— Присаживайтесь, Иван Фомич, — придвинула к столу четвертый стул Надежда Кирилловна.
— Спасибо, — отказался Руденко. — На работу иду. Такого случая не было, чтоб жена выпустила меня из дому голодным.
Присел на диван:
— Не жалеешь, Петр Илларионыч, о вчерашнем?
— Нет, не жалею. Будь что будет!.. — Мартынов допил чай, протянул стакан жене за добавкой. — Вот послушай, Фомич, до чего это доходит. Димка! Расскажи, что ваша пионервожатая на прошлом сборе говорила.
Димка, мальчик лет десяти, очень похожий на отца, такой же синеглазый, черноволосый, встал из-за стола, потянулся к окну, где на ручке переплета висел его ученический портфель с книжками и тетрадями.
— Она нам сказала: «Не надо, ребята, смущаться, когда выходите на трибуну. Это не речь: два слова — и назад. Надо долго говорить. Кто научится долго говорить, тот будет большим начальником, когда вырастет».
Мартынов и Руденко расхохотались.
— Смеемся, а в общем не смешно — грустно, — сказал Мартынов.
Надежда Кирилловна, убирая со стола, вопросительно взглянула на мужа:
— О чем у вас речь? «Будь что будет!» Опять что-то начинается?
— Да ничего особенного, Надя, — успокоил Мартынов жену. — Повздорил с инструктором обкома. Он, конечно, напишет докладную записку секретарям, кой-чего переврет, сгустит краски. Но и я же могу дать объяснение.
— Вот сушитель мозгов, этот Голубков! — покрутил головой Руденко. — И зачем держат таких на партийной работе?
— Это он был у вас уполномоченным обкома, когда Глотова заставили свеклу по грязи сеять? — спросил Мартынов.
— Он, он! С Борзовым у них контакт был. В четыре руки кулаками по столу стучали!
На улице, по пути в райком (райисполком помещался в том же дворе, в другом доме), Руденко говорил Мартынову:
— А Демьян правильно поднял вопрос! Двадцать закрытых заседаний в месяц, а колхозные собрания — раз в год. Как же мы работаем? Что это за работа? Есть над чем призадуматься! И проводим мы свои заседания зачастую так, будто обряд какой-то справляем. Для формы. «Да выступи, скажи чего-нибудь! Надо же активность проявлять!» И выступают, и болтают «чего-нибудь», лишь бы считалось, что собрание проведено. Иной раз просто стыдно, когда сидишь на таком собрании!
— Согласен с Демьяном? А в заключительном слове ничего не сказал об этом.
— Так мы итоги пленума обсуждали, а не вопрос о количестве заседаний.
— Осторожничаешь, Фомич!.. Все видят, чувствуют, что нельзя дальше так, а сказать не решаются. Эх вы, друзья-помощники! Пусть Мартынов начинает? На чужом лбу шишку видеть приятнее, чем на собственном?..
Подошли к райкому.
— А почему ты не дал хода письму Храпова насчет мельниц? — спросил Мартынов, занеся уже ногу на ступеньку. — Вот ругают нас, райкомовцев, за то, что мы слишком много хозяйственными вопросами занимаемся, за советские органы работаем. Поневоле приходится, раз вы сами ничего самостоятельно не решаете! Это же интереснейшее дело для вас! Провести подробное обследование, поставить вопрос перед областью о состоянии мельничного хозяйства. И свои ресурсы надо выявить — что мы сами в силах сделать. Привыкли за райкомом как за нянькой ходить!
— Обследовали уже. На следующем исполкоме стоит этот вопрос, — ответил Руденко. — Прежде чем кричать, спросил бы. Не с той ноги встал? Голубков расстроил тебя, а на первом встречном зло срываешь.
Через неделю Мартынова вызвали в обком партии.
Он сидел у заведующего сельхозотделом со своими перспективными планами, когда туда позвонили из приемной первого секретаря и пригласили Мартынова зайти.
Секретарь обкома в этой должности, в разных областях, пребывал уже лет десять. Пожилой, за пятьдесят, участник гражданской войны, а в Отечественную войну — член Военного совета одной из армий на юге. Небольшого роста, сухощавый, с непокорным, молодившим его чубом прямых русых волос, то и дело спадавших на лоб. Страстный любитель, как говорили о нем, парусного спорта и охоты: все выходные дни проводил либо на Монастырском озере, на водной станции, либо в Чугуевских лесах.
Это у Мартынова была первая встреча с ним, первый большой разговор, не считая коротких встреч на пленумах и на двух заседаниях бюро обкома: когда снимали Борзова и второй раз — когда его, Мартынова, рекомендовали первым секретарем райкома.
— У вас, Алексей Петрович, это, может быть, не так наболело, как у нас, низовых работников, — говорил Мартынов. — А нам, поверьте мне, это уж невтерпеж! Вам меньше приходится видеть плохие собрания.
— Ты что хочешь сказать, — недовольно поморщился секретарь, — что мы, обкомовцы, жизни не знаем, оторваны от жизни?
— Нет, я не это хочу сказать… Если вы приезжаете на собрание и видите, что оно идет вяло, люди выступают без души, лишь бы только чего-то для протокола наговорить, — вы же не выдержите, вмешаетесь, разожжете страсти! Повернете, в общем, собрание куда нужно. При вас — собрание хорошо прошло. А вот как оно без вас прошло бы — этого же вы не могли видеть!
— Хитер, вывернулся! — рассмеялся секретарь обкома. — Пей чай. — Придвинул к Мартынову стакан крепкого чая с лимоном. — Больше, прости, у нас в обкоме посетителей ничем не угощают. Возьми печенье.
— Ну, у нас в райкоме и чаю для посетителей нет, — сказал Мартынов, разламывая печенье над стаканом. — Ваш финсектор на это денег нам не дает… Между прочим, Алексей Петрович, раз уже заговорили о финсекторе. Дело небольшое, но все же три тысячи висят на моей шее…
— За что?
— Мы в декабре проводили у себя День механизатора. Надо было премировать лучших трактористов и комбайнеров. А денег в МТС нет. Что делать? Продали райкомовскую кобылу, по решению бюро. Она нам не нужна была. Две машины в райкоме, в райисполкоме четыре лошади, да и кобыла-то уже старая, и упряжи на нее нет. Продали в лесничество для объездчика. А ваш инструктор из финсектора составил на меня акт: «Не имели права продавать! Лошади, как и все имущество райкомов, числятся на балансе обкома». Но мы же ее не пропили, ту кобылу! Не на банкет деньги истратили. Купили пять штук часов, отрез на костюм, велосипед. Хорошо провели праздник! Принародно вручали премии!..
— Счета есть?
— А как же! И счета и расписки от тех, кого премировали.
— А в следующий раз — надумаешь свекловичниц премировать, что будешь продавать? «Победу»?.. Ладно, напиши заявление, оставь помощнику. Разберем.
Секретарь обкома раскрыл папку с бумагами, перелистал их.
— Так вот, товарищ Мартынов, я прочитал протокол вашего нашумевшего собрания партактива… — Он долго молчал, нахмурившись. Мартынов перестал отхлебывать чай, осторожно, чтоб не звякнуть ложечкой, отодвинул стакан. — Вот выступление Опёнкина… Вот еще выступления председателей колхозов… Неглупо… Но я с ними не согласен. Они, как хозяйственники, сугубо практические люди, все переводят на человеко-часы, в этом видят зло — в потере времени. А я, как партийный работник, вижу зло в другом… Самое страшное — не в потере времени… Если в организации такие болтуны, как ваш Коробкин, не в единственном числе, во что они могут превратить наши партсобрания? В школы пустословия?..
У Мартынова радостно забилось сердце.
— Алексей Петрович!..
— Погоди… Коробкины всерьез думают, что вот это и есть самая настоящая наша работа — произносить изо дня в день такие речи: «Корма — это основа животноводства!», «Свинья — полезное животное!» Создается видимость работы. Одни кричат так, что стены дрожат, другие бубнят эти же слова по бумажке — цена их речам одна. Пустословие — это душевная отрава, усыпляющий сознание дурман… Люди думают, что они действительно делают что-то нужное, полезное обществу. Что они таким образом руководят, воздействуют на колхозную жизнь. Отсидел на заседании шесть часов, и совесть его чиста — он сегодня славно поработал! Слушал речи о необходимости усиления массово-воспитательной работы в колхозах, сам выступал до хрипоты в горле, уставший идет домой пообедать, отдохнуть. А ведь это не работа — паразитическое приспособление к жизни. Убегание от настоящей работы в разговоры, болтовню о работе… Когда это пустозвонство становится специальностью, профессией некоторых наших товарищей — вот что самое опасное!..
Секретарь говорил ровным голосом, медленно, с большими паузами, как бы проверяя вслух перед самим собою и Мартыновым мысли, давно выношенные.
— Партсобрание, актив, пленум — не самоцель. Собрание мы проводим не ради самого собрания, а ради того, чтобы после него коммунисты ринулись в бой! В работу бы ринулись засучив рукава. Коллективно решаем дела большой важности, вскрываем недостатки нашей работы. На партсобраниях молодые коммунисты учатся впервые выступать с речами, убедительно, логично излагать свои мысли. Учатся ораторскому искусству. Чтоб потом выступать перед народом. Это тоже дело нужное: каждый коммунист должен быть пропагандистом, агитатором… Но не у Коробкиных же они должны учиться!
— В том-то и дело, Алексей Петрович! — сказал Мартынов. — Показная активность! Собрание проведено, выступления были, протокол написан — форма соблюдена. В чем, в чем, но уж в партийной работе формализм совершенно невыносим! С нас берут пример и комсомольцы и пионеры. Формализм бюрократизму — родной брат. А у Ленина в одном письме сказано: если что нас погубит, то именно бюрократизм. Этого-то мы, конечно, не допустим. Но Ленин предупредил нас, какая это серьезная опасность!..
Два коммуниста, два секретаря посмотрели друг другу в глаза долгим, изучающим взглядом. Им предстояло работать вместе, и, может быть, не один год. Секретарю обкома было приятно совпадение их мыслей, Мартынову более чем приятно — радостно.
Секретарь обкома, пройдя по кабинету, остановился у большого окна, из которого с четвертого этажа открывался широкий вид на пригородные заводские новостройки, на заснеженные поля с перелесками на горизонте. Мартынов тоже встал, подошел к нему.
— А слово «оратор» — вообще-то слово неплохое, — сказал секретарь обкома. — Ораторское искусство — очень нужное нам искусство! Жаль, что оно в последнее время стало как-то принижаться. Все речи читаем по бумажке… Помнишь тридцатые годы? Хотя ты, пожалуй, тогда мальчишкой был…
— В тридцать втором в комсомол вступил. И то с нарушением Устава: года еще не выходили.
— Не пришлось организовывать первые колхозы? Ну, мне те времена очень памятны! Если бы мы тогда перед крестьянами бубнили речи, уткнувшись носом в бумажку, — вовлекли бы мы их в колхозы?.. Жесточайшая проверка была для руководителя. Не найдешь доходчивого к народу языка, не умеешь с людьми разговаривать, не увлечешь их за собою словом, делом, личным примером — и месяца не удержишься на своем посту, провалишься!.. Суесловие искореняй, товарищ Мартынов, но само слово «оратор» в обиду не давай! Это слово не для насмешек. Все старые революционеры были ораторами. Учить надо коммунистов этому искусству. Настоящих ораторов нужно ценить, как всяких художников своего дела!.. Да, насчет Голубкова. Больше он к вам не приедет. Это уже он не из первого района привозит нам жалобы на местное руководство, которые против него же оборачиваются. Мы его не оставим на партийной работе. Другому инструктору дадим ваш куст… Справился у нас в отделах со всеми делами? Ну что ж, поезжай домой.
Секретарь обкома пожал руку Мартынову.
— На днях приеду к вам в район. Побываем с тобою на «плохих собраниях», которых я не видел, подумаем, как сделать их хорошими… Да, поменьше бы надо агитировать друг друга, а побольше — живой работы с народом. Но ведь можно и слет передовиков, скажем, — самое живое дело, народ! — провести так, что пользы не будет ни на грош. Зачитать без огонька доклад, заготовить заранее всем речи — вот и казенщина, формализм!.. А ты горяч, товарищ Мартынов! Не укатали бы сивку крутые горки!
Мартынов даже вздрогнул, услышав опять эти слова. Не удержался, сказал секретарю обкома, что уже в третий раз слышит от разных людей это предостережение.
— А что же, пословица, и в применении к нам правильная, — ответил секретарь. — Я же не говорю: укатают, а — не укатали бы. Горки-то есть, чего нам на них глаза закрывать. Вот этот самый формализм с родным братцем бюрократизмом да еще всякие их родственнички — вот и горки… Ты, может быть, думаешь, что мне здесь легче? Выше должность — больше власти, больше силы в руках? Оно-то так. Силы больше, но и горки круче. В другом все масштабе. И у нас есть свои Коробкины. Да какие! Ваши нашим и в подметки не годятся. Им еще учиться да учиться у наших! Прямо — гроссмейстеры суесловия!.. Предложишь ему на бюро высказать точку зрения по какому-то вопросу — по персональному делу, что ли, — он встает и начинает метать громы и молнии. Интонация, глаза, жесты! Если слушать его издали, куда слова не долетают, можно подумать, что он выносит смертный приговор человеку. А он всего-навсего предлагает «указать». По интонации — Савонарола, обличитель пороков, а по смыслу речи — либерал, потатчик перерожденцам. Либо обсуждаем вопрос: согласиться или не согласиться с министерством по поводу такого-то строительства, не слишком ли растянуты сроки, может, изыщем резервы? Опять же он, при стенографистке, произнесет такую речь, которую потом, в случае чего, можно будет истолковать и так и этак. Не выдержим сокращенные сроки, и намылят нам шею — скажет: «Я предупреждал, как бы не обвинили нас в мальчишестве! Вот — стенограмма!» Похвалят за хорошие темпы — он и к этому примажется. Он был в основном «за»! И даже попытается всунуть свою фамилию в список на ордена. Артисты! И скажу тебе, Мартынов, трудновато таких артистов развенчивать. У них и стаж, и безукоризненная анкета, и диплом, и солидная осанка, и многолетнее пребывание в номенклатуре. И — связи. К сожалению, и в наше время не обходится без покровительства. У иного в Москве в каком-то могучем аппарате — приятель, свояк. Тронь его — телеграммы, звонки: «Представьте объяснения!», «На каком основании?» Докажешь, что это ничтожество, беспринципная, прости за выражение, сопля, избавишься от него, — глядишь, через некоторое время он выплывает в другой области, в той же должности!..
Секретарь обкома проводил Мартынова до двери.
— Пустословие — это еще не все, товарищ Мартынов. Это, так сказать, частность, признак обывательского отношения к партийной работе… Вот, скажем, в области готовятся к партийной конференции. Для настоящих коммунистов это подготовка к серьезному, большому событию в партийной жизни области. А сколько обывателей по-своему переживают эту подготовку: будут или нет большие перемены, то есть останется ли первый секретарь на своем посту? А какие наметки по отделам? Слоняются по кабинетам, шушукаются, разнюхивают: «Останется ли наш завотделом? Говорят, ему уже предлагали какую-то хозяйственную работу?.. Ну-у! Значит, другой будет… А меня как бы на периферию куда-нибудь не заслали. Эх, дурак, не дал согласия, когда предлагали банно-прачечный комбинат! Баня — это все же в городе. Как загонят в Грязновский район, к черту на кулички, вторым секретарем!..» Их не волнует, какое влияние окажет партийная конференция на жизнь области, какие будут после нее сдвиги, поправятся ли дела в отстающих колхозах. Их волнует лишь одно: как эти большие или малые перемены отразятся на их бренном существовании? Не сорвут ли их с насиженных мест? Не понизят ли в ранге, зарплате? Столоначальники!.. А в общем не подумай, товарищ Мартынов, что я плачусь тебе в жилетку. Я не жалуюсь на трудности. Я только говорю, что обывательщина в разных формах проявляется и трудновато с нею бороться. Трудно, но — не невозможно. А раз можно с нею бороться — давай бороться!..
1953
Своими руками
1
В районе, где работал Мартынов, было тридцать колхозов.
В сентябре 1953 года состоялся Пленум Центрального Комитета КПСС, приковавший внимание всей страны к деревне. Но, естественно, решения этого Пленума не могли сразу же, немедленно сказаться на урожае, экономике колхозов, так как сельскохозяйственный год к тому времени был уже почти закончен.
В районе все еще была большая пестрота: доходы и стоимость трудодня в колхозах сильно разнились.