головой. — Но предупреждаю тебя — с головы голубокожего не должно упасть ни единого волоса.
— Я всего лишь скромный телохранитель.
— Ха! Да у тебя хитрость и яд змия. Ты коварен и вероломен. И злобен, к тому же.
— Нет, Караги. Спасибо тебе, конечно, но это неправда. Я горжусь тем, что всегда выполняю поручения. Вот и все.
Именно по такому закону я и живу. И ты, вдобавок, не сможешь так оскорбить меня, чтобы я вызвал тебя на дуэль первым, предоставив тебе право выбрать оружием голые руки, кинжалы или сабли. Нет. Я не принимаю никаких оскорблений.
— Тогда берегись, — пригрозил я ему. — Твой первый шаг в сторону веганца будет для тебя и последним.
— Если так суждено, Караги…
— И зови меня Конрад!
Я ушел прочь, терзаемый дурными мыслями.
* * *
На следующий день, убедившись, что все мы по-прежнему живы, мы свернули лагерь и отправились дальше, одолев примерно восемь километров, прежде чем произошла новая задержка.
— Это похоже на плач ребенка, — определил Фил.
— Ты прав.
— Откуда он доносится?
— Слева, вроде, там, внизу.
Мы проломились сквозь какой-то кустарник, вышли на сухое русло ручья и последовали по его излучине.
Младенец лежал среди камней, частично завернутый в грязное одеяло. Лицо и руки его уже докрасна обгорели на солнце, так как он, должно быть, пробыл здесь большую часть предыдущего дня. Крошечное мокрое личико покрывали следы укусов многочисленных насекомых.
Я опустился на колени и поправил одеяло, укрывая его получше. Эллен слегка вскрикнула, когда одеяло задралось спереди и она разглядела тельце младенца: на груди у ребенка зияла врожденная фистула и в ней что-то копошилось. Рыжий Парик пронзительно закричала, отвернулась и разрыдалась.
— Что это? — спросил Миштиго.
— Всего лишь один из брошенных детей, — объяснил я. — Один из меченых.
— Какой ужас! — содрогнулась в рыданиях Рыжий Парик.
— Что именно? Его вид? Или то, что его бросили? — осведомился я.
— И то, и другое!
— Дайте его мне, — попросила Эллен.
— Не прикасайтесь к нему, — распорядился, нагибаясь, Джордж.
— Вызовите скиммер, — приказал он. — Нам надо немедленно доставить его в больницу. У меня нет оборудования, чтобы прооперировать его прямо здесь. Эллен, помоги мне.
Она тут же очутилась рядом с ним, и они вместе перетряхнули всю его походную аптечку.
— Запиши, что я делаю, и приколи записку к чистому одеялу, — чтобы знали врачи в Афинах.
Дос Сантос к тому времени уже связался с Ламией, вызвав один из наших скиммеров.
А потом Эллен наполняла Джорджу шприцы, протирала тампоном порезы, смазывала ожоги мазью и записывала все это. Они начинили младенца витаминами, антибиотиками, адаптантами и полудюжиной всяких других средств. Грудь его они закрыли марлей, побрызгав на нее чем-то, завернули ребенка в чистое одеяло и пришпилили записку, содержащую медицинскую информацию Джорджа.
— Что за странное дело! — не мог успокоиться Дос Сантос. — Бросить изуродованного ребенка, так вот, запросто, оставить его!
— Здесь это в порядке вещей, — уведомил я его. — Особенно вблизи Горячих Мест. Впрочем, в Греции всегда бытовала традиция детоубийства. Меня самого выложили на вершину холма — в тот день, когда я родился. Провел я там, вдобавок, и всю ночь.
Он закуривал сигарету, но остановился и уставился на меня:
— Вас? Почему?
Я рассмеялся и взглянул на свою ногу.
— Запутанная история. Я ношу специальный ботинок, потому что эта нога у меня изрядно короче другой. К тому же, как я понимаю, я был очень волосатым младенцем, да и глаза у меня разного цвета. Полагаю, если бы этим все и ограничивалось, меня могли бы принять, но я, вдобавок, взял да и родился на Рождество, а это окончательно решило дело.
— А что плохого в рождении на Рождество?
— Согласно местным повериям, боги считают это чересчур самонадеянным. Поэтому у рожденных в это время детей не человеческая кровь. Они — кровь от крови разрушителей, создателей раздора, изначального страха человека. Их называют калликанзарами. По идее, они должны выглядеть примерно так, как те парни с рогами, копытами и всем прочим, но это условие не обязательное. Они могут выглядеть и как я, решили мои родители, если они были моими родителями. Поэтому я и был оставлен на вершине холма, чтобы вернуть меня к своим.
— И что же случилось потом?
— В деревне жил старый священник греческой ортодоксальной церкви. Он прослышал об этом и отправился к ним сказать, что совершать подобное — смертный грех и что им лучше побыстрее забрать младенца обратно и подготовить его к крещению на следующий день.
— А! Вот так вы и были спасены, да еще вдобавок и окрещены?
— Ну, некоторым образом, — я взял одну из сигарет Дос Сантоса. — Они вернулись со мной, спору нет. Но настаивали, что я вовсе не тот же самый младенец, которого они оставили на холме. Оставили они подозрительного мутанта, а забрали еще более сомнительного подменыша — так они заявляли. И к тому же более безобразного, получив взамен их дитяти другого рождественского ребенка. Они считали, что их младенец был сатир и что какое-то другое Горячее Существо произвело на свет человекообразного ребенка и бросило его — так же, как и они, обменявшись с ними фактически. Поскольку никто меня прежде не видел, проверить истинность их рассказа было невозможно. Священник, однако, их и слушать не стал, а сказал, что теперь им от меня не отвязаться. Они, впрочем, проявили себя очень добрыми родителями, коль скоро примирились с этим фактом. Я очень быстро рос и был чрезвычайно силен для своего возраста. Им это даже понравилось.
— И вас крестили…?
— Ну, скорее, полукрестили.
— Полукрестили!?
— Во время моего крещения с этим священником приключился удар. Умер он чуть позже. Так как он был единственным в округе, то я до сих пор не знаю, завершил ли он все это дело как полагается.
— Хватило бы и одной капли.
— Полагаю, да. Я действительно не знаю, что произошло.
— Может быть лучше проделать это заново, просто для надежности?
Я внимательно посмотрел на веганца, но не заметил на его лице ни малейшего следа иронии.
— Нет, если Небо не приняло меня тогда, то я не намерен просить второго раза.
Мы разложили сигнальный костер на ближайшей поляне и стали ждать скиммер.
* * *
Мы одолели в тот день еще с дюжину километров, что было весьма неплохо, учитывая все остановки. Младенца забрали и увезли прямиком в Афины. Когда скиммер приземлился, я громким голосом осведомился, не хочет ли еще кто-нибудь прокатиться в ту сторону. Желающих, однако, не нашлось.
И тем вечером все и случилось.
Мы сидели, развалившись вокруг костра. О, костер горел весело, вздымая свои яркие крылья на фоне ночи, согревая нас, источая аромат смолистого дерева, вонзая в воздух столб дыма… Мило.
Хасан сидел и чистил свой обрез со стволом из кристаллизованного алюминия. Приклад оружия был выполнен из пластмассы, и оно отличалось большой легкостью и удобством, даже некоторым изяществом.
Когда он обрабатывал его, то направил дуло в сторону и медленно двинул его по кругу, нацеливая прямо на Миштиго. Проделал он это, должен признаться, мастерски, растянув всю эту операцию больше чем на полчаса, и ствол он наводил почти незаметными движениями.
Однако когда положение дула зафиксировалось в моем мозгу, я зарычал и в три шага очутился рядом с Хасаном. И вышиб оружие у него из рук.
Оно лязгнуло о какой-то камешек футах так в восьми от нас. От удара по нему у меня заболела ладонь.
Хасан вскочил на ноги, борода его тряслась, а зубы лязгали, словно кремень о кресало. Я чуть ли не видел отлетавшие искры.
— Ну, скажи! — крикнул я. — Давай, скажи что-нибудь! Что угодно! Тебе, черт возьми, отлично известно, чем ты только что занимался!
Руки у него рефлекторно сжались.
— Давай! — призвал я. — Ударь меня! Да хотя бы только тронь. Тогда все, что я с тобой сделаю, будет самообороной, спровоцированной нападением. Даже Джордж не сумеет собрать тебя заново.
— Я всего лишь чистил свой дробовик. А вы его повредили.
— Ты по случайности оружие не нацеливаешь. Ты собирался убить Миштиго.
— Ошибаетесь.
— Ударь меня. Или ты трус?
— Я с вами не ссорился.
— Точно, трус.
— Нет, не трус.
Через несколько секунд он улыбнулся.
— Вы боитесь вызвать на бой меня? — спросил он.
И вот тут стало некуда отступать мне. Оставался только один путь. Первый ход пришлось-таки сделать мне. Я надеялся, что этого удастся избежать, надеялся, что сумею его разозлить, опозорить и спровоцировать, заставив ударить меня или вызвать на дуэль.
А тут вышло так, что я не сумел. Что было плохо, очень плохо на самом деле.
Я был уверен, что смогу одолеть его с любым оружием, которое решу выбрать. Но если выбор будет за ним, то положение может стать иным. Все знают, что есть люди с врожденными музыкальными способностями. Они могут услышать мотив только раз, а потом сесть и сыграть его на фортепьяно или фелинстре. Такие люди могут взять новый музыкальный инструмент, и через несколько часов может показаться, что они играли на нем долгие годы. Они хороши, очень хороши в таких делах потому, что у них есть такой талант — способность координировать особую интуицию с новым образом действий.
У Хасана врожденной способностью было обращение с оружием. Может, какие-то другие люди и были способны на то же самое, но они так и не дожили до пробы своих сил — во всяком случае, этот араб десятки лет учился обращаться со всеми видами оружия, от бумеранга до духового ружья. Дуэльный кодекс предоставит Хасану выбор средств, а он был самым высококвалифицированным убийцей, какого я когда-либо знал.
Но мне требовалось остановить его, и я ясно видел, что сделать это можно только таким способом, если не прибегать, конечно, к банальному убийству. Ну что ж, придется драться с Хасаном на его условиях.
— Аминь, — согласился я. — Я вызываю вас на дуэль.
Его улыбка стала даже шире.
— Соглашаюсь при этих свидетелях. Назовите своего секунданта.
— Фил Гравер. Назовите своего.
— Мистер Дос Сантос.
— Отлично, у меня, по случаю, есть разрешение на дуэль и регистрационные бланки, и я уже заплатил налог за смерть на одно лицо. Так что долгих задержек не понадобится. Когда, где и как вы желаете проводить дуэль?
— Примерно в километре назад по дороге мы проходили мимо подходящей поляны.
— Да, я помню.
— Мы встретимся там завтра на рассвете.
— Договорились, — ответил я. — А что касается оружия..?
Хасан принес свой рюкзак и открыл его. Тот, словно ежик, ощетинился разнообразными колющими и режущими предметами, засверкал сталью овоидных зажигательных бомб, взорвался мотками проволоки и кожаных ремней.
Он вытащил две штуковины и закрыл рюкзак. У меня екнуло сердце.
— Праща Давида, — объявил он.
Я некоторое время изучал их.
— С какого расстояния?
— Пятьдесят метров.
— Ты сделал хороший выбор, — сказал я ему, так как сам не пользовался такой штукой больше века. — Я хотел бы позаимствовать одну на ночь и поупражняться. Если ты не захочешь одолжить мне ее, я могу сделать свою.
— Можете взять любую и тренироваться с нею всю ночь.
— Спасибо, — я выбрал одну и подвесил ее к поясу, а затем взял один из трех имеющихся у нас электрических фонарей.