Я зашел, когда там варьете, нафиг, еще показывали. «Ракетки» ногами дрыгали так, что бошки отлетали, — как они обычно делают, когда все в ряд выстраиваются, и руки эдак вокруг друг дружки. Публика хлопала, как ненормальная, а какой-то мужик за мной все твердил своей жене:
— Ты знаешь, что это такое? Это и называется «отточенность».
Я чуть не сдох. После «Ракеток» на сцену вылез типус в смокинге и давай на роликах кататься под целой кучей таких маленьких столиков, а по ходу анекдоты травил. Катался он очень неслабо и всяко-разно, только не сильно в жилу было, потому что я все прикидывался, как он репетирует, что катается на роликах по сцене. Дурогонство какое-то. Наверно, мне просто было не в струю. А за ним началась эта фигня, которую каждое Рождество в Радио-Сити устраивают. Из лож и отовсюду полезли все эти ангелы — парни такие с крестами и прочей херней, просто повсюду, и целая куча их — тыщи, не меньше — давай себе «Придите, верные!» голосить, как чеканутые. Куда деваться. Должно было выглядеть духовно, как хер знает что, я знаю, и красиво так и всяко-разно, но ни фига духовного или красивого я тут не вижу, ёксель-моксель: куча актеров по всей сцене распятия таскает. Когда они всё допели и снова стали по ложам расходиться, сразу видно было: им так и не терпится сигу выкурить или еще как-то. Я на прошлое Рождество с этой Сэлли Хейз уже такое видал, и она все твердила, как это прекрасно, и костюмы, и все. Я говорю: да Христос блеванул бы, наверно, если б такое увидел — все эти перья и всяко-разно. А Сэлли сказала, что я — кощунственный атеист. Наверно, я он. Христу по — честному бы понравился тот хрюндель, который в оркестре на литаврах играет. Я лет с восьми на этого хрюнделя смотрел. Мы с моим братцем Олли, если ходили туда с предками и всяко-разно, аж с мест срывались и в самый низ бежали, чтоб его видно было. Лучше литавриста я не видал. Ему в литавры бабахнуть удается от силы пару раз за всю пьесу, но видно, что если он не играет, это его не достает. А потом бабахает, причем так нормально и нехило, и лицо у него при этом такое дерганое. Однажды мы со штриком в Вашингтон ездили, и Олли послал этому хрюнделю открытку, но спорнем, тот ее так и не получил. Мы просто не очень просекли, какой адрес писать.
После того, как эта рождественская хрень закончилась, началась сама, нафиг, картина. Такая гнойная, что глаз не оторвать. Про этого англичанина, Алека как-то там — он был на войне и ему отшибло память в госпитале и всяко-разно. И вот он выходит из госпиталя с палкой и хромает везде, по всему Лондону, и вообще не в курсах, кто он, нахер, такой. На самом деле он герцог, только сам этого не знает. Потом он знакомится с этой нормальной такой, уютной и искренней девкой, которая в автобус садится. У нее, нафиг, шляпку сдувает, а он ловит, и они подымаются наверх, садятся и давай трещать про Чарлза Диккенса. Он у них обоих любимый писатель и всяко-разно. У парня с собой «Оливер Твист», у нее тоже. Блевать тянет. В общем, они тут же друг в друга втюриваются, потому что оба на Чарлзе Диккенсе повернутые и всяко-разно, и он помогает ей с издательством. Она книжки издает, эта девка. Только у нее все не очень зашибись получается, потому что брат у нее бухарь и все их гроши тратит. А он очень такой озлобленный, этот брат, потому что в войну был врачом, а теперь больше не может делать операции — у него нервы по перевалу пошли, и он все время бухает, но все равно такой нормально остроумный и всяко-разно. В общем, этот Алек сочиняет книжку, девка ее издает, и оба они на этой книжке кучу грошей зарабатывают. И вот они уже собрались жениться, когда тут появляется другая девка, эта Марша. Марша была невестой Алека, пока ему память не отшибло, и теперь узнаёт его, когда он в этом магазе книжки покупателям подписывает. Она говорит Алеку, что он на самом деле герцог и всяко-разно, а он ей не верит и не хочет с ней идти к своей штруне и всяко-разно. А штруня у него слепая, как крот. Только другая девка, уютная вся такая которая, его заставляет. Она очень благородная и всяко-разно. Поэтому он идет. Только память к нему все равно не возвращается, даже когда этот его здоровенный датский дог на него напрыгивает, а штруня тычет пальцами его по всей морде и притаскивает ему плюшевого мишку, которого сынок ее слюнявил, когда совсем был карапуз. А потом однажды какие-то пацаны в крикет на лужайке играют, и этому Алеку по башке заезжают шаром. И тут, нафиг, вся эта его память к нему возвращается, и он заходит и целует штруню в лоб и всяко-разно. И опять становится нормальным таким герцогом, и забывает напрочь про ту уютную девку, которая книжки издавала. Я б вам и дальше рассказал, только меня блевать тянет. Я вам пока ничего не испортил или как-то. Там нечего портить, ёксель-моксель. В общем, все заканчивается тем, что Алек и эта уютная девка женятся, а у того брата, который бухал, нервы на место возвращаются, и он делает операцию Алековой штруне, чтоб она снова видеть могла, а потом брат-бухарь и эта Марша друг в друга втюриваются. А в самом конце все сидят за таким длинным обеденным столом и ржут так, что пердаки отваливаются, потому что датский дог приходит, а за ним целый выводок щенят. Все-то думали, что дог этот — мальчик, наверно, или еще какую-нибудь херню, нафиг. Я одно могу сказать: не ходите это смотреть, если не хотите облеваться.
А достало меня вот чего: рядом со мной дамочка сидела, так она всю картину, нафиг, рыдала. Чем фуфловее, тем сильнее рыдает. Можно подумать, это она добрая такая, как не знаю что, только я-то рядом сидел и знаю: ни фига она не добрая. С ней был пацанчик такой маленький, ему было скучно, как не знаю что, и он в тубзо все время хотел, а она его не вела. Все талдычила, чтоб тихо сидел и вел себя прилично. Добрая прямо такая, как, нафиг, волчица. Кого угодно возьмите, кто, нафиг, все глаза себе выплакивает от всякого киношного фуфла, и девять из десяти — в душе поганые гады. Без балды.
Кино закончилось, и я двинул в «Плетенку», где у нас была встреча с этим Карлом Люсом, и пока шел, я как бы думал про войну и всяко-разно. У меня от кино про войну всегда так бывает. Наверно, я б не смог на войну пойти. По-честному не смог бы. Уж лучше б вывели и просто расстреляли или еще как-то, но в армии же, нафиг, долго торчать надо. Вот в чем вся засада. Мой брательник Д.Б. четыре, нафиг, года прослужил. И воевал тоже — высаживался в День Д и всяко-разно, — только я по-честному думаю, что армию он ненавидел больше войны. Я в то время совсем еще мелкий был, но помню, когда он домой в увольнение приходил и всяко-разно, он только на кровати лежал, больше ничего. Даже в гостиную почти не выходил. А потом, когда его за море отправили и он на войну попал и всяко-разно, его ни ранили, ничего, и ни в кого стрелять ему не пришлось. Ему только надо было какого-то генерала ковбойского весь день в штабной машине возить. Однажды он нам с Олли рассказал, что если б ему в кого-нибудь стрелять пришлось, он бы не сообразил, в какую сторону пулять. Говорил, гадов везде одинаково, что в армии, что у нациков. Помню, Олли как-то у него спросил, может, это хорошо, что он на войне побывал, раз он писатель, и теперь ему есть про что писать и всяко-разно. А он послал Олли за бейсбольной перчаткой и спрашивает: кто лучше военный поэт, Руперт Брук или Эмили Дикинсон? Олли говорит: Эмили Дикинсон. Сам я тут не очень секу, потому что стихов почти не читаю, а точняк знаю вот чего: я бы свихнулся, нафиг, если бы пришлось идти в армию и все время торчать там со всякими Экли и Стрэдлейтерами, и с этим Морисом, и маршировать с ними, и всяко-разно. Я как-то ходил в бойскауты — где-то неделю, — и мне противно было даже в затылок пялиться тому типусу, что впереди топал. А там всё талдычили, чтоб мы в затылок впередистоящего пялились. Чесслово, если еще война будет, лучше уж пускай меня выведут и воткнут перед расстрельным взводом. Я не стану возражать. А с Д.Б. меня вот что достает: он же так войну ненавидел, но все-таки прошлым летом заставил меня читать эту книжку, «Прощай, оружие». Сказал, что очень неслабая. Я вот чего не секу. Там в ней этот парень по имени лейтенант Генри, вроде как должен быть нормальным и всяко-разно. И я не понимаю, как Д. Б. может так ненавидеть армию и войну, и всяко-разно, и все равно ему нравится такое фуфло. В смысле, вот, например, я не понимаю, как ему такая фуфловая книжка нравится — и тут же нравится Ринг Ларднер или та, по которой он так с ума сходит, «Великий Гэтсби». Д. Б. жутко разозлился, когда я так ему сказал, и говорит, дескать, я слишком юный еще и всяко-разно, чтоб такие вещи ценить, только я так не думаю. Я ему сказал, что мне в жилу Ринг Ларднер, и «Великий Гэтсби», и всяко-разно. И они мне в жилу. «Великий Гэтсби» — это вообще обалдеть не встать. Во дает. Старина Гэтсби. Я чуть не сдох. В общем, я как бы даже рад, что атомную бомбу изобрели. Если будет еще война, я на эту бомбу прямо сверху сяду. Сам вызовусь — ей-богу, так и сделаю.
19
На случай, если вы в Нью-Йорке не живете, бар «Плетенка» — он в такой шикарной гостинице, «Сетон» называется. Я раньше нормально так часто туда ходил, но теперь уже нет. Постепенно бросил. Такие места — считается, они все себе хитровывернутые и всяко-разно, и фуфло туда только что в окна не лезет. Там раньше были две эти французские девки, Тина и Жанин — они выходили, на пианино играли и пели раза по три за вечер. Одна играла на пианино — явно паршиво, — а вторая пела, и песенки у них были в основном или вполне себе похабные, или по-французски. А та, что пела, эта Жанин — она еще всегда, нафиг, в микрофон шептала перед тем, как петь. Говорит: «А ситшасс ми фам покажём нашше изображёни Вули-Ву-Франсэй. Эта песенка про маленки франсэз девотшка, она приежжаль в полыиой кород, как Нью-Йорк, и там повстречаль полыиой любофь, маленки малтшик исс Бруклин. Ми хочйм, штоп ви ее любиль». А потом дошепчет все и, вся такая миленькая, как не знаю что, поет что-нибудь бажбанское — половину по-английски, половину по-французски, и все это фуфло в зале от радости просто умом двигается. Посидишь там сколько-то, послушаешь, как фуфлыжники хлопают и всяко-разно, — и весь мир возненавидишь, чесслово. Бармен тоже параша. Сноб каких мало. Вообще с тобой не разговаривает, если ты не шишка какая, не знаменитость или как — то. А если ты шишка и знаменитость или как-то, он тогда еще тошнотнее. Подваливает такой и говорит с этой своей широченной чарующей улыбкой, будто вы с ним познакомитесь и он окажется совершенно роскошным типусом: «Ну-с, и как там в Коннектикуте?» — или: «Как Флорида?» Жуткое место, без балды. Я постепенно совсем бросил туда ходить.
Было еще рано, когда я добрел. Сел у стойки — толпы там было вполне себе — и залил уже пару скотчей с содовой, когда этот Люс вообще появился. Когда заказывал, я вставал, чтобы поняли, какой я дылда, и не думали, будто я, нафиг, малолетка. Потом еще поразглядывал все это фуфло. Какой-то типус рядом пуржил девке своей, как я не знаю что. Все талдычил ей, что у нее аристократические руки. Я чуть не сдох. В другом углу бара было полно гомиков. На вид-то не очень гомики — в смысле, патлы ни слишком длинные, ничего, — только все равно видать, что гомики. Тут наконец этот Люс появился.
Люс такой. Ну и типус. Когда я ходил в Вутон, он считался моим наставником. Хотя наставлял он только про то, кто кого как пежит и всяко-разно, когда по ночам у него в комнате другие парни собирались. Про это он много чего знал, особенно про извращенцев и всяко-разно. Все время нам трындел про всяких жутиков, которые ходят и с овцами сношаются, да про всяких типусов, которые бабские трусы в подкладку шляп себе зашивают и всяко-разно. Еще про гомиков и Лесбиянок. Этот Люс знал всех гомиков и Лесбиянок в Соединенных Штатах. Стоит кого — нибудь упомянуть — кого угодно, — и этот Люс тебе скажет, гомик тот или нет. Иногда трудно поверить, что они гомики и Лесбиянки, и всяко-разно — все эти киноактеры и прочие. Про некоторых он говорил, что гомики, а они женаты, ёксель-моксель. Иногда переспрашиваешь: «В смысле, Джо Хренли — гомик? Джо Хренли? Этот здоровенный парняга, который вечно гангстеров и ковбоев играет?» А Люс такой: «Разумеется». Он всегда говорит «разумеется». Говорит, неважно, женатик или нет. Говорит, половина всех женатиков на свете — гомики, и даже сами про это не знают. Говорит, гомиком можно практически раз — и стать, если у тебя предрасположенность и всяко-разно. Пугал нас, как прямо не знаю что. Я все ждал, когда превращусь в гомика или как-то. А самая умора про этого Люса — я все думал тогда, что он сам чутка гомик в каком-то смысле. Он вечно говорил: «Как там у нас с размерчиком?» — и вдруг сзади за яйца хвать, как не знаю что, когда ты по коридору просто идешь. А когда он в тубзо ходил, вечно дверь, нафиг, не закрывал и с тобой разговаривал, пока ты там зубы чистишь или еще чего. Это ж гомики же такой херней занимаются. По-честному. Я знал много настоящих гомиков — в школах и всяко-разно, и они постоянно такой херней маялись, потому-то насчет Люса и сомневался. Но все равно он вполне себе с котелком парень. По-честному.
А при встрече он никогда ни здоровался, ничего. Сел и первым делом говорит, что он всего на пару минут может. У него, мол, свиданка. Потом заказал себе сухой мартини. Сказал бармену, чтоб очень сухой и без оливки.
— Эй, у меня для тебя гомик есть, — я ему говорю. — Вон, в конце стойки. Не смотри. Я его для тебя припас.
— Очень смешно, — отвечает. — Все тот же Колфилд. Ты когда уже повзрослеешь?
Я доставал его ужасно. По-честному. Но я с него ржал. Офигенно уматные такие типусы, по-моему.
— Как твоя половая жизнь? — спрашиваю. Он терпеть не может, если у него про такое спрашивают.
— Расслабься, — говорит. — Сядь и расслабься, бога ради.
— Я расслаблен, — говорю. — Как твоя Колумбия? Нравится?
— Разумеется, нравится. Если б не нравилась, я б туда не пошел. — Он сам иногда жуть как достает.
— На чем специализируешься? — спрашиваю. — На извращенцах? — Я, конечно, просто дурака валял.
— Ты чего тут — острить будешь?
— Не, я просто шучу, — говорю. — Слышь, Люс. Ты ж такой интель, да? Мне нужен твой совет. У меня жуткая…
А он мне в ответ как застонет.
— Это ты слышь, Колфилд. Если хочешь тут сидеть, тихомирно выпивать и тихо-мирно разгова…
— Ладно, ладно, — говорю. — Расслабься. — Сразу видать, он не хочет со мной ни о чем по-умному беседовать. В этом вся засада с интелями. Ни за что не хотят ни о чем по-умному, если только им это не в жилу. Поэтому я чего — я стал ему общие такие темы задвигать. — Кроме шуток, как у тебя с половой жизнью? — спрашиваю. — С той же девкой ходишь, с какой в Бутоне ходил? У нее еще неслабая такая…
— Боже праведный, нет, — говорит.
— Как так? Что с ней случилось?
— Ни малейшего понятия не имею. Но раз уж ты спрашиваешь, она уже запросто может быть Ньюгемпширской Блудницей.
— Фу, как некрасиво. Если давать тебе ей хватало порядочности, ты о ней теперь хоть отзываться так не должен.
— О боже! — говорит этот Люс. — Это у нас будет типичная беседа с Колфилдом? Ты лучше предупреди.
— Не будет, — отвечаю, — только все равно некрасиво. Если она такая нормальная и порядочная была…
— Нам обязательно нужно развивать эту кошмарную мысль?
Я ничего не ответил. Я как бы испугался, что он сейчас встанет и бросит меня тут, если я не заткнусь. Поэтому я чего — я только еще бухла заказал. Мне как-то в струю было нажраться.
— Так с кем ты сейчас ходишь? — спрашиваю. — Не хочешь мне поведать?
— Ты ее не знаешь.
— Да, но с кем? Я могу знать.
— Девка в Виллидже тут живет. Скульпторша. Если настаиваешь.
— Да? Без балды? И сколько ей?
— Бога ради, я ее не спрашивал никогда.
— Ну хотя бы примерно?
— Я бы прикинул, где-то под сорок, — говорит этот Люс.
— Под сорок? Да ну? Тебе такое в жилу? — спрашиваю. — Тебе такие старухи нравятся? — Я почему спрашивал — потому что он ничего так шарил в сексе и всяко-разно. Один из немногих, про которых я точняк знал: этот — шарит. Ему целку сломали в четырнадцать, в Нантакете. По-честному.
— Мне нравится женщина зрелая, если ты об этом. Разумеется.
— Правда? А почему? Без шуток, их, что ли, приходовать лучше и всяко-разно?
— Слушай. Давай уговоримся раз и навсегда. Я сегодня отказываюсь отвечать на любые типично колфилдовские вопросы. Когда ж ты наконец повзрослеешь, а?
Я сколько-то вообще ничего ему не говорил. Ну нафиг. Потом этот Люс заказал себе еще мартини и сказал бармену, чтоб сделал гораздо суше.
— Слышь. А ты с ней сколько уже ходишь, с этой своей скульпторшей? — спрашиваю. Мне по правде интересно было. — Ты с ней в Вутоне познакомился?
— Едва ли. Она только несколько месяцев назад в страну приехала.
— Правда? А она откуда?
— Случилось так, что из Шанхая.