Я миновал квартал за кварталом, но таксомоторов не наблюдалось даже издали, не говоря уже о таксомоторах пустых. То была тягостная прогулка. Верден в Монреале — район отнюдь не модников, и я был убежден, что взгляд всякого прохожего останавливается на мне — причем осуждающе. Добравшись наконец до того буфета, где в понедельник глотал «кони-айлендские жгучие», я решил скинуть за борт свою бронь в «Уиндзоре». Я зашел в буфет, сел в последнюю кабинку и, прикрыв рукой галстук-бабочку, заказал суп, булочки и черный кофе. Я надеялся, что остальные посетители примут меня за официанта по пути на работу.
Допивая вторую чашку кофе, я извлек неотправленное письмо сестре Ирме и перечитал. Содержание показалось мне жидковатым, и я решил поскорее вернуться в «Les Amis» и чуточку сгустить. Кроме того, я припомнил свои планы навестить сестру Ирму и решил, что неплохо, наверное, будет сегодня же вечером забронировать билеты на поезд. С этими двумя замыслами в голове — ни один меня, правда, не воодушевлял в необходимой мере — я вышел из буфета и быстро зашагал обратно к школе.
А минут пятнадцать спустя со мною произошло нечто до крайности необыкновенное. Заявление это, я понимаю, отдает всеми неприятными признаками излишнего нагнетания драматизма, но истина вполне противоположна. Я собираюсь коснуться необычайного переживания — оно по сей день поражает меня своей трансцендентностью, и я бы хотел по возможности не выдавать его за случай — или даже случайность — подлинной мистики. (Иначе, сдается мне, это будет равносильно намеку либо утверждению, будто разница духовных sorties Св. Франциска и среднего невротика, целующего по воскресеньям прокаженных, лишь вертикальна.)
В девятичасовых сумерках, подходя к зданию школы по другой стороне улицы, я увидел свет в витрине ортопедической лавки. Я вздрогнул: в витрине стоял живой человек — дюжая девица лет тридцати в желто-зелено-бледно-лиловом шифоновом платье. Она меняла бандаж на деревянном манекене. Когда я подошел, она, видимо, только что сняла прежний — левой рукой придерживала его под мышкой (правый ее «профиль» был обращен ко мне), а сама шнуровала на манекене новый. Я стоял и зачарованно наблюдал, как вдруг она сначала ощутила, а затем и увидела, что за ней наблюдают. Я быстро улыбнулся — показать ей, что фигура в смокинге в сумерках по другую сторону стекла ей не враг, — но тщетно. Смятение девицы превысило все мыслимые пропорции. Она вспыхнула, уронила снятый бандаж, отступила прямо на груду кювет — и не удержалась на ногах. Я мгновенно потянулся ее поддержать и кончиками пальцев ударился о стекло. Она тяжело, словно конькобежец, рухнула на попу. И тут же встала, не глядя на меня. С лица еще не сошел румянец, а одной рукой она уже откинула назад волосы и принялась шнуровать бандаж дальше. Вот тут у меня и случилось Переживание. Ни с того ни с сего (и утверждаю это, надо полагать, со всей должной робостью) взошло солнце и разогналось к моей переносице до скорости девяносто три миллиона миль в секунду. Ослепив меня и сильно перепугав: мне пришлось опереться рукой о стекло, чтобы не упасть. Длилось это не долее нескольких мгновений. Когда зрение ко мне вернулось, девица из витрины уже ушла, оставив по себе мерцающее поле изысканных, дважды благословенных эмалированных цветов.
Я отступил от окна и дважды обошел квартал — пока мои колени не перестали подламываться. Затем, не смея больше глянуть в витрину, я поднялся к себе и лег на кровать. Несколько минут — или часов — спустя я сделал по-французски следующую краткую запись в дневнике: «Предоставляю сестре Ирме полную свободу следовать ее собственной участи. Целый свет — монахиня». (Tout le monde est une nonne.)
Перед тем, как улечься спать, я написал письма своим четверым только что исключенным ученикам, восстановив их в школе. Сказал, что в школьной канцелярии допустили ошибку. Вообще — то письма эти написались будто сами собой. Возможно, потому, что перед тем, как за них усесться, я снизу притащил стул.
Представляется совершеннейшим разочарованием упоминать, что менее чем неделю спустя «Les Amis Des Vieux Maitres» закрылись — из-за недолжно оформленной лицензии (на самом деле — из-за полного отсутствия таковой). Я собрал вещи и отправился к Бобби, моему отчиму, в Род-Айленд, где следующие полтора — два месяца, пока не начались занятия в художественной школе, предавался изучению самой интересной разновидности летних зверюшек — Американской Девушки в Шортиках.
К добру ли, к худу, но я больше никогда не писал сестре Ирме.
Однако до сих пор мне время от времени приходят известия от Бэмби Крамер. Последнее, что я слышал: она теперь выпускает собственные рождественские открытки. Если не утратила навыка, на них стоит посмотреть.
Тедди
Я тебе покажу «изысканный день», дружок, если ты сию же минуту не слезешь с чемодана. И я не шучу, — сказал мистер Макардл. Он говорил из глубины узкой шконки, той из двух, что подальше от иллюминатора. Злобно, скорее хныкнув, чем вздохнув, задрыгал ногой, сбрасывая простыню с лодыжек, словно для его обожженного солнцем, вроде бы даже изможденного тела любое покрывало вдруг стало чересчур. Лежал он навзничь — в пижамных штанах, с дымящейся сигаретой в правой руке. Голова упиралась в основание изголовья и покоилась неудобно, почти мазохистски. Как подушка, так и пепельница располагались на палубе между ним и шконкой миссис Макардл. Не приподымая тела, он вытянул голую, воспаленно-розовую правую руку и стряхнул пепел в сторону тумбочки. — Октябрь, господи ты боже мой, — сказал он. — Если это октябрь, так уж лучше август. — Он снова повернул голову вправо, к Тедди, ища повода. — Ну чего? — сказал он. — Ты думаешь, я чего тут распинаюсь? Для поправки здоровья? Слезай, будь добр.
Тедди стоял на широком боку нового на вид «гладстона» из телячьей кожи, чтобы лучше было видно из открытого иллюминатора родительской каюты. На нем были крайне замызганные белые кеды на босу ногу, легкие шорты из индийского сирсакера — одновременно слишком длинные и как минимум на размер шире в седалище, чем нужно, — застиранная футболка, на правом плече — дырка размером с дайм, и нелепо роскошный черный ремень из крокодиловой кожи. Тедди следовало подстричься — а на затылке особо настоятельно, как любому мальчику с почти развившейся головой и прежней шеей-тростинкой.
— Тедди, ты меня слышал?
Тедди не высовывался в иллюминатор так, как обычно рискуют высовываться все мальчики, — вообще-то обе его ноги прочно упирались в крышку «гладстона», — но все равно перевешивался неразумно: голова его скорее располагалась снаружи каюты, нежели внутри. Вместе с тем, отцовский голос до него прекрасно доносился; то есть в особенности — отцовский голос. В Нью-Йорке мистер Макардл играл главные роли минимум в трех дневных радиосериалах и обладал голосом, что называется, третьеразрядного героя-любовника: самовлюбленно низким и звучным, функционально готовым вмиг поставить на место любого мужчину в комнате, а если необходимо — и мальчика. Когда же голос брал отпуск и бросал свои профессиональные обязанности, он, как правило, поочередно влюблялся в собственную громкость и некую театральную разновидность спокойствия-твердости. Ныне же требовалась громкость.
— Тедди. Черт бы тебя побрал — ты меня слышал?
Тедди обернулся, не переменив бдительного положения ног на «гладстоне», и одарил отца вопросительным взглядом, открытым и чистым. Глаза его, бледно-карие и вовсе не большие, отчасти косили — левый больше правого. Но косили не так, чтобы его уродовать, — на первый взгляд косоватость вообще не замечалась. О его косоглазии можно лишь упомянуть — да и то желающему, чтобы они смотрели прямее, были карее или шире расставлены, следовало бы сначала долго и всерьез подумать. На лице мальчика и так отпечатался след, пусть косвенный и неспешный, подлинной красоты.
— Сейчас же слезай с чемодана. Сколько раз еще повторять? — сказал мистер Макардл.
— Стой, где стоишь, дорогой мой, — произнесла миссис Макардл, которой, очевидно, с раннего утра заложило пазухи. Глаза ее были открыты, но лишь слегка. — Не двигайся ни на малейшую долю дюйма. — Она лежала на правом боку, голова на подушке отвернута влево, к Тедди и иллюминатору, затылком к мужу. Вторая простыня была туго натянута на обнаженное, вероятно, тело и укрывала миссис Макардл вместе с руками до самого подбородка. — И попрыгай, — прибавила она и закрыла глаза. — Раздави папин чемодан.
— Блистательно, в бога душу, ты говоришь, — спокойно-твердо сказал мистер Макардл затылку жены. — Я плачу двадцать два фунта за чемодан и учтиво прошу мальчика на нем не стоять, а ты предлагаешь ему еще и попрыгать. Это что? Смешно, по-твоему?
— Если чемодан не выдержит десятилетнего малыша, которому до нормы недостает тринадцати фунтов веса, я не желаю держать такой багаж у себя в каюте, — ответила миссис Макардл, не открывая глаз.
— Знаешь, что? — спросил мистер Макардл. — Меня так и подмывает пнуть тебя в башку и раскроить ее надвое.
— Что же тебя удерживает?
Мистер Макардл резко приподнялся на локте и загасил сигарету о стекло тумбочки.
— Придет день… — мрачно начал он.
— Придет день, и тебя хватит трагический, очень трагический разрыв сердца, — продолжила миссис Макардл с минимумом экспрессии. Не высовывая рук из-под простыни, она еще туже закуталась сверху и снизу. — Устроят скромные, со вкусом похороны, и все будут спрашивать, кто эта симпатичная женщина в красном платье, что сидит в первом ряду, флиртует с органистом и творит несусветный…
— Ты до таких чертиков смешная, что даже не смешно, — ответил мистер Макардл, обмяк и снова рухнул на спину.
Посреди этого диалога Тедди отвернулся и снова стал смотреть в иллюминатор.
— Сегодня утром в три тридцать две мы разминулись с «Королевой Мэри», которая шла противоположным курсом, если кому интересно, — медленно произнес он. — В чем я сомневаюсь. — Голос его звучал причудливо, с той грубоватой красотой, что иногда свойственна мальчишеским голосам. Всякая фраза выглядела, пожалуй, древним островком, что затоплен миниатюрным морем виски. — Тот палубный стюард, которого Пискля терпеть не может, у себя на доске это написал.
— Я тебе покажу «Королеву Мэри», дружок, если не слезешь с чемодана сию же минуту, — сказал его отец. Он повернул к Тедди голову. — Слезай сейчас же. Иди хоть подстригись, что ли. — Он снова перевел взгляд на затылок жены. — Не по годам он выглядит, елки-палки.
— У меня денег нет, — ответил Тедди. Руки он понадежнее упер в край иллюминатора и опустил подбородок на пальцы. — Мама. Знаешь человека, который рядом с нами в ресторане сидит? Не тот, худой. Другой, за тем же столом. С той стороны, где наш официант всегда поднос ставит.
— Умм-гу, — ответила миссис Макардл. — Тедди. Дорогой мой. Дай маме поспать еще пять минуточек, будь лапонькой.
— Одну секундочку. Это вполне интересно, — сказал Тедди, не отрывая подбородка от точки упора и не сводя глаз с океана. — Он недавно был в спортзале, когда Свен меня взвешивал. Подошел и стал со мной разговаривать. Слышал мою последнюю пленку. Не апрельскую. Майскую. Был на вечеринке в Бостоне перед тем, как в Европу уехать, а там кто-то знал кого-то в исследовательской группе «Лейдеккера» — он не сказал, кого, — и они позаимствовали эту мою последнюю пленку и крутили на вечеринке. Человек этот вроде бы очень заинтересовался. Он дружит с профессором Бэбкоком. Судя по всему, сам преподает. Сказал, что все лето провел в колледже Троицы в Дублине.
— Да? — сказала миссис Макардл. — На вечеринке слушали? — Она лежала, сонно уставясь Тедди под коленки.
— Я так полагаю, — ответил тот. — И он Свену довольно много обо мне рассказал, пока я там стоял. Было отчасти неловко.
— С какой стати неловко?
Тедди ответил не сразу.
— Я сказал «отчасти» неловко. Я уточнил определение.
— Я тебе сейчас «уточню», приятель, если ты не слезешь с чемодана к чертовой матери, — сказал мистер Макардл. Он только что закурил новую сигарету. — Считаю до трех. Раз, черт бы тебя побрал… Два…
— Который час? — вдруг спросила миссис Макардл у ног Тедди. — У вас с Писклей разве нет плавания в половине одиннадцатого?
— Еще есть время, — ответил Тедди. — …Щщухх! — Он вдруг нырнул головой в иллюминатор, несколько секунд постоял так, а потом втянул и сообщил: — Только что в окно выкинули целое ведро апельсиновых корок.
— В окно. В окно, — саркастически произнес мистер Макардл, смахивая пепел. — В иллюминатор, дружок, в иллюминатор. — Он бросил взгляд на жену. — Позвони в Бостон. Быстро, вызови исследовательскую группу «Лейдеккера».
— Ах, какие мы блистательные остроумцы, — заметила миссис Макардл. — Чего пыжишься?
Тедди втянул внутрь голову почти целиком.
— Плывут очень красиво, — сказал он, не оборачиваясь. — Интересно.
— Тедди. В последний раз. Считаю до трех, а потом я…
— Не в том смысле интересно, что они плывут, — продолжал Тедди. — Интересно то, что я знаю: они есть. Если б я их не видел, я бы и не знал, что они есть, а если бы не знал, что они есть, не мог бы даже сказать, что они существуют. Это очень красивый, совершенный пример того, как…
— Тедди, — перебила его миссис Макардл, даже, кажется, не двинувшись под простыней. — Сходи найди мне Писклю. Где она? Я не хочу, чтоб она сегодня дольше валялась на солнце, и так вся обгорела.
— Она адекватно защищена. Я заставил ее надеть дангери, — ответил Тедди. — Некоторые уже тонут. Через несколько минут они будут плавать только у меня в уме. Довольно интересно, поскольку если смотреть под определенным углом, там они с самого начала и плавали. Если бы я вообще никогда тут не стоял, или если бы кто-нибудь подошел и как бы снес мне голову, пока я…
— Где она? — спросила миссис Макардл. — Посмотри минуточку на маму, Тедди.
Тедди обернулся и посмотрел на маму.
— Чего? — спросил он.
— Где Пискля? Я не хочу, чтоб она опять бродила среди шезлонгов и надоедала людям. Если этот кошмарный человек…
— С ней все в порядке. Я дал ей камеру.
Мистер Макардл подскочил на локте.
— Ты дал ей камеру! — воскликнул он. — Это еще на черта? Мою «лейку»! Чтоб шестилетка шлялась с ней по всей…
— Я показал ей, как держать, чтобы не уронила, — сказал Тедди. — И я, естественно, вытащил пленку.
— Мне нужна камера, Тедди. Слышишь меня? Сейчас же слезай с чемодана, и камера мне нужна здесь, в этой каюте через пять минут — или один маленький гений пропадет без вести. Ясно тебе?
Тедди развернул ноги на «гладстоне» и сошел вниз. Наклонился и завязал шнурки на левом кеде — отец тем временем наблюдал за сыном, как дежурный по школе на перемене, по-прежнему опираясь на локоть.
— Скажи Пискле, что я ее зову, — сказала миссис Макардл. — И поцелуй маму.
Завязав шнурок, Тедди равнодушно чмокнул мать в щеку. Миссис Макардл, в свою очередь, выпростала левую руку из-под простыни, словно бы намереваясь обхватить Тедди за талию, но когда рука вынырнула, Тедди уже отошел. Он обогнул мать с другой стороны и вступил в проход между шконками. Наклонился и выпрямился, взяв отцовскую подушку под левую руку, а пепельницу, чье место было на тумбочке, держа в правой. Переложив пепельницу в левую руку, подошел к тумбочке и ребром правой ладони смел отцовские окурки и пепел. Затем, прежде чем определить пепельницу на место, предплечьем стер тонкий слой пепла со стекла тумбочки. Руку же он вытер о шорты. После чего поставил пепельницу на стекло — крайне бережно, словно полагал, будто пепельница на тумбочке должна стоять намертво либо не стоять вообще. Тут наблюдавший за ним отец наблюдать за ним внезапно бросил.
— Тебе подушка не нужна? — спросил Тедди.