Автобус замедлил ход. Оказывается, мы успели вернуться в город, и водитель притормозил у гостиницы.
- До вечера, Питер!
- До... До вечера, - голос пресекся, выдавая полную мою неподготовленность к такого рода предложениям. Кто их разберет, англичанок, Вдруг и правда - деловой интерес? В зеркало посмотрись, в зеркало. Видик-то не самый презентабельный, господин Денисов. Учти.
- Всего вам доброго, - попрощалась экскурсовод, высаживая остаток экспедиции у шахматного клуба. И за это пожелание простил я ей и словоохотливость, и жару, и свое настроение, и свои печали. Доброго - и побольше!
6
"Шалишь, брат, шалишь! Ни на что ты, шаромыжник, не годишься, старый скукоженный шампиньон, как ни прихорашивайся," - шипела, издеваясь, электробритва "Харьков", изделие времен дружбы народов.
Горько слышать правду о себе, но я терпел, не торопился, и был вознагражден - бархатистость щек вышла необыкновенной. Никакого одеколона, хватит и водички. Я суетился, прихорашивался, цеплял и сбрасывал со стола всякую дребедень, а потревоженный китайский болванчик укоризненно качал головой:
- Э, батенька, опомнись. Полно школьничать! - но я не внимал увещеваниям.
Будильник зазвенел пронзительно, отрезвляюще. Я завел его, думая соснуть, но так и не прилег, все хлопотал, хлопотал.
Мартовский заяц в июле. Пора остепениться и думать о вечном, а я скачу да прыгаю.
Задор, глупый юношеский задор обернулся тоской. Отбой. Сейчас лягу в кровать, попытаюсь свернуться калачиком, колени к подбородку, и уйти в дальнее плавание по волнам меланхолии в поисках острова Буяна.
Я шагнул к кровати. Ладья Харона, рокировка через Стикс. И все труднее найти повод для возвращения. Чего ради? Корни подрублены, листья опали. Скрипеть на ветру, дожидаясь бури, когда не стыдно будет рухнуть или переломиться, явив на обозрение трухлявую рассыпчатую сердцевину?
А хоть и скрипеть! Вволю, до зубовного свербежа, до замирания сердца, не слыша ритмичных ударов, семьдесят восемь в минуту, растворяющих бытие в сладкое ничто.
Пользуясь душевным разладом, я устремился на улицу. Развеюсь, разойдусь, уцеплюсь за действительность.
В двери провернулся ключ. Хозяйка воротилась, живая душа.
- Уходите, Петр Иванович?
- Нужда гонит. Неигровой день, а хлопотливый - везде поспей, за всем догляди...
Из авоськи, поставленной на пол, выкатилось яблоко, желтое, с красными клиньями меридианов, и нехотя легло под низкую скамеечку. Я подал его Зое Федоровне.
- Спасибо, это я вам принесла, сейчас вымою, - она скользнула мимо меня. - Поздно вернетесь?
- Как получится. Малый гроссмейстерский совет, то да се... - пришлось соврать для поддержки авторитета.
- Редкий сорт, - она протянула яблоко, в каплях воды. Будто в саду дождик прошел. - Я пробовала, понравилось. Вы кто по гороскопу?
- Я? Овен, кажется. Баран.
- Тогда сегодня вас ждут сюрпризы, не всегда приятные, - она указала колонку в газете, местной брехушке.
- Если бы только сегодня, - я спустился во двор.
На удивление, господин Денисов пользуется несомненным успехом. Просто невиданным. Победителя любят все?
Мякоть яблока, сочная, ананасовая, с пикантной горчинкой, взывала к добросердечным чувствам. Зачем подозрительность, не так уж плох я снаружи.
На углу - цветочный ряд: розы, гладиолусы, гвоздики. И в мыслях не держу. Чисто деловая встреча.
Троллейбусы торопились в депо, с сегодняшнего дня после заката по четным дням отключают трамвайные линий, по нечетным - троллейбусные. Из газет вычитал, не зря грамоте учился.
Мне троллейбус не понадобился, пешком дошел. Гостиница в стиле "чемодан на попа" отбрасывала длинную прохладную тень на асфальтовую, без травинки, площадь. Зря спешил, полчаса еще до назначенного времени. Пришлось слоняться, рассматривать залепленные объявлениями стены да столбы. Собачья привычка.
Загорелась надпись. Из короткого названия "Брно" светились лишь первые две буквы. М-да...
В вестибюле - обычные среднерусский социум: гости с юга выбирали местных подруг.
- Куда? - перегородил дорогу охранник.
- Меня ждут.
- Если ждут - выпишите пропуск у портье.
- А где портье?
- Должен же человек поужинать, а? - и, спрятав купюру:
- Последний раз без пропуска пускаю.
Чувствительным да гордым тут делать неча. Дежурная по этажу приняла эстафету:
- Вы к кому? Пропуск! Эй, пропуск! - но я шел вдоль коридора, холодный, как вода в душе. Не дать злобе властвовать собой, наплевать на все и жить дуб дубом. Наплевизм как способ существования масс в условиях перехода от чего-то к чему-то.
Я отыскал нужный номер. На мой робкий стук приоткрылась дверь.
- Заходите, Питер, - просто пригласила Элис.
Цепочка - забота гостиницы о безопасности постояльцев, звякнула протестующе, но поздно, я вошел.
У менее закаленного человека дух бы захватило от роскоши, а я - ничего, спокоен.
- Садитесь, Питер, то кресло наиболее прочное. Хотите выпить?
- Э-э... Воды, если можно.
Элис открыла холодильник (Полюс-2, 1970 года выпуска, инвентарный номер 01480012 выписан коричневой краской на боковой стенке) и достала пластиковую бутыль.
- Я жду разговора с минуты на минуту.
Кресло подо мной затрещало, а вместе с ним и все мои надежды. Встреча действительно деловая.
- Питер, как с вами можно будет связаться? Я имею ввиду, после турнира?
- Не знаю. Зависит от обстоятельств.
- Собираетесь куда-нибудь?
- Не то, чтобы собираюсь, но - придется, видно, - я попробовал воду. Виши. Нарзан лучше. Привычнее.
- На турнир поедете? Какой?
- Никакой. Хорошего понемножку, - мне стало скучно. Что я тут потерял? Тоска вновь наползла на меня, медленно, неудержимо. И я поддался. - Я вообще случайно играю. Редкая болезнь мозга. Месяца два умным побуду, если повезет - полгода, а потом сбешусь.
Она сочувственно посмотрела мне в глаза.
- Наверное, вы устали. Хотите аспирин? Солнечный удар - штука коварная.
Вот так всегда. Лучший способ что-нибудь скрыть - резать правду-матку. Не поверят, еще и обидятся, издеваюсь, мол.
- Не надо аспирина. Знаете, я, пожалуй, пойду. А это вам на память, - я положил на стол свою книжицу "Кухня современной России, или искусство выжить, не отказываясь от невинных радостей".
- Постойте, Питер, - но я покинул кресло.
- Прощайте.
Тьма хлынула снизу, поднялась до колен, груди, головы. Тонкий, непрерывный звон. Я упал на спину. Что-то новое. Ортостатический коллапс? Неудобно перед мисс Маклин, успел сконфузиться я....
... Едва вмещаясь в пространство меж театром и банком, над улицей висел Сатурн, висел, обратясь к Земле толстой осью, коротко торчащей из полюса, и широкие его кольца, гамма малярных колеров, превращали все в клоунаду. Но - смертельную клоунаду.
Батальоны Гражданской обороны, выстроясь на проспекте, вбирали в себя новые и новые отряды, распухая, наливаясь человеческой гущей, оплотневая, и - сохраняя ритм, слаженность, порядок.
Камуфлированный "Пазик" подъехал неторопливо, почти торжественно, притягивая к себе взгляды, словно блестящий шарик в руке гипнотизера. Вышедшие из него степенно образовали кружок, ожидая Пастыря, и напряжение ожидания струилось вдоль проспекта, заполняя каждого истерическим восторгом.
- Город, смирно! - гулкий металлический голос пророкотал из репродукторов, усыпавших столбы.
Великий Пастырь-Комиссар показался в дверях автобуса и, не теряя ни слова, ни жеста, вместе со свитой поднялся на трибуну. Здесь, в непривычном месте, перед гастрономом, она маячила сиротливо и нелепо, но свита, неколебимая, твердая, уверенно растеклась по чинам вокруг центра - Пастыря-Комиссара.
Пастырь щелкнул ногтем по микрофону, треском отозвался город. Все, все стояли теперь в колоннах Гражданской Обороны, в защитных комплектах, с лопатами в руках и противогазами на лицах.
- Сограждане! Дети мои! В эти дни, нет, часы, будущее зависит от нашего единства, преданности, верности! Сатурн угрожает Земле! Чудовищный газовый пузырь хочет погубить идеалы, принципы, ради которых умирали отцы и деды наши. Только собравшись в армию Гражданской Обороны, мы можем противостоять ему. Смотрите! - он протянул руку вперед и вверх и чуть набок, - смотрите, дети мои, вот он, ваш общий враг!
Подул ветерок, и полотно затрепетало. Я пожалел, что нет солнца, словно лучи его смогли бы отрезвить, рассеять паморок людского сознания.
- Армия покидает город, Задонским трактом продвигается до линии Галкино-Рамонь и окапывается на фронте десять километров. Остальные указания каждый получит от своей двойки. Ура!
Войско дружно хакнуло в ответ, и колонны потянулись мимо трибуны, сначала кадровый полк ГО, с автоматами через плечо, звучно отбивая шаг, затем - заводские и фабричные дружины, студенты, школьники, кто и в самодельных комплектах, пошитых из брезента, сукна или даже простыни, но выкрашенных одинаковой серок краской и тем похожих неразличимо.
Вожди спустились к автобусу, торопясь на вокзал, где стоял наготове поезд с впряженным паровозом, пыхтящим и изводящим округу пронзительными свистками.
Я улучил разрыв в людском потоке и перебежал к драмтеатру. Сатурн полностью перегородил проход, пришлось делать крюк.
Сзади полотно, растянутое на кружевном каркасе, смотрелось неясно, нефокусно, яркая красная краска проступала лучше остальных и превращалась в похабный овал.
Белка, сидя на дереве, недоуменно осматривалась, пытаясь проникнуть в происходящее. Куда ей...
Начался дождь - слабый, моросящий. Я поднял капюшон штормовки.
- А ты что здесь делаешь?
Я обернулся. Двое, в армейских плащах-палатках, со старыми, знакомыми по кино пэ-пэ-ша на груди, радостно улыбались мне.
- Я? Ничего.
- Тогда можешь пойти с нами.
- С вами - это с кем?
- Мы резерв-двойка. Отец-комиссар и мать-комиссар.
Женщина подмигнула обещающе: давай к нам, мужик, не пожалеешь!
Что она могла обещать? Грустно.
- Я остаюсь в городе.
- В городе нельзя! - руки отца-комиссара легли на автомат, в голосе - простосердечное непонимание. - Опасно.
- Что делать, - я вздохнул, и, упреждая последнее движение комиссара, достал из кармана черную бляху.
- А, вы из санитарного отряда, - лица двойки озарились пониманием, они зеркально развернулись и бросились догонять арьергард. Тихое, пришаркивающее эхо отчаянно цеплялось за стены домов в безнадежной попытке удержаться пусть лишь на миг.
Я миновал пустынный сквер. На главной площади - россыпь сотен легковушек, брошенных по весне, в дни Уравнения Народа. Белые, голубые, зеленые машины - и на всех красными пятнами листья ржавчины.
Я прошел квартал в тишине, лишь временами скрип битого стекла под ногами. Дождь едва крапал, но тучи, тяжелея, спускались ниже и ниже.
То, что прозвучало, было не крик, не звук, а - осколки звука, пробившиеся сквозь расстояние. Я поворачивал голову, искал - откуда и, сначала неуверенно, а потом быстрее и быстрее зашагал, до конца не веря удаче.
Несвободный, узкий переулок, закупоренный танком, оливковым ящером, приползшим сюда и подохшим, подохшим от жажды после того, как в мучениях исступленно требовал бочку, потом канистру, потом хоть глоток горючего. Я свернул мимо, в арку. Двор гигантской раковиной рассеивал звук. Чудилось, кричат отовсюду, из каждого зияющего окна, из каждого подъезда, разбитыми дверьми вымаливающего прощение за бессилие оградить, оберечь.
Я вбежал по лестнице, толкнул незапертую дверь. в кровати, багровея лицом, плакал ребенок, маленький, месяцев шести. Больше - никого.
- Успокойся, малыш, успокойся, - я поискал кругом, завернул младенца в чистую пеленку и взял на руки. - Сейчас пойдем домой, там и накормят, и согреют.
Лампочка не загоралась. В телефонной трубке - пустота. Город умер. Дом наполнился писком, возней, мельчайшей дробью коготков. Справлялся пир с главным и единственным блюдом, приготовленным и оставленным людьми.
Теперь я двигался быстро, плавно, невесомо летя над стланью неубранной листвы, не заботясь о патрулях, чувствуя, зная - нет их, разбежались из города, расползлись, как вши, покидающие коченеющего покойника; вороны кружились над глаголями, хрипло жалуясь на обман, только-только привыкли к кормушке, и - пусто, голодно, одна села на памятник, тщась отклевать чугунную плоть, ребенок захныкал, но мы уже пришли, звонок не работал, я стучал, стучал в дверь, и когда она открылась, не стало сил, на подгибающих ногах я вошел, Анна подхватила ношу, радостно ахнув, а я, опершись спиной о стену, сидел, слушал, как галдят дети, единственные дети, оставшиеся в городе, родители которых ослушались Великого Пастыря и не убили тех, кто стал помехой в исходе, детей до двенадцати лет включительно, теперь их у меня пять, с этой девочкой, а остальные, дети послушных, лежат мертвые, и мне опять идти в город, искать живую душу, покинутую, но не убитую, сейчас встану и пойду, зиму переживем, кружка горячего какао, вкус прочности и уверенности хорошего завтра, забытый и нежданно явившийся, чудом сыскался неотравленный склад, комиссары снебрежничали или просто не знали о нем. тогда-то я и решился, понял, что есть шанс, крохотный, но есть, а, может, все началось, когда задумался, отчего перестали одевать детей в матросские костюмчики, у меня был такой, и у отца, и у деда, я помню фотографии, но об этом будет время вспомнить, сейчас нужно спешить, но ноги, бедные исхоженные ноги подломились, и черный туман опять окутал меня...
... Скверно. Такого прежде не было. Переход в новое качество, диалектический закон.
Муравей полз по предплечью прямолинейно, упорно. Может, и не муравей, не было сил смотреть. Опустошенность. Изношенность. Раздавленность. Эпитеты россыпью, на выбор. Солоноватый вкус во рту. Язык закусил, припадочный?
Открывать оба глаза разом - нерационально. Начну с левого. Полежу чуть-чуть и открою. Это так просто. Поднимите мне веки.
Муравей успел добраться до ладони, когда я собрался с силой. Не муравей, даже не таракан. Красная дорожка из неглубокой царапины на плече кончалась крупной каплей крови.
Я по-прежнему сидел в кресле, свесясь набок, подлокотник упирался в ребра, не давая глубоко вдохнуть.
Неловкое движение - и я упал вместе с отлетевшим подлокотником. Разор, а не гость. Я поднимался, бормоча извинения, обещая поправить, прикрутить, но - напрасно.
Элис Маклин не нуждалась в извинениях. Она вообще вряд ли в чем-либо нуждалась - теперь.
Сбившийся коврик, на котором она лежала, впитал в себя кровь, не давая ей растечься по полу. А крови должно было быть немало, яремная вена - на пальчик порезать.
Я склонился над Элис, цепляясь за надежду, что происходящее - продолжение видения. Нет, слишком верны детали - следы зубов, разорванные ткани и туман в широко раскрытых глазах.
Почему так мало крови? Я оглядел комнату. Опрокинутый стул, пластиковая бутылка на полу, пустой стакан.
Из зеркала платяного шкафа на меня смотрел испуганный старик, подбородок, щека и губы которого - в запекшейся крови. Вот почему ее мало на полу.
Значит, свершилось. А чего ждал? Лекарство, нравственные тормоза, сублимация агрессии - а я и поверил. Хотелось поверить. Авось обойдется, это другие звереют, а я - никогда. Поиграю в шахматишки, разряжусь мирным путем, перехитрю болезнь.
Не вышло. Я подошел к окну. Десятый этаж. Внизу оранжевым светом горел фонарь. Посадка разрешена.
Оконная задвижка не поддавалась. Разбить стекло? Я поискал на полу подлокотник. Поднять его не успел: спазма желудка бросила к туалету. Выброс, другой, третий, совсем уже скудный, липкой, тягучей слюной. Лоскутки яблочной кожуры плавали в зеленоватой жиже.
Полегчало. Из крана - свист, воды ни капли.
Я вытер лицо полотенцем, смоченным лосьоном. Следы сошли. Не все - рубаха, джинсы оставались мечеными, но ведь это уже не я.