Чем больше я думал про перчатки и ссыкливость, тем тоскливее мне становилось, поэтому я решил, пока шел и всяко-разно, притормозить и бухнуть где-нибудь. У Эрни я всего три залил, а последний даже не допил. Вот чего я умею — бухло держать неслабо. Могу кирять всю ночь, а даже видно не будет, если мне зашибись. Однажды в Вутоне мы с одним пацаном, Рэймондом Голдфарбом, купили пинту скотча и выхлестали ее в капелле как-то вечером в субботу, пока никто не видел. Он нажрался вдрабадан, а по мне даже не заметно было. Я только спокойный такой стал, невозмутимый. Проблевался перед сном, но по-честному не надо было — это я себя заставил.
Ладно, в общем, перед гостиницей я намылился было в этот бар, мусорка мусоркой, но оттуда вырулили два мужика, никакие, как не знаю что, и давай у меня спрашивать, где тут метро. Один на вид вроде такой сильно кубинец, он мне всю рожу перегаром завонял, пока я им объяснял, как пройти. В конце концов я в этот бар, нафиг, даже заходить не стал. Просто вернулся в гостиницу.
А там вестибюль вообще пустой. Духан стоит — точно мильон забычкованных сигар. Честно. Спать не в жилу, никак, но паршиво. Тоскливо и всяко-разно. Хоть бы сдохнуть, что ли.
И тут ни с того ни с сего я попадаю в поганейший переплет.
Первым делом, как в лифт захожу, лифтер у меня спрашивает:
— Иннересно времечко провести, дружок? Иль те ссышком поздно?
— Это в каком смысле? — переспрашиваю. Я не просек, на что он намекает и как-то.
— Компашка на ночь иннерсует?
— Меня? — спрашиваю. Очень тупой ответ, но как-то неудобняк, когда к тебе подваливают с таким вопросом.
— Те скока лет, шеф? — спрашивает лифтер.
— А чего? — отвечаю. — Двадцать два.
— Ага. Ну так как нашёт? Иннерсует? Пять зелени за палку. Пятнадцать за ночь. — Он глянул себе на часы. — До полудня. Пятерку за раз, пятнаха до полудня.
— Ладно, — говорю. Это против моих принципов и всяко — разно, но мне было так тоскливо, что я даже не подумал. Вот в чем вся засада. Когда очень тоскливо, даже думать не можешь.
— Лана не? Палку или до полудня? Точней давай.
— Палку.
— Лана, какой номер?
Я поглядел на красную хрень с номером, на ключе.
— Двенадцать двадцать два, — говорю. Я уже вроде как пожалел, что все это раскочегарилось, да уж теперь не дрыгнешься.
— Лана. Минут через пятнадцать пришлю девчонку. — Он открыл двери, и я вышел.
— Эй, а она симпотная? — спрашиваю. — Мне старая кошелка невпротык.
— Не кошелка. Ты не перживай, шеф.
— А кому платить?
— Ей, — отвечает. — Поехали, шеф. — И он захлопнул дверь прямо у меня перед носом.
Я зашел в номер, поплескал водой на волосы, да только ежик толком ни пригладишь все равно, никак. Потом проверил, воняет из пасти куревом и теми скотчами с содовой, что я выхлестал у Эрни, или не воняет. Надо просто руку ко рту поднести и дунуть, чтоб до ноздрей долетело. Воняло вроде не очень, но зубы я все равно почистил. Затем надел другую чистую рубашку. Понятно, что не стоило ни фертиться из-за шлюхи, ничего, только мне все равно заняться было нечем. Меня чуточку поколачивало. У меня вполне себе встал и всяко-разно, только все равно колотило. Правду вам сказать, так я целка. По-честному. Было несколько случаев расстаться с девственностью и всяко-разно, но до дела так пока и не дошло. Всегда чего-то мешает. Например, вот сидишь у девки дома, и предки ее не вовремя возвращаются — или боишься, что вернутся. Или на заднем сиденье у кого-нибудь в машине, а на переднем всегда другая свиданка гудит — в смысле, какой-нибудь девке обязательно подавай знать, что по всей, нафиг, машине творится. В смысле какая-нибудь девка с переднего сиденья всегда оборачивается посмотреть, чего где. Всегда чего-то, в общем. Но пару раз я чуть было не сломал. Один раз в особенности помню. Хотя чего-то не так пошло — я даже не помню уже, чего. Такая фигня — почти всякий раз, когда с девкой еще чуть-чуть — и сделаешь, — с нормальной девкой, не шлюхой или как-то, в смысле, — она канючить начинает, дескать, постой. Со мной засада же в том, что я стою. А другие парни — не стоят. Куда тут деваться. Ты ж никогда не знаешь, по-честному они хотят, чтоб ты коней придержал, или просто боятся, как не знаю что, или просто говорят тебе «постой», чтоб, если не встанешь, ты же и виноват окажешься, а не они. В общем, я всегда стою. Засада в том, что я начинаю их жалеть. В смысле девки же, в основном, такие тупые и всяко-разно. С ними чутка пообжимаешься, как у тебя же на глазах у них мозги из башки высвистывает. Взять девку, когда она уже распалилась, — у нее ж вообще мозгов нету. Фиг знает. Говорят: постой — я и стою. Потом всегда жалею — когда уже домой их отвез, — но все равно стою.
Ладно, в общем, пока я другую чистую рубашку надевал, я вроде как прикинул, что мне крупно подфартило в каком-то смысле. Я прикинул, что если она шлюха и всяко-разно, я могу на ней порепетировать на тот случай, если женюсь когда-нибудь или как-то. Я насчет такого дергаюсь иногда. Однажды я книжку читал, в Вутоне, и там был такой очень хитровывернутый галантный пижон. Мсье Бланшар его звали, до сих пор помню. Книжка паршивая, а Бланшар этот — ничего так себе. У него было такое здоровенное шато на Ривьере в Европе и всяко-разно, а делал он в свободное время вот что — он баб дубинкой охаживал. Первостатейный подонок и всяко-разно, но баб с ног сшибал будь здоров. И где-то там он вот как говорил: дескать, женское тело — это как скрипка и всяко-разно, и правильно сыграть на ней может только неслабый музыкант. Книжка-то очень фофанская, я понимаю, но про скрипку у меня из башки все равно никак не лезло. В каком-то смысле именно потому мне и хотелось порепетировать, на случай если когда-нибудь женюсь. Колфилд и его Волшебная Скрипка — ух. Фофанство, это я секу, но не слишком уж и фофанство. Мне было бы в жилу так вот неслабо уметь. Половину времени, если совсем уж правду вам сказать, когда я с девкой дурака валяю, самая нехилая засада у меня — это найти, ёксель-моксель, то, чего мне там вообще надо, вы ж понимаете, да? Возьмите ту девку, с которой у меня едва не случилось половое совокупление, я рассказывал. У меня где-то час ушел на то, чтоб, нафиг, бюзик с нее снять. А когда я его снял, она мне уже чуть в глаз не плюнула.
В общем, я все ходил по комнате, ждал, когда эта шлюха появится. Хорошо бы симпотная была. Хотя если по-честному, то плевать. Мне вроде как хотелось поскорее со всем разделаться. Наконец кто-то в дверь постучал, а когда я пошел открывать, мне прямо на дороге попался чемодан, и я грохнулся через него и, нафиг, чуть коленку себе не сломал. Я всегда роскошное время выбираю через чемоданы перецепляться или как-то.
Я открыл, а там эта шлюха стоит. В верблюжьем пальто и без шляпы. Как бы блондинка, но видно, что крашеная. Хоть не старая кошелка.
— Здравствуйте, — говорю. Галантно, как не знаю что, ух.
— Это про тебя Морис говорил? — спрашивает. Не очень-то, нафиг, и дружелюбная.
— Это лифтер что ли?
— Ну, — говорит.
— Про меня. Заходите, что же вы? — говорю. Чем дальше в лес, тем я невозмутимей. По-честному.
Она тут же зашла, сняла пальто и вроде как метнула его на кровать. Под ним было зеленое платье. Потом она вроде как боком эдак села на стул, который вместе с письменным столом в номере есть, и давай ногой подрыгивать вверх-вниз. Ногу на ногу закинула и ну себе ногой дрыгать. Дерганая очень для шлюхи. По-честному. Наверно, потому что молодая, как не знаю что. Моего где-то возраста. Я уселся в большое кресло рядышком и предложил ей сигу.
— Не курю, — отвечает. А голосок такой тоненький, занудненький. И не расслышишь ни фига. Ни спасибо не сказала, ничего, когда ей что-то предложили. Ни шиша не петрит, чего тут.
— Позвольте представиться. Меня зовут Джим Стил, — говорю.
— Время есть? — спрашивает. Само собой, наплевать ей, как там меня, нахер, зовут. — Эй, а лет-то тебе сколько, а?
— Мне? Двадцать два.
— Не смеши мои коленки.
Забавно она это сказала. Совсем как малявка какая-нибудь. Проститутки и всяко-разно, они же как говорят: «Черта с два», — или там: «Кончай херню пороть», а тут — «Не смеши мои коленки».
— А вам сколько? — спрашиваю.
— Достаточно, чтобы фишку сечь, — отвечает. Остроумная, куда деваться. — Так время есть или нет? — снова спрашивает, а потом встала и стянула через голову платье.
Вот меня прибабахнуло, когда она так сделала. В смысле — ни с того ни с сего она это вдруг и всяко-разно. Я знаю, полагается, чтоб у тебя ничего так стоял, когда перед тобой берут и стягивают платье через голову, а у меня никак. Никакого стояка и в помине. Больше тоска, чем стояк.
— Так часы у тебя есть, а?
— Нет. Нету, — отвечаю. Ух как меня прибабахнуло. — Вас как зовут? — спрашиваю. А на ней только розовая комбинашка осталась. Как-то совсем неудобняк. По-честному.
— Солнышко, — говорит. — Пошли давай.
— А вам не хочется поговорить чутка? — спрашиваю. Детский сад — такое ляпать, но меня так, нафиг, прибабахнуло. — Вы куда-то ужасно торопитесь?
Она посмотрела на меня, как на полоумного.
— И про какую-такую херомотину ты хочешь поговорить? — спрашивает.
— Фиг знает. Ни про что особенное. Я просто подумал, может, вам захочется немного поболтать.
Она снова села на стул возле стола. Только ей это не понравилось, сразу видно. Опять ногой задрыгала — ух какая же дерганая девка.
— Может, теперь вам сигарету? — спрашиваю. Я забыл, что она не курит.
— Я не курю. Слышь, если ты разговаривать собрался, так давай. Мне вообще-то некогда.
Только я ничего не смог придумать, чтоб поговорить. Хотел было спросить, как она шлюхой стала и всяко-разно, только забоялся. Да и по-любому, наверно, она б не сказала.
— Вы же не из Нью-Йорка, правда? — наконец спрашиваю. Вот и все, что я сочинил.
— Из Голливуда, — отвечает. Потом встала и подошла к кровати, куда платье свое кинула. — Вешалка есть? — спрашивает. — Не хочу платье мять. С новья совсем.
— Конечно, — тут же отвечаю я. Я только рад был встать и сделать чего-нибудь. Отнес ее платье в гардероб и там его ей повесил. Уржаться можно. Мне как-то убого стало, когда я его вешал. Я подумал, как вот она идет в магаз и его покупает, и там никому невдомек, что она шлюха и всяко-разно. Продавцы, наверно, думают, обычная такая девка. Убого мне стало, как я не знаю что, — и фиг знает, почему.
Я снова сел и попробовал этот разговор все-таки продолжить. Она паршиво беседу вела.
— Вы каждую ночь работаете? — спрашиваю: жуть как прозвучало, как только я рот закрыл.
— Ага. — Она ходила по всему номеру. Взяла со стола меню и стала читать.
— А днем что делаете?
Она как бы плечами пожала. Вполне себе тощая.
— Сплю. В кино хожу. — Он отложила меню и посмотрела на меня. — Пошли давай, а? Что мне, всю ночь…
— Слушайте, — говорю. — Мне сегодня не очень по себе. У меня была бурная ночь. Богом клянусь. Я вам заплачу и всяко-разно, но вы не будете возражать, если мы не станем это делать? Вы не очень против будете? — Засада в том, что мне просто не в жиляк было. Больше тоскливо, чем стоял, сказать вам правду. От нее тоскливо. Ее зеленое платье в гардеробе висит и всяко-разно. А кроме того, я вообще не думаю, что у меня встал бы на того, кто весь день сидит в дурацком кино. По-честному, наверно, не встал бы.
Она подошла ко мне с такой уматной рожей, будто не поверила.
— Чего такое? — спрашивает.
— Ничего не такое. — Ух как меня заколотило. — Засада в том, что у меня очень недавно операция была.
— Ну? Где?
— На этом, как его — на клавикорде.
— Да ну? А это, нахрен, где?
— Клавикорд? — говорю. — Ну, вообще-то он в спинномозговом канале. В смысле, вполне глубоко в спинномозговой канал закопался.
— Да ну? — говорит. — Это туго. — А потом она села, нафиг, мне на коленки. — Ты лапуся.
Меня так заколотило, что я врал себе дальше напропалую.
— Я еще не оправился, — говорю.
— Ты похож на парня из кино. На этого. Как его. В общем, сам знаешь. Как же, нахрен, его зовут?
— Фиг знает, — отвечаю. А она с коленей моих, нафиг, не слазит.
— Да знаешь. Он еще в той картине был с Мель-вином Дугласом? Там еще, где мелкий братец у Мель-вина Дугласа? Который еще за борт падает? Ну ведь знаешь, о ком я.
— Нет, не знаю. Я стараюсь в кино как можно реже ходить.
Тут она давай со мной чудить. Дуболомно так и всяко-разно.
— Вы бы не против перестать? — спрашиваю. — Я не в настроении, я ж вам только что сказал. Я недавно операцию перенес.
Только она с коленок моих ни встала, ничего, а поглядела на меня так гнусно, что мама дорогая.
— Слышь, — говорит. — Я спала вообще, когда этот долбанутый Морис меня разбудил. Если ты думаешь, я…
— Я же сказал, я вам заплачу, что пришли, и всяко-разно. По — честному. Грошей у меня много. Просто я практически только оправляюсь после очень серьезной…
— А какого ж хера тогда ты сказал этому долбанутому Морису, что тебе девка нужна, а? Если у тебя, нафиг, операция на твоем, нафиг, как его там. А?
— Я думал, мне лучше станет, а не стало. Я слегка не подрассчитал. Кроме шуток. Извините. Если вы на секундочку встанете, я схожу за бумажником. Честно.
Разозлилась она, как не знаю что, но встала у меня, нафиг, с колен, чтоб я сходил к комоду за лопатником. Я вытащил пятерку и отдал ей.
— Большое спасибо, — говорю. — Огроменное просто спасибо.
— Это пятерка. А стоит десятку.
Чудит, сразу видать. Вот чего-то такого как раз я и боялся — по-честному боялся.
— Морис сказал — пятерку, — говорю. — Сказал, пятнадцать до полудня, пятерку за палку.
— Десять за палку.
— Он сказал — пять. Мне очень жаль — по-честному, — но больше я ничего не выкачу.
Она вроде как бы пожала эдак плечами — как раньше, — а потом говорит, очень холодно:
— Ты мне платьице не принесешь? Или тебе слишком трудно? — Не малявка, а жутик какой-то. Даже этим своим корявым голосочком напугать может. Да будь она старой шлюхой, с кучей краски на роже и всяко-разно, и то не была б таким жутиком.
Я пошел и сходил за ее платьем. Она его надела и всяко-разно, потом сгребла с кровати верблюжье пальто.
— Пока, нищеброд, — говорит.
— Пока, — говорю. Ни спасибо ей ни сказал, ничего. Ну и хорошо, что не сказал.
14
Когда эта Солнышко ушла, я немного посидел в кресле и выкурил пару сиг. Снаружи светало уже. Ух как мне было гнило. Так тоскливо, что вы себе и представить не можете. И я тогда вот чего — я начал вслух как бы разговаривать, с Олли. Я так делаю иногда, если совсем невпротык. Твержу ему, чтоб домой шел, брал велик и ждал меня перед домом Бобби Фэллона. Бобби Фэллон совсем недалеко от нас в Мэне жил — ну, то есть, давно еще. В общем, там вот что было: однажды мы с Бобби собрались на великах на озеро Седебего. Хотели пожрать с собой взять, воздушки — ну, мы ж пацаны и всяко-разно, думали, чего-нибудь из воздушек настреляем. А Олли, короче, услыхал, как мы договариваемся, и тоже захотел, а мы не взяли. Я ему сказал, что он еще мелкий. Поэтому теперь время от времени, когда мне сильно тоскливо, я ему все время повторяю: «Ладно. Дуй домой, бери велик и жди меня перед домом Бобби Фэллона. Чтоб пулей». Фигня не в том, что я его с собой не брал, когда сам ходил куда-нибудь. Я брал. А вот в тот день не взял. Он не разозлился — он никогда ни на что не злился, — только я все равно про это думаю, когда мне очень тоскливо.
Наконец, в общем, я разделся и залез в постель. Хотел помолиться или как-то, когда улегся, только не смог. Я не всегда могу молиться, если хочется. Во-первых, я вроде как атеист. Иисус мне в струю и всяко-разно, а прочая фигня в Библии по большей части — фуфло. Взять Апостолов, к примеру. Сказать вам правду, они меня раздражают, как не знаю кто. Когда Иисус помер и всяко-разно, они еще ничего, а пока был жив, они Ему столько же пользы приносили, что дырка в башке. Только подставляли Его по-всякому. Мне в Библии почти все нравятся больше Апостолов. Если по правде, так больше всех после Иисуса в Библии мне нравится этот псих и всяко-разно, который в склепах жил и все камнями себя побивал. Мне этот гад в десять раз больше Апостолов нравится, бедолага. Я все время из-за него в свары ввязывался, когда в Вутоне учился, с тем пацаном, что дальше по коридору жил, с Артуром Чайлдзом. Этот Чайлдз был квакер и всяко-разно, и все время Библию читал. Нормальный такой пацан, мне он нравился, но вот как до фигни всякой в Библии дойдет — сразу с ним собачимся. Он все твердил, что мне если не нравятся Апостолы, то Христос и всяко-разно тоже не нравится. Говорит, любить их полагается потому, что Христос их сам выбрал. Я говорю: я знаю, что выбрал, но выбирал-то он их наобум. Говорю, у Него ж не было времени ходить и всех анализировать. Я Христа ни обвиняю, никак. Он же не виноват, что Ему времени не хватило. Помню, спросил этого Чайлдза, как он считает — Иуда, тот, что Христа предал и всяко, в Ад после самоубийства отправился или как? Чайлдз говорит: конечно. И вот тут как раз я с ним не согласился. Говорю: спорнем на тыщу, что Христос никогда этого Иуду в Ад не сошлет. И сейчас спорнул бы, если б тыща была. Я думаю, любой Апостол Иуду бы в Ад отправил и всяко-разно — да еще и вприпрыжку, — но на что угодно спорнуть, Христос бы так делать не стал. А этот Чайлдз говорит, у меня засада в том, что я в церковь не хожу или как-то. Тут он в каком-то смысле прав. Не хожу. Во — первых, штрики у меня разной веры, а все дети в семье — атеисты. Сказать вам правду, я священников даже не перевариваю. У тех, что в школах были, куда я ходил, у всех такие поповские голоса, когда проповеди свои читают. Господи, как же я их ненавижу. И нет бы нормальными голосами говорить. А то как пасть раскроют — такое фуфло.