Мы будем называть подобный шаг уходом в Лес, и человека, совершающего его, Ушедшим в Лес. Аналогично слову Рабочий, этот термин также задаёт определённую шкалу, поскольку он размечает не только различные формы и области, но также и ранги поведения. Нет ничего страшного в том, что это понятие уже имеет свою предысторию старинного исландского слова, поскольку здесь оно понимается гораздо шире. Уход в Лес следовал за объявлением вне закона; этим поступком мужчина выражал волю к отстаиванию своей позиции собственными силами. Это считалось достойным тогда, и таковым остаётся и сегодня, вопреки всем расхожим мнениям.
Объявлению вне закона в большинстве случаев предшествовало убийство, тогда как сегодня оно выпадает человеку автоматически, подобно выигрышу в рулетку. Никто не знает, не окажется ли он уже завтра причисленным к группе, находящейся вне закона. И тогда цивилизованная видимость жизни меняется, поскольку кулисы комфортабельности исчезают, сменяясь предвестниками истребления. Роскошный теплоход становится военным кораблём, или же на нём поднимают чёрные флаги пиратов и красные флаги палачей.
Тому, кого объявляли вне закона во времена наших предков, были привычны и самостоятельное мышление, и трудная жизнь, и самовластные поступки. Он и в более поздние времена мог чувствовать себя достаточно сильным, чтобы смириться с изгнанием и быть самому себе не только защитником, врачом и судьёй, но даже и священником. Сегодня всё не так. Люди встроены в коллективное и конструктивное способом, делающим их крайне беззащитными. Они вряд ли отдают себе отчёт в том, что в нашу просвещённую эпоху предрассудки стали особенно сильными. Прибавьте к этому жизнь благодаря проводам, консервам и водопроводным трубам; стандартизированную, повторяющуюся, копируемую. И со здоровьем в большинстве случаев всё обстоит не так уж хорошо. И вдруг происходит объявление вне закона, часто как гром с ясного неба: и вот ты красный, белый, чёрный, русский, еврей, немец, кореец, иезуит, масон, и в любом случае ты гораздо хуже собаки. И вот можно уже лицезреть, как жертвы присоединяются к проклятиям в собственный адрес.
Поэтому было бы полезным описать тому, над кем нависла угроза, то положение, в котором он оказался, и которое он, как правило, не осознает. От этого, пожалуй, зависит выбор способа действий. На примере избирательного процесса мы видели, как хитро скрываются ловушки. Но прежде нужно исключить возможность некоторых ошибок, которые легко могут быть приписаны нашим рассуждениям, исказив их замысел в пользу постановки ограниченных целей:
Уход в Лес нельзя понимать как направленную против мира машин форму анархизма, хотя подобное искушение напрашивается, особенно если этот уход в то же время направлен на связь с мифом. Мифическое без сомнения приближается, оно уже на подходе. Оно и так всегда здесь и в нужный час лишь выносится как сокровище на поверхность. И наоборот, оно ускользает от всякого уже высоко поднявшегося движения, как совершенно иной принцип. Движение в этом смысле есть всего лишь механизм, крик новорождённого. К мифическому нельзя вернуться, с ним встречаются снова, когда время поколебалось в своей основе, в области наивысшей опасности. Что значит не просто виноградная лоза, – но означает: виноградная лоза на Корабле. Растёт число тех, кто стремится покинуть Корабль, и среди них есть как горячие головы, так и добрые души. В реальности это означает сойти с судна в открытом море. И тогда приходят голод, каннибализм и акулы, короче, все ужасы из рассказов о плоте с фрегата «Медуза». Поэтому в любом случае будет благоразумнее оставаться на борту и на палубе, даже если есть опасность взлететь на воздух вместе с Кораблём.
Это предостережение не направлено против поэта, выявляющего значительное превосходство мира мусического над миром технического, как своим творчеством, так и самим своим существованием. Он помогает человеку вернуться к самому себе: поэт и есть Ушедший в Лес.
Не менее опасным было бы умолчать о немецкой освободительной борьбе. Германия из-за своей катастрофы оказалась в положении, предусматривающем переформирование войск. Подобного переформирования не было со времён поражения 1806 года – несмотря на то, что армии очень сильно изменились как в размере, так и в техническом и тактическом отношении, они, тем не менее, по-прежнему основывались на базовых идеях Французской революции, как и все прочие наши политические институты. Подлинная реорганизация войск, тем не менее, состоит не в том, чтобы приспособить вермахт к условиям воздушной или ядерной стратегии. Речь скорее идёт о том, чтобы новая идея свободы приобрела силу и форму, как это происходило в революционных войсках после 1789 г., и в прусской армии после 1806 г. С этой точки зрения, сегодня также, разумеется, возможно развёртывание власти, подпитываемое иными принципами, нежели тотальная мобилизация. Однако, эти принципы не принадлежат какой-то одной нации, напротив, они проявляются в любом месте, где свобода пробуждается. С технической точки зрения мы достигли того положения, когда всего лишь две державы являются полностью автаркическими, а значит: способными на политико-стратегическое поведение, опирающееся на огромные военные средства, и преследующее планетарные цели. Уход в Лес, напротив, возможен в любой точке Земли.
Кроме того нужно упомянуть, что за всем сказанным не скрывается никакой антивосточный умысел. Страх, бродящий сегодня по планете, во многом инспирирован Востоком. Это выражается в колоссальной гонке вооружений, как в материальной, так и в духовной сфере. Как бы это не бросалось в глаза, всё же дело вовсе не в различиях основных мотивов, но в сложившемся международном положении. Русские застряли в той же ловушке, что и все остальные, и даже сильнее, благодаря своей отверженности, если мы примем страх за критерий. Страх всё-таки невозможно ослабить вооружением, но только обретением новых путей к свободе. В этом отношении русским и немцам есть много чего рассказать друг другу; они обладают схожим опытом. Уход в Лес и для русского является центральной проблемой. Как большевик он пребывает на Корабле, как русский – он в Лесу. Его опасность и безопасность определяются этим различием.
Наши намерения вообще не ориентируются на политико-технологические приоритеты и их расстановку. Они преходящи, в то время как опасность остаётся, возвращаясь даже ещё быстрее и сильнее. Враги становятся столь похожими друг на друга, что в этом нетрудно разглядеть маскарад одной и той же силы. Речь идёт не о том, чтобы подавлять проявляющиеся то здесь, то там симптомы, но о том, чтобы обуздать время. Это требует суверенитета. И его можно сегодня обрести не столько в глобальных решениях, сколько в том человеке, который в своём сердце отрекается от страха. Чудовищные меры применяются против него одного, и все-таки они, в конечном счёте, и предопределяют его торжество. Это осознание освобождает его. И тогда диктатуры обращаются в прах. Здесь скрыты едва разведанные запасы нашего времени, и не только нашего. Данная свобода есть тема как истории вообще, так и того, что лежит за её пределами: здесь против демонических царств, там против зоологического хода вещей. Эта свобода созревала в мифах и религиях и она неизменно возвращается, и всегда великаны и титаны появляются с одинаковым превосходством в силе. Свободный сокрушает их; для этого он не всегда должен быть царём и Гераклом. Камня из пастушьей пращи, знамени, которое подняла дева, или арбалета вполне достаточно.
18
Здесь уместен другой вопрос. Насколько свобода желательна, и даже просто имеет смысл в рамках нашего исторического положения с его своеобразием? Не заключена ли своеобразная и легкомысленно недооцениваемая заслуга человека нашего времени в том, что он всё в большем объёме от свободы отказывается? Во многом он подобен солдату, марширующему к неизвестным ему целям, или строителю дворца, в котором будут жить другие; и это не самая плохая перспектива. Стоит ли отвергать перемены, которые только ещё происходят?
Тот, кто в развитии событий, сопряжённых с такими огромными страданиями, стремится найти осмысленные выгоды, натыкается на камень преткновения. Тем не менее, все прогнозы, основанные на голом предчувствии гибели, ошибочны. Скорее, мы присутствуем при смене всё более ясных образов, всё более чётких форм. Катастрофы также едва ли прерывают этот путь, скорее во многом его сокращая. Нет сомнения в том, что цели существуют. Миллионы людей в своей зачарованности, влачат существование, невыносимое без этих перспектив, не объяснимое одним лишь принуждением. Жертвы будут рано или поздно вознаграждены, не могут же они быть напрасными.
Мы касаемся здесь той необходимости, той судьбы, которая предопределена гештальту Рабочего. Родов не бывает без боли. Процессы продолжаются, и при любых поворотах судьбы, все попытки задержать их, вернуть их к исходным рубежам, будут скорее способствовать их ускорению.
Поэтому также полезно никогда не упускать из виду необходимость, если не хотите заблудиться в иллюзиях. Свободе, безусловно, сопутствует необходимость, и только если свобода с ней соотносится, новое состояние устанавливается. С временной точки зрения, каждое изменение необходимости влечёт за собой изменение свободы. Этим объясняется то, что представления о свободе родом из 1789 года сильно обветшали, и не способны больше решительно противостоять насилию. Сама свобода, напротив, не устаревает, хоть она и облачена всегда в одежды своего времени. К тому же её всегда нужно завоёвывать заново. Унаследованная свобода должна отстаиваться в той форме, которую придаёт ей столкновение с исторической необходимостью.
Нужно также признать, что отстаивать свободу сегодня стало особенно трудно. Сопротивление требует больших жертв; этим и объясняется численное превосходство тех, кто предпочитает подчинение. Тем не менее, только свободный способен творить подлинную историю. История – это форма, которую придаёт судьбе свободный человек. В этом смысле он, разумеется, может заменять собой остальных; его жертва засчитывается всем остальным.
Мы полагаем, что то полушарие, где царит необходимость, мы уже в его основных чертах исследовали. Мы изобразили здесь техническое, типическое, коллективное, порой величественное, порой ужасающее. Теперь мы приближаемся к другому полюсу, где одиночка действует не только как страдающий, но и как судящий и вершащий приговор. Здесь перспективы меняются; они становятся более духовными, более свободными, но и заметно более опасными. Тем временем нельзя было начинать с этой части проблемы, поскольку необходимость всегда ставится на первый план. Необходимость может подступать к нам в виде принуждения, страдания, хаоса, даже в виде самой смерти – в любом случае её требуется усвоить как урок.
Таким образом, дело не в том, чтобы изменить основы мира труда; скорее его способно освободить великое разрушение. Можно было бы построить другие дворцы вместо этих термитников, как того утопии частично требуют, частично опасаются; но таким простым план никогда не был. Дело также не в том, чтобы не платить времени дань, которую оно требует, поскольку свободу и долг возможно сочетать.
19
Следует принять во внимание и следующее возражение: нужно ли вообще ввязываться в катастрофу? Нужно ли, хотя бы и в духовной области, подходить к краю вод, водопадов, водоворотов, глубоких пропастей?
Это возражение не стоит недооценивать. Здравый смысл настоятельно предписывает намечать себе безопасный маршрут и придерживаться его. Эта дилемма на практике подобна процессу вооружения. Вооружение создаётся на случай войны, в первую очередь, как средство защиты. Затем оно возрастает до того предела, после которого кажется, что оно само по себе войну подгоняет и притягивает. Это та степень инвестирования, которая в любом случае приводит к банкротству. Так можно предположить, что именно системы громоотводов, в конечном счёте, и вызывают грозы.
Это же правило справедливо и в духовной области. Когда слишком много размышляют об обходных путях, о проезжих дорогах забывают. Так и в нашем случае – одно не исключает другого. Наоборот, здравый смысл требует все возможные случаи в их совокупности предусматривать, и на каждый случай готовить свою серию шахматных ходов.
В нашем положении мы обязаны считаться с катастрофой, засыпать с мыслями о ней, чтобы ночью она не застала нас врасплох. Только благодаря этому мы получим тот запас безопасности, который дарует возможность осмысленных действий. В условиях полной безопасности мышление заигрывает с катастрофой; оно включает катастрофу в свои планы как величину маловероятную и покрываемую мелкой страховкой. В наши дни всё наоборот. Мы должны вложить в катастрофу весь наш капитал – для того, чтобы сохранить золотую середину, путь которой стал узким, как лезвие ножа.
Знакомство со срединными путями, предписываемыми здравым смыслом, по-прежнему необходимо: они подобны стрелке компаса, определяющей каждое движение и каждое отклонение. Только так и можно прийти к норме, одобряемой всеми без того, чтобы их принуждали к этому насилием. Тогда же и границы прав будут соблюдаться; только это и приводит к долгосрочному триумфу.
Не может быть сомнений в том, что и поныне существуют правовые нормы, признаваемые всеми. Вполне очевидно, что мы переходим от национальных государств, и даже от крупных территориальных единиц к планетарным порядкам. Этого можно достичь договорами только в том случае, если у партнёров есть к этому воля, что должно быть доказано в первую очередь ограничением своих притязаний на суверенитет – поскольку подобное отречение сулит многие выгоды. Существуют идеи и существуют также и факты, на основе которых великий мир уже может быть заключён. Этот мир предполагает уважение к границам; аннексия провинций, депортация народов, создание территориальных коридоров и разделы по параллели увековечивают насилие. Поэтому определённое преимущество заключается в том, что до подобного мира ещё далеко, и благодаря этому всё чудовищно огромное нуждается ещё в одобрении.
Версальский мир уже заключал в себе Вторую мировую войну. Основанный на голом насилии, он стал новым Евангелием, которое самим своим существованием одобряло любое насилие. Ещё один мир, заключённый по тому же образцу, просуществовал бы и того меньше, закончившись разрушением Европы.
Впрочем, разные иные политические идеи мало нас занимают. Всё дело, напротив, в опасностях и страхах, подстерегающих одиночку. Всё те же противоречия раздирают его. Сама по себе его жизнь наполнена желанием посвятить себя своей профессии и своей семье, к чему и лежат его наклонности. Но вот эпоха предъявляет свои требования – бывает, что условия потихоньку ухудшаются, а бывает, что он вдруг видит себя атакованным с неожиданной стороны. Экспроприация, принудительные работы и даже худшие вещи вторгаются в его жизнь. И вскоре ему становится ясно, что нейтралитет будет равносилен самоубийству: как говорится, с волками жить – или по-волчьи выть, или вступить с ними в бой.
Как в подобном бедственном положении сможет обрести он нечто третье, что никогда не погибает полностью во всех этих переменах? Пожалуй, только в своём качестве одиночки, в своём человеческом бытии, остающемся непоколебленным. В подобных положениях нужно ценить как великую заслугу то, что знание о правильных путях не утрачивается полностью. Кто избегал катастроф, тот знает, что он, в сущности, обязан этим помощи простых людей, над которыми не имели власти ни ненависть, ни ужас, ни автоматизм расхожих мнений. Они сопротивлялись пропаганде с её поистине демоническими нашёптываниями. Бесчисленные благословения звучат, когда подобные добродетели обнаруживаются, как, например, у Августа, у вождей народов. На этом основаны империи. Власть царя не в том, чтобы убивать, но в том, чтобы даровать жизнь. На этом покоится одна из величайших надежд: то, что среди бесчисленных миллионов можно встретить совершенного человека.