Любая, даже самая-самая значительная и нашумевшая история начинается с мелочи. Например… Ну, это даже не надо примерами подтверждать, это и так всем ясно. Так вот, наша история началась с того, что в квартире номер 84 заменили оконное стекло. Неудачно заменили. Стекло оказалось кривым и искажало действительность настолько, что все обитатели квартиры с ума сошли.
Ах, пожалуй, нет. Не с этого. Эта история началась с мухи. Совсем, как история одного великого ученого, который заметил маленькую красноглазую муху на банке с забродившим вареньем, придумал ставить на ней опыты по генетике и перевернул представление человечества о мире. И точно как история старика Селиванова, к которому однажды в гости прилетел косяк говорящих мух. А, впрочем, тоже нет. Наша история на эту не похожа. Та закончилась скверно. В общем, началась эта история… Как некрасиво получается, одно и то же слово повторилось раз пять: история, история… К тому же оно ужасно скучное. Заменим-ка его на «круговерть». Да, именно так. Вся круговерть началась с мухи…
…которая проснулась от весеннего солнышка, протерла фасеточные глазоньки и выползла, жмурясь от яркого света, на нагретое солнцем окно коммунальной кухни. А, правда, отчего просыпаются мухи? Вряд ли из-за потеплений. Они же не просыпаются зимой в квартирах. И точно не от солнца. Потому что даже в самый погожий январский день на улице ни одной мухи днем с огнем не сыскать. Наверное, мухи просыпаются оттого, что прилетают ласточки. А может оттого, что сходит снег и оттаивают на газонах собачьи какашки. А может… А, впрочем, что это все история наша норовит в сторону уползти. Эдак она никогда не начнется и не закончится.
Так вот. Муха была, самая обыкновенная. С жирным волосатым брюшком, отливающим старой бронзой. Такие в народе называются «навозными». Еще в народе есть муха обыкновенная, муха фруктовая, зеленая больно кусающая муха и муха цеце. Но муха цеце не у нашего народа бывает. Ну, это не интересно. Это еще в школе проходят. Так вот. Эта навозная муха сидела на окне и чистилась после зимней спячки. Задними ногами елозила по смятым крылышкам, а передними до скрипа терла хоботок и голову. А снизу, с подоконника на нее, не отрываясь, смотрел кот Софьи Кузьминичны.
Смотрел, смотрел и уж неизвестно, что у него в голове перемкнуло, но он вдруг сжался, как пружина, и сиганул на стекло. Стекло треснуло и со звоном брызнуло осколками во двор. Муха взмыла в небо, а кот не выпал из окна просто чудом. Он вообще очень везучий, этот кот. Сколько на его веку было экстремальных ситуаций, что любой другой кот не прожил бы и года, а этому хоть бы хны. Он однажды сорвался с карниза и плюхнулся в стоящую на плите кастрюлю. И если бы Софья Кузьминична не забыла зажечь газ, непременно сварился бы в бульон. А еще с ним был случай… Впрочем, этот случай к нашей истории не имеет никакого отношения, так что и нечего о нем говорить. А в нашей истории на этом ролевая функция кота заканчивается. Да, да, уважаемый читатель. В этой истории все-таки хоть что-то да заканчивается. Поэтому вы погодите книжку перелистывать. Сейчас самое интересное начнется. Ну, может и не очень интересное, но определенно познавательно. Или назидательное. Ну, все-все! Больше не мешаю…
Недолгое весеннее солнышко упало за крыши, и из окошка потянуло прохладой. Антонина Карлович, ругаясь на чем свет стоит, завесила оконный проем байковым одеялом, и вызвала стекольщика. Стекольщик явился на следующий же день с утра пораньше, снял размеры, ушел, потом вернулся со стеклом, вставил его в раму и приколотил гвоздиками. Напрасно промаявшись в прихожей лишние десять минут с намеками на благодарность, которая булькает, удалился восвояси.
Утром следующего дня Софья Кузьминична вышла на кухню разогреть овсяный супчик. Чиркнула спичкой, зажгла газ, поставила на плиту мятую алюминиевую кастрюльку, рассеянно посмотрела в окно и обмерла.
Намозоливший глаза старый двор-колодец вдруг заиграл давно забытой новизной. Небо дышало нереальной синевой, как на открытке «С 8 Марта!». В окнах верхнего этажа дрожало такое яркое солнце, какое бывает только ранней весной. А стены засияли свежестью новой краски. По булыжному дворику, раздувая радужный зоб, осанисто топтался красноногий голубь вокруг серенькой голубки. И, пересекая двор, стремительно шла, почти летела, не касаясь ногами земли, тоненькая девушка в белом платье и туфлях-лодочках. В ее уверенной походке и гордом повороте головы Софья Кузьминична вдруг узнала себя молодую, такую же легкую, красивую и счастливую тем, что день хорош, что лет семнадцать, что впереди целая жизнь, и каждый новый день в ней — волшебная шкатулка с сюрпризом.
Наваждение длилось несколько секунд. Девушка скрылась в подъезде напротив, хлопнув тяжелой дверью. Софья Кузьминична распахнула раму и выглянула во двор. Никакой он не булыжный, просто старый асфальт растрескался, как верхняя корка на черством хлебе. И стены также облуплены, как и вчера, а окна как всегда пыльны. Но пережитое волнение не отпускало, и Софья Кузьминична, бывшая когда-то просто Софочкой, позабыв про булькающий на плите суп, как была в тапочках и домашнем платье, вышла из дома, свернула под арку и ушла в неизвестном направлении.
Суп сгорел дотла. На дым и запах гари вышла заспанная Антонина и ликвидировала пожар, сунув кастрюльку под струю воды. «Безобразие!» — возмущалась она, закручивая кран. «Все распоясались! Сперва кот этот, чтоб он пропал, теперь хозяйка его», — шипела она, двигаясь по коридору в сторону комнаты Софьи Кузьминичны.
— Софья Кузьминична, вы про плиту забыли! — зычно прокричала Антонина, сопровождая обращение ударами кулака в дверь. Но дверь отворилась, и старушки в комнате не оказалось. Это уж совсем на Софью Кузьминичну не походило. «Видать, в маразм впадает», — сделала выводы Антонина и поплыла восвояси досматривать субботние сны.
Выспаться в тот день ей было не суждено, следующим поджигателем стал Зудин. Проснувшись от грохота и басовитых выкриков, он посмотрел на часы, лениво потянулся, почесал заросший курчавым волосом живот, сунул ноги в тапочки и отправился на кухню с чайником в руке. Там не спеша закурил, выпустил ровную струйку дыма в форточку, благодушно глянул в окно и застыл, не веря своим глазам.
Снаружи, прямо перед его носом, только руку протянуть, колыхалась на ветру цветущая ветка сакуры. Изломистая, с бугорками на коре, вся в свежих розоватых цветах, точно такая, какая была изображена на японских иллюстрациях к сборнику стихов Басё. Зудин стоял не дыша, опасаясь вспугнуть хрупкое чудо, и чувствовал, как зарождается в груди восторг, разливается истомой по всему телу, подкатывается комком к горлу, наполняя его до краев. Так, что перехватывает дух, и подкатывают сладкие слезы. Ветер качнул ветку, оторвался от сакуры зефирно-розовый лепесток. Плавно переворачиваясь в воздухе, устремился к земле и опустился на замысловатую прическу из черных волос. Женщина в шелковом кимоно, расшитом яркими цветами, разогнула спину, поднимая что-то с земли, и с трогательной, слегка неуклюжей грацией, покачивая бедрами, посеменила на высоких гэта прочь. Лоб Зудина покрылся испариной, он рванул раму на себя и высунулся по пояс в окно, присмотрелся и не поверил своим глазам. Это же мороженщица Зинаида! Точно — она! Зудин чуть не каждый вечер у нее пельмени покупает. («Богатырские, пжалста». «Сдачу возьмите». «Мерси, мадам!»). И ни разу он не замечал в ней женщины. И какой женщины! Которую всю жизнь искал. Сколько раз гнался за миражами, настигал, страдал, добивался взаимности и, разочаровываясь, искал снова. Наросла на душе мозоль, огрубел сам, уже и ждать перестал, и вот ведь — мороженщица! Теперь-то он не упустит, не потеряет больше, чай не мальчик! Через мгновение только оконная рама покачивалась там, где Зудин нашел свое счастье, а сам счастливчик несся вглубь двора, туда, где только что скрылась с полным мусорным ведром известная всему дому скандалистка Зинка Ишмухаметова, прозванная за боевой нрав Чингисхамкой.
Забытый чайник погибал мучительно, истерично захлебывался свистом, пока свисток не протек в носик раскаленной массой. Эмаль вздулась волдырями, растрескалась и почернела. Запах гари вторично поднял Антонину с теплой кровати. Ох, и побушевала же она! Жаль, оценить ее мастерство художественного слова было некому.
Когда зычное соло Антонины под аккомпанемент кастрюльного звона и дверных ударов смолкло, а поднятая ею пыль осела по коммунальным закуткам, и когда через открытую форточку улетучились запахи несостоявшегося пожара, Кот Софьи Кузьминичны решился выглянуть в коридор. Сперва одним глазом, затем, вытянув шею, всей физиономией. Прислушался. Тишина. Выждал для надежности и короткими перебежками, прижимаясь к полу, припустил на кухню. Здесь его ждало разочарование: кроме оплавившегося чайника на плите ничего не стояло. Кот запрыгнул на раковину, похлебал водички из обуглившейся кастрюли. Прошелся по столику Карловичей, ничего съедобного не обнаружил. Вспугнул небольшой табун тараканов из-за помойного ведра. Поскучал. Ощутил томление в кишечнике и задумчиво прошел в туалет (Антонина забыла-таки закрыть дверь на защелку). Осмотрелся. Четыре узкие стены уходили почти в бесконечность, завершаясь в неопределенной выси белым квадратом. Из-под далекого свода свисала, покачиваясь, веревочка с синим пластмассовым солдатиком на конце. Как это типично для людей: украсить висельником шнур для слива канализации! Белый корпус общественного унитаза, словно остов корабля, величаво наплывал на кота, презрительно подчеркивая его ничтожность. Подумать только, столько помпезности! И всего лишь для оправления большой и малой нужды. Не выходя из состояния легкой философской меланхолии, кот присел в углу и использовал туалет по назначению. Развернулся, посмотрел, понюхал. Нашел неэстетичным. Поскреб вокруг теплой кучки лапой. Снова понюхал. Фу! Увидел рулон туалетной бумаги. Подходящий предмет. Достать что-либо, не закрытое на замок, для тренированного животного — дело плевое: на унитаз, затем дотянуться лапой, подцепить когтем хотя бы краешек и готово! Рулон к вашим услугам. Кот обстоятельно укутал угол бумагой и остался собой доволен. Передохнул минуточку и вернулся на кухню. Еще раз проверил плиту и раковину, так, на всякий случай. Как и следовало ожидать — ничего. Опрокинул ведро, вторично разогнав тараканов. Лениво порылся в мусоре. Тоска, ей богу. Засохшие чайные пакетики, мокрые окурки, яичная скорлупа, очистки. Какая гадость! Пятно солнечного света упало коту на спину, придавив теплом. Кот обернулся к окну и зажмурился. Вспрыгнул на подоконник. Взгляд его рассеянно скользнул по раме, зацепился за пятно засохшей краски и направился в глубь двора.
Заоконная картина оказалась достаточно любопытной. Двор был виден, как на ладони, до мельчайших подробностей: вот трещины на асфальте, пробиваются через них чахлые травинки. Вот два жирных голубя идиотического вида сосредоточенно выискивают крошки, причем один из них делает вид, будто интересуется совсем иными материями. Притрусила убогая собачонка, придирчиво понюхала стену, гордо задрала кривую лапу и расписалась. Тотчас на нее сверху выплеснулось ведро воды. Хлопнула рама, обдав кота серией солнечных бликов, мелькнуло напротив довольное лицо Ивана Прохоровича, инвалида войны и известного борца за чистоту. Предназначенная ему бранная тирада стукнулась в закрытое окно и эхом заметалась в колодце. Обиженная собачка, поскуливая, залезла на руки своей возмущенной хозяйке и покинула двор.
Из-под арки появилась баба с помойным ведром, вокруг которой комаром вился лысоватый мужичок в сатиновых трусах. Присмотревшись, кот узнал в нем соседа по квартире. Сосед размахивал руками, норовил встать на колени и поцеловать даме ручку. Баба рефлекторно подтягивала к груди ведро, на ее лице красовалась крайняя степень обеспокоенности. Она осторожно маневрировала вокруг бушевавшего в страсти спутника и мелкими шажками продвигалась к подъезду. Наконец ей удалось достичь двери. Зудин, угадав ее маневр, в отчаянии вцепился в полу ее цветастого халата. Баба замахнулась ведром, обрушила его на голову обожателя, ловко вывернулась и метнулась вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки сразу. Кот видел, как стремительно промелькнули розочки на халате, туго обтянутый материей зад, пухлые колени и голые лодыжки поочередно в каждом окне парадной, пока перепуганная женщина не достигла своей квартиры. А сосед с разбитым вдребезги сердцем остался стоять возле входной двери. То есть, самого сердца кот, конечно, не видел, но он немало лет прожил на белом свете бок о бок со своей старушкой, и волей-неволей пересмотрел такую уйму сериалов и мелодрам, что мог по праву считать себя неплохим экспертом в области человеческих взаимоотношений. Да это бы ладно! Что, в самом деле, не видал он, что ли, подобных сцен. Да только Зудин виделся коту неожиданно маленьким, не больше хомячка, жившего когда-то у Андрюши Карловича в трехлитровой банке. О, то было самое волнующее и блаженное время в аскетичной кошачьей жизни. Кот часами смотрел, как копошится в белой вате мягонький и теплый грызун, как он встает столбиком на задние лапки, прижимая к пухлой груди крохотные ручки, принюхивается и настороженно поводит смятыми, словно клочки пергаментной бумаги, ушами. Кот обожал это хрупкое существо до дрожи, до онемения конечностей. Правда, роман этот был недолог, хомячок слишком быстро кончился. А еще одного завести Андрюше мама не разрешила («Не позволю, и не проси! Чтобы ты потом опять неделю рыдал? Вот когда этот блядский кот сдохнет, тогда пожалуйста!») Так вот, Зудин, стоящий с разбитым сердцем возле входной двери, был точь-в-точь Андрюшин хомячок… Маленький и беззащитный, уши, от волнения розовые, трогательно оттопырены, волоски рыжие вокруг головы разметались. Встал столбиком и тупо уперся взглядом в стену, руки вдоль тела свесил. И как прежде, смотрел на него кот сквозь обманчивую прозрачность стекла и любил соседа в тот момент до исступления, до сладостной неги, до потери обоняния и зрения, словом, до такой степени, что совершенно не заметил появившуюся за спиной Антонину Карлович. А зря. Поскольку Антонина уже успела посетить туалет, найти и оценить по достоинству кошачью икэбану и вооружиться сковородкой. Быть бы ему прибитым насмерть, если бы он не был столь везучим. Во время замаха, Антонина зацепилась сковородкой за полочку с кастрюлями Клары Мосейковой и с грохотом обрушила ее на себя. Кот брызнул с подоконника со скоростью, опережающей звук, и весь произведенный соседкой звон, крик и мат догнал его уже в самом дальнем и темном углу родной комнаты, под кроватью Софьи Ильиничны.
Мы, пожалуй, опустим все подробности сцены уборки произведенного беспорядка, не станем осквернять слух словарным водопадом, извергнутым Антониной, а скажем только, что на сей раз уровень шума настолько превосходил все допустимые и возможные коммунальные децибелы, что очнулся сам Малахитов. Оглушенный Дмитрий Дормидонтович минут десять тяжело ворочал глазными яблоками, пытаясь осознать текущее время и местоположение. Сперва сквозь туман глубокого похмелья узнал родные стены, местами оклеенные пожелтевшими афишами. Затем опознал свое изображение на этих афишах. После чего взгляд его обессиленно упал на грязный пол, по культурным слоям которого наблюдательный посетитель мог проследить бытовые подробности пяти последних лет жизни спившегося баса России.
Набравшись сил, Малахитов осторожно спустил дрожащую ногу с кровати и нашарил ею тапочек. Затем, кряхтя, сел и обнаружил, что окружающий мир не стоит на месте. Тапочки вальсировали, выскальзывая из-под ног, и норовили уползти под кровать. Сама кровать мелко вибрировала, сотрясая тело. Ножки стола извивались, словно водоросли во время прибоя. Пол на невидимых волнах вздымался, как палуба корабля и головокружительно ухался вниз. Хуже всего себя вели стены: они то приближались, грозя раздавить Дмитрия Дормидонтовича, как жука между страниц книги, то стремительно отлетали назад, отпечатывая на сетчатке глаз желтую рябь цветочного орнамента. От качки Малахитова затошнило. Он встал, вернее, не без труда принял вертикальное положение. Пол под ним немедленно прогнулся гамаком. Бедный Малахитов попытался ухватиться за шкаф, но этот, казалось бы, массивный предмет обстановки ловко вывернулся, вильнув ножками, и растопыренная рука Малахитова поймала воздух. Сам же воздух был липок на ощупь. Продираясь сквозь ловушки, расставленные взбесившейся комнатой, Дмитрий Дормидонтович продвигался к выходу. Наконец старые петли двери горнами проскрипели победу человека над стихией, пропуская Малахитова в полумрак коммунального коридора.