В шесть часов утра в общежитии «оживал» круглый чёрный репродуктор на стене. Под звуки гимна СССР раздавалась команда воспитателей: «Подъём!» Быстро одевались, заправляли постель. Затем был утренний туалет, построение, физзарядка, завтрак, учеба, работа в цехе, обед. Потом опять работа, ужин, отдых, вечерняя поверка, отбой. Всюду, даже в лес за грибами, ходили строем. Иногда ночью девушек поднимали, будто солдат по тревоге, и заставляли разгружать не вовремя прибывшие вагоны, простой которых в военное время грозил заводу большим штрафом. За нарушение дисциплины, пререкание с воспитателями и многое другое наказывали нарядом вне очереди или однократным сокращением нормы хлеба. Правда, случалось это очень редко – девушки в общаге Алёны были, в основном, деревенские, работящие.
Выматывались за день страшно, но постепенно привыкли к такой жизни, втянулись. Маленькая шустрая Ленка успевала везде. А вечером с девчатами, рискуя опоздать на поверку, часто ходила помогать убираться в госпитале, где лежали раненые солдаты с фронта.
7.
Девятнадцатилетняя Алёна была старше всех в своём бараке. Видимо поэтому ей так трудно было встроиться в монотонную выматывающую круговерть ФЗО. Прошёл месяц, другой, и девушка вдруг заметила, что у неё почему-то не наступают месячные. Вечером, после отбоя, она пошепталась с Ленкой, которая лежала на нарах этажом ниже.
- У меня то же самое, - спокойно ответила подруга. – Дома всё нормально было, а здесь... Да не переживай ты так, наладится со временем.
- Как не переживай? А если я беременна?
- Ты что? У тебя кто-то был? Ах ты, тихоня!
- Да никого у меня не было кроме токарного станка! – вспылила Алёна.
- Девки, нельзя потише? Тут люди спят, - послышался сонный голос откуда-то сбоку. – Кстати, здесь у многих такое случается. Может в еду что-то подмешивают?
- Аменорея военного времени, – констатировала врач-гинеколог после осмотра. – Причина - длительный стресс и недоедание. Да ты не расстраивайся так, девочка. Кончится твоя учёба, успокоишься, будешь питаться нормально, наберёшь свой вес - всё и наладится. Будет у тебя и любящий муж, и много-много деток.
Но Алёна долго не могла прийти в себя после такой новости. А тут ещё мастер цеха, бывший зек, стал на неё поглядывать слишком уж неравнодушно, с лёгким матерком делая весьма неоднозначные комплименты. Однажды они с Леной вышли из своего барака, чтобы цивильно, не строем, прогуляться по посёлку перед вечерней поверкой. Хотелось немного понежиться на ласковом сентябрьском солнышке, поговорить по душам, вспомнить ставшее таким далёким довоенное время.
И вдруг перед ученицами появился тот самый, до смерти надоевший на работе кавалер – мастер производственного обучения. Был он, к несчастью, в сильном подпитии. Да в таком, что девушки слегка оробели. Мужчина хоть и матерился порой в цехе, но дело своё знал и пользовался непререкаемым авторитетом у ФЗОшников. Тем более что от него очень многое зависело в их непростой, подчинённой обстоятельствам жизни.
Едва ворочая языком, горе-учитель долго пытался произнести что-то внятное. Потом, оставив свои безуспешные попытки, вдруг схватил Алёну за руку и потащил прочь - в сторону темневшего невдалеке леса. Она даже не закричала от неожиданности, но дрожала всем своим худосочным телом и извиняющимся тоном уговаривала съехавшего с катушек начальника оставить её в покое. Однако тот, будучи в невменяемом состоянии, продолжал своё чёрное дело и почти дотащил насмерть перепуганную девушку до конца пустынной улицы.
Ленка, увидев такое дело, поначалу испугалась. Стояла на месте в надежде, что Алёна сама сумеет вырваться и убежать. Но когда насильник с подругой добрался до опушки леса, девушка разозлилась по-настоящему. Она бросилась на помощь и с разбега ударила подлеца головой в живот. Тот согнулся от боли, а девчонки задали такого стрекоча, что только деревянные подошвы их обувки сверкали в лучах заходящего солнца.
Расплата была жестокой. На следующий день перед работой протрезвевший мастер без лишних слов перевёл непокорных учениц в бригаду, где трудились ФЗО-шницы из колонии малолетних преступников. При этом процедил сквозь зубы:
- Вы у меня, паршивки, ещё узнаете, где раки зимуют! – и негромко, но грязно выругался.
- Всё, смываться надо, - грустно заметила Лена, когда подруги остались вдвоём. – Не даст он нам житья. Да и осень на дворе. Зимой холодно - не набегаешься, а сейчас – в самый раз. Морозы ударят – туго нам здесь придётся.
8.
Сказано – сделано. Тайно, всей общагой провожали девушек. Только нескольким особо идейным комсомолкам ничего не говорили – могли поднять шум и всё испортить. Собрали – у кого что было. Очень кстати к одной ученице приехала мать. Хотела девчонка, как обычно, раздать всем понемногу привезённые деликатесы – сало, картошку, белый домашний хлеб. Но большая часть продуктов перекочевала в узелок беглянок.
Вокзалы, товарные поезда, теплушки, строгие контролёры, милиция. Через две недели поймали девчонок на полпути к родным местам.
- Дяденька, пустите, мы домой едем, - умоляла пожилого милиционера Лена.
А Алёна, будто пойманный дикий зверёк, молча укусила стража порядка за палец и бросилась бежать. Но от милиции не скроешься. За руки, за ноги упирающуюся девчонку достали из-под товарного вагона. Выяснили личности задержанных и отправили беглянок к месту учёбы вместе с протоколами о задержании и прочими сопроводительными документами. Ленку, как несовершеннолетнюю, вернули в «родную» школу ФЗО, примерно наказав и зачитав перед строем приказ, а Алёну судили. Дали ей два года тюрьмы, набавив за оказание сопротивления при задержании.
Но, несмотря на это, обе подруги продолжали работать на «родном» заводе. Только одна стояла у станка, а уделом второй стал тяжёлый труд на погрузке-разгрузке вагонов, уборке территорий, туалетов и многое-многое другое. Не буду описывать быт заключённых женщин в те трудные военные годы. Но поверьте, жилось им несладко - значительно хуже, чем ученицам, у которых была хотя бы какая-то видимость личной свободы. ФЗО-шницы понимали, что работают на Великую Победу и приближали её, как только могли. Хотя, если вдуматься, заключённые тоже были советскими людьми. Но даже такое тёплое слово, как «товарищ», стало для них запретным.
- Тамбовский волк тебе товарищ! – отвечали оговорившимся женщинам конвойные, невольно вспоминая времена, когда Красная Армия с помощью боевых отравляющих газов выкуривала восставших крестьян из дремучих тамбовских лесов.
Осенью в жизни учениц появились новые заботы. В центре комнаты общежития на почётном месте установили печку-буржуйку, труба от которой выходила прямо в окно. Теперь вечерами приходилось пилить и колоть дрова. Потому что днём, когда все работали, в комнате, как говорила Лена, гостил колотун-бабай. Да такой, что вода в питьевом баке зачастую покрывалась тонкой хрустящей корочкой льда. И только затопив печку, девушки понемногу начинали согреваться. Садились поближе к огню, зачарованно наблюдая за неровными языками пламени, весело лизавшими сухие смолянистые поленья.
Однако не унывали ФЗО-шницы. Изредка водили их строем в кино, и яркие запоминающиеся советские фильмы вносили в жизнь девушек дополнительную долю радости и оптимизма. Часто устраивали они «танцульки» под гармошку - зимой в коридоре барака-общежития, а летом на улице. Много и душевно пели, пытаясь заглушить голод, особенно мучивший их в те холодные военные зимы.
9.
Тяжёлая однообразная работа притупляет все мысли и чувства, вводя человека в ступор и безразличие к окружающему миру. Два года заключения пролетели для Алёны, будто кошмарный сон, вычеркнув из жизни дни и часы, которые она могла бы прожить совсем по-другому. Получив справку об освобождении, девушка вышла за скрипучие ворота зоны, надеясь, что больше никогда не увидит ни заборов, оплетённых колючей проволокой, ни слепящих глаза прожекторов, ни вечно орущих что-то матерное вертухаев на вышках.
Её подруги ФЗО-шницы к тому времени давно переехали в заводское общежитие и отрабатывали на заводе, с которым почти сроднились, обязательные после учёбы четыре года. Подходил к концу победный 1945-й, пробуждая в душах людей надежду на новую жизнь.
- Мне ещё больше двух лет здесь работать, - говорила подруге не утратившая былого задора Ленка. – Ребята с войны возвращаются. Будет с кем шуры-муры крутить. А в деревню я, наверное, никогда не вернусь. Не хочу коровам хвосты крутить. А ты что думаешь делать?
- Даже не знаю, - отвечала Алёна, - мать пишет, что Председатель наш совсем озверел. Кричит, что вырастила она тюремную подстилку, меня значит, что ему не нужна в колхозе зечка. Грозится всю семью в Сибирь сослать, если я домой вернусь. Он ведь меня в ФЗО вместо своей дочки отправил. Боится, гад, что я мстить ему буду.
- Слушай, а ты езжай к моим в деревню. Трудно матери одной с пацанами справляться. Старший брат вернётся из армии не скоро, дом у нас большой. Так что живи – не хочу!
На том и порешили.
10.
«Вот так я, чувашка, и оказалась здесь, в татарской деревне, - продолжала свой рассказ Апа. – Приняли меня как родную и как-то совсем незаметно переименовали в Альфию, обучив татарскому языку, чтобы не сильно выделялась среди местных. Здешний председатель колхоза был хороший человек – людей жалел. И к весне сорок шестого стала я обычной колхозницей.
Повидалась с родной матерью, но возвращаться домой не захотела, навсегда здесь осталась. Отец моих названных братьев ушёл на войну в июне сорок первого. Был ранен, а когда выздоровел, его направили в учебный отряд здесь же, неподалёку. Писал он, что их там почти не кормят, издеваются, мучают шагистикой и непосильной работой. Провинившихся заставляют брать на плечо тяжёлое бревно и гоняют по кругу, пока не упадёт солдатик.
Много было в том письме ужасов. И мать, вымолив у председателя пропуск, собрала последние харчи и отвезла их своему несчастному мужу. Спустя пару месяцев прошёл слух, что московская комиссия вскрыла в том отряде большое вредительство. Виновных отправили в штрафбат, а на отца пришла похоронка, где было написано, что пропал он без вести.
Ближе к зиме снова голод пришёл в наши места, и запросилась я у председателя в город на заработки. Летом-то он отпустить не мог – работы много было. А когда белые мухи полетели, дал мне до весны справку, по которой я устроилась в детский дом поваром – поближе к еде хотелось.
Очень рада была этой новой работе. Старалась, деткам еду готовила. А что не съедали они из хлеба, тайком собирала, сушила и отвозила в деревню нашей детворе – то в одну свою семью, то в другую. Благо, татарская деревня совсем рядом с городом была. И так радовались мои братишки и сестрёнки этим объедкам, что до сих пор их вспоминают и благодарят меня от души. Белый пшеничный сухарик – где они могли тогда такого отведать?
Возвращались наши воины-победители. Однако много было и калек увечных. Пили они безбожно, а напившись, били себя в грудь в забегаловках, плакали. И вдруг все пропали. Оказывается, собрали бедолаг и отправили в какой-то интернат – с глаз долой, из сердца вон. Остались только здоровые на вид ребята. Да и те во сне по ночам воевали, а днём никак не могли от той войны проклятой отойти.
Многим я нравилась тогда - молодая была. Но только узнает парень, что сидела два года – так сразу мне от ворот поворот. Никому не нужна была жена-зечка – враг трудового народа. Обидно было, плакала по ночам. Да что поделаешь? Поубивали наших женихов фашисты проклятые, мало их вернулось с войны.
Семилетку я окончила, но чтобы учиться дальше, нужен был паспорт или хотя бы справка из сельсовета. Просила я у председателя эту бумагу, но он ответил мне так: «тебе, Альфия, после отсидки все пути-дороги закрыты. Хоть с паспортом, хоть без паспорта – никуда не возьмут. Поверь мне на слово. Живи, работай в колхозе, и всё у тебя будет хорошо!» Несправедливо это было. Тем более что председательская дочка, вместо которой меня в ФЗО отправили, выучилась на учительницу, преподавала в колхозной школе. А я?..»
На несколько минут рассказчица умолкла. Смахнула набежавшую слезу, прокручивая в памяти свою тяжёлую, но честно прожитую жизнь. Потом заговорила снова:
«Да что я? В те годы никого не пускали в город учиться - работать было некому. А ты скажи мне, когда в колхозе хватало рабочих рук? Вроде и свободные мы были люди, бесконвойные – иди на все четыре стороны. Но без бумажки, без паспорта кому ты в городе нужен? В общежитии не пропишут, на работу не возьмут. Побегаешь-побегаешь, да и вернёшься в родной колхоз.
11.
В 1948-м году демобилизовался, наконец, сын моей приёмной матери Булат. Приехал - молодой, красивый, вся грудь в медалях. И здоровый - ранен был один только раз, да и то легко. Девки на него заглядывались, а он увидел меня – и сразу влюбился. Да и я от него без ума была – все слёзы в подушку выплакала, думала, не захочет со мной свою судьбу связать. Ан нет! Смелый он оказался, решительный, не чета другим. Да и сейчас он такой, только годы немного к земле пригнули. Смотри, вот он просыпается, мой милый, дорогой единственный друг!»
На лежанке, действительно, послышалось кряхтение, какой-то шум. Бригадир, наконец, встал и подошёл к столу:
- Всё, стемнело. Пойдём грузить твой навоз.
Он провёл меня закоулками, и минут через пятнадцать мы подошли к какой-то ферме, стоявшей на отшибе. Было слышно, как где-то рядом негромко мычат и чавкают коровы. Шофёр подогнал тракторную тележку, потом съездил за механическими вилами, и через полчаса пахучий коровий продукт был загружен. Втроем мы сели в кабину трактора и отправились к моему участку. В темноте я долго не мог найти место, где закопал свои драгоценные бутылки. Но всё завершилось благополучно.
Я расплатился и даже успел на последнюю электричку, которая под мерный перестук колёс, рассекая светом фар густую чёрную мглу, мчала меня по нашей бескрайней русской земле. Везла к так называемому Романовскому железнодорожному мосту через Волгу, построенному ещё до революции предками нынешних неутомимых сельских тружеников. И думал я об этой святой земле, на которой живут и от которой кормятся многие поколения упрямых землепашцев, добывающих здесь свой нелёгкий кусок хлеба. Как всё-таки тяжела ты, крестьянская доля!