Алла Ивановна молодость свою положила, пусть нищую, советскую, но молодость, прошитую белыми нитками нервов, на выращивание родной крови-ночки. «Ну, Алка! — дудел ее старший брат, усатый-пузатый полковник. — Вырос-таки Ванька, вопреки твоим стараниям, в настоящего мужика вырос!» И ржал, как безумный: мол, шутка, сестренка, не обижайся. Алла хмыкала: что с военного взять, кроме анализа. Не вопреки, а благодаря ее неусыпной заботе получился из Ванечки здоровый парень под два метра ростом, умный, приветливый, к матери почтительный… До последнего времени. Пока не появилась Лера.
Она не понравилась Алле Ивановне с первого взгляда. Наглая, тощая, в пупке кольцо. Голос — как птенец чирикает: «Ой, Алла Ивановна, какие у вас цветы красивые!» Совсем дурочка, что ли? «Это искусственные», — процедила Алла. От живых комнатных растений она давно отказалась, то полить их забудешь, то, напротив, зальешь так, что с поддона капает, одна морока. Девица покраснела и пробормотала что-то вроде: «Не важно, они все равно симпатично смотрятся». Однако поздно. Аллу Ивановну на мякине было не провести. Ванечка же, чистая душа, влюбился в нахалку до помешательства. Мы с Лерой на роликах катались. Она меня на такой классный фильм пригласила. Лерка очень веселая, ее одногруппники обожают. Мам, Лера у нас заночует. Мы решили пожениться. Алла Ивановна, опытный человек, слышала истину, кроющуюся за восторженными словами сына. На роликах: шалава, лишь бы ноги напоказ выставить. Пригласила в кино: шалава, сама вешается на мальчика. Обожают одногруппники: шалава без комментариев. Заночует у нас: ну что я говорила? Пожениться — вы это слышали, а? Ее сынуля и эта мелочь стриженая с пирсингом?
Но как-то поженились. Ваня проявил небывалое упорство, и даже твердокаменное «так» не сломило его волю. Жить стали вместе. Ваня работал, Лера доучивалась, и денег на съемную квартиру попросту не было. Алла могла бы им помогать, но врага всегда удобнее держать под неусыпным контролем. К тому же врага, решившего размножаться. Врага, заявившего ее сыночку: «Да, маменька у тебя не ангел». Алла Ивановна не собиралась подслушивать, но что прикажете делать, если ночью из смежной комнаты доносится бубнеж, а на тумбочке стоит граненый стакан?
В очередной раз похвалив себя за сообразительность — не пустила их жить на съемную квартиру, теперь хоть в курсе вражеских диспозиций, Алла задумалась. Лери на метода была очевидна: сжить свекровь со света, предварительно настроив против нее Ваню и вообще всех родственников. Потом появится на свет Лерин отпрыск (и большой вопрос, имеет ли Ванечка к этому причастность), мужа девка выгонит и будет жить припеваючи на его алименты. Алла Ивановна знала, о чем говорит. По собственному опыту. Ванечку надо было спасать.
И хотя, по мнению окружающих, Алла Ивановна не была ангелом, небеса к ней явно благоволили. Дожидаясь своей очереди в поликлинике (здоровье ох как нужно в борьбе со зловредным миром!), она наткнулась на статью в бесхозном журнале о вреде копченых продуктов. Мол, канцерогены, в них содержащиеся, жутко портят кровь и могут в итоге свести потребителя в могилу. Путем раковых заболеваний различных органов. Идея показалась приемлемой: в самом деле, не травить же соплячку крысиным ядом? Вариант развития рака от копченой колбасы был простым и изящным, как все гениальное. Ванечка погорюет, конечно, но время лечит, а надежная мама больше не допустит всяких глупых увлечений — не для того растила. Кроме того, заболевают далеко не все любители копчененького, это лишь перст судьбы, а Алла будет как бы и ни при чем. Жить надо с чистой совестью. По пути домой она купила пару килограммов селедки горячего копчения.
«Лера, покушай рыбки. Беременным полезно копчености. Сегодня колбаски в магазине были — загляденье, не удержалась. Съешь еще кусочек. Что ты выдумываешь, тебе нельзя сладкого. Мать старается, старается, а вам все не так».
«Мне бы яблочко», — жалобно тянул а Лерка за спиной свекрови. Ваня бегал на рынок, покупал морковку, фрукты, а наутро то, что Лера не успевала съесть, исчезало с кухни. «Опять сгнило, пришлось выбросить», — сухо комментировала Алла Ивановна. Ко второй неделе такой жизни Лера полностью перешла на питание вне дома, и Алла услышала (ненароком, конечно же), как она говорит Ванечке, что его родная мать не иначе совсем переутомилась и провоняла всю квартиру своей салакой. Изящный план не просто дал трещину, а развалился на куски. И в это же время начали расти крылья.
Алла Ивановна принимала душ и мыла спину щеткой, насаженной на длинную ручку. Где-то между лопатками спина невыносимо чесалась. Выбравшись из ванны, Алла с помощью системы из двух зеркал разглядела причину: на белой ровной коже, дряблой лишь самую малость, красовался прыщ. Нет, целых два прыща, отвратительно пубертатных, нелепых у зрелой женщины фурункула. Они завораживали своим симметричным, ровнехонько по центру, расположением. Давно минули те времена, когда Алла Ивановна могла, вздумай она, дотянуться до середины спины рукой. Ванечки дома не было, пришлось унижаться просьбой к Лере прижечь прыщи спиртом. Девица пищала: «Ой, бедненькая, вам, наверное, больно», — протирая ваткой позорное явление, но что, как не довольную усмешку, разглядела Алла в сочувствующих глазках?
Назавтра прыщи не исчезли и в последующую за тем неделю тоже. Как назло, в школе настала горячая пора экзаменов, вырваться к врачу у Аллы Ивановны не было ни малейшей возможности. Спина чесалась невыносимо, но попытки ее почесать заканчивались острой болью. В последний майский день измученная Алла, воспользовавшись своим одиночеством в учительской, прислонилась к косяку и с силой об него потерлась, не думая о возможных последствиях. Под пиджаком хрустнуло; стало легче. «Лопнули они, что ли?» — мелькнула у Аллы мысль, и она поспешила задрать одежду и осмотреть многострадальную спину перед большим зеркалом. Между лопаток, чуть выше застежки лифчика, торчали два розовых отростка. В глазах у Аллы впервые в жизни потемнело, и она мешком осела на пол. Вернувшаяся с перекура физкультурница нашла географичку в уже одернутом пиджаке, но все еще со стонами ворочающуюся «где-то там, внизу». Завуч лично отвез страдалицу домой и велел «приходить в себя, попить витаминов». При чем тут витамины, когда из спины растут два лысых крыла, точь-в-точь как у охлажденных цыплят в витрине мясного отдела? Алла Ивановна дождалась, когда девка потащится гулять (шалава, шалава, пузо растет, а ей все прогулки), опрокинула рюмочку коньяка и приступила к детальному осмотру. Крылышки оказались не совсем лысые: кое-где на них торчали тонкие белесые перья, а поверхность кожи была густо усеяна пупырышками, сулящими в дальнейшем приличную мохнатость… то есть оперение. И вообще они были такие трогательные, наивные, беззащитные. «Воттебе и не ангел», — злорадно подумала Алла. Она так и знала, что делает все правильно, живет по справедливости, и проклюнувшиеся крылья — могучее тому доказательство. Потому как у плохих людей в лучшем случае ничего не растет, а в худшем — растут хвосты и копыта. «Или рога», — добавила вслух Алла Ивановна и захихикала.
Ну и пошло. Школа закрылась на лето, а крылья росли и каждый день радовали хозяйку чем-то новым. То удлинятся за ночь на пару сантиметров, то покроются нежнейшим пухом, на смену которому приходят прочные, чуть блестящие стального цвета перья. Только скрывать их становилось все труднее и труднее. «Мам, ты чего так сутулишься?» — удивлялся Ваня вечерами. «Алла Ивановна, сколиоз нельзя запускать, вы бы к доктору сходили», — фальшиво беспокоилась невестка. Воздух, казалось, был пропитан неискренностью. Чем она постоянно шуршит — пакетами, что ли. Опять по всей квартире перья валяются. Заперлась в ванной и сидит там по два часа. Опять зашуршала. В доме, наверное, целой подушки не осталось, все распотрошила. Твоя мать сошла с ума… сошла с ума… с ума… Алле Ивановне теперь необязательно было слушать, чтобы услышать, и граненый стакан давно перекочевал в недра буфета на кухне. Она и без него отлично все знала: и то, что она ангел. И то, что Лера — ее враг. И то, что, правда, на ее, материнской, стороне. Что с того, что невестка смотрит с тревогой и говорит Ванечке в спальне: «Надо проконсультировать маму у ортопеда, она так скоро горбатой станет». Алла прекрасно понимала: паршивка в курсе, что она ее слышит, и просто «работает на публику».
Оставшись дома в одиночестве, она по привычке вошла в ванную комнату и нетерпеливо стащила через голову футболку. Крылья, вырвавшись на свободу, моментально расправились. Левое задело полочку с косметикой; пластмассовые пузырьки с шумом обрушились вниз, а один — стеклянный, с Ваниным одеколоном — разбился, как взорвался, о кафельный пол. Серо-стальные крылья заняли почти все невеликое пространство. Усилием, похожим на легкое напряжение рук, Алла могла управлять ими — с шорохом растопыривать перья, помахивать и демонстрировать красоту. «Полетать бы», — с тоской подумала она и удивилась своей же мысли: а что, собственно, ей мешает? Трусливое подсознание вякнуло — они еще слишком маленькие. И потом — нет опыта. «Размах два с половиной метра, не меньше», — пробормотала Алла Ивановна и пошла для получения опыта в гостиную. Там она взобралась на письменный стол, вздохнула и метнула свое большое тело вниз. Упала больно, с грохотом, как в мультфильме. Сервиз в горке зазвенел, и большое блюдо глухо шлепнулось на ковер; уцелело. Алла мимоходом порадовалась за тарелку и снова полезла на стол. Второй прыжок оказался удачнее; она уже не забыла распахнуть крылья. Но забыла ими помахать, в результате чего со стены сорвалось семейное фото — Алла с братом, его женой и семилетним Ванечкой на фоне раскаленного сочинского пляжа. В дверь сердито зазвонили, потом еще и еще. «Совсем вы там ополоумели, что ли?!» — донесся вопль соседа снизу. Алла Ивановна решила не обращать внимания, тем более что этого козла она всегда терпеть не могла. Козел пошумел минут пять и утихомирился. Последний прыжок получился не таким оглушительным, она успела пару раз взмахнуть крыльями, что замедлило падение, но чувства полета не подарило. Это безнадежно, везде слишком низко — уныло проблеяло подсознание. «Так, — спокойно сказала Алла. — Не везде».
Алла Ивановна открыла окно, впустив в благородную кондиционированную прохладу комнаты душный городской воздух. Синоптики обещали ночью грозу и, как ни странно, на сей раз были правы: уже посверкивали на горизонте зарницы, крепчал пока еще теплый ветер. Вечерний город ждал бурю. Она немного посидела на подоконнике, спохватилась от взглядов редких прохожих и сообразила, что на ней простой, застиранный до неопределенного цвета лифчик. Сходила переодеть, снова села на подоконник. Крылья зудели: просились на свободу. Тревожный далекий голосок пискнул про Лерку, про Ванечку, про школу и брата-полковника, про незаконченную войну и про что-то еще неважное, что когда-то требовало ее внимания и от чего теперь она небрежно отмахнулась. Воздух стремительно темнел, набирая от ветра силу и упругость. Алла Ивановна встала на подоконник, шагнула вниз и полетела.
Ольга Румянцева (geisha-sha)
Ля-ля
Мать Ляльки была певичкой. Никчемность своего таланта она компенсировала звучностью творческого псевдонима — Божена. Ну, не зваться же ей ненавистным с детства деревенским именем Люся. Однажды, вернувшись из очередных гастролей по российским провинциальным городам и весям, она неожиданно обнаружила себя не на шутку беременной. Поскольку Божена была взбалмошной особой, то в силу каких-то своих сиюминутных настроений она приняла решение рожать. В дальнейшем она не раз пожалела об этом, но было уже слишком поздно.
Лялька появилась на свет легко и преждевременно, в машине «скорой помощи». Материнский инстинкт к этому копошащемуся и пищащему свертку с крошечными ручками без малейшего намека на наличие ноготков у Божены так и не появился. Чтобы не портить фигуру, она отказалась от грудного вскармливания. Поскольку она ждала мальчика и уже давно заготовила для него имя Леонид (в честь своего последнего кабальеро, но вовсе не обязательно отца ребенка), то долгое время никак не называла девочку. Когда пришла пора, наконец, определиться с именем, Божена не стала мудрствовать и назвала дочку Лялей. Все удивлялись такому нелепому выбору, но взбалмошная певичка обставила его крайне вычурно: «Вы ничего не понимаете. Это же очень музыкальное имя. Как песенка: ля-ля-ля».
Едва Лялька кое-как немного подросла, Божена отправила ее к бабке в деревню, как она объясняла, «на природу». Но когда девочке исполнилось шесть лет, бабка преставилась, и Божена была вынуждена снова примерить на себя роль матери. Эта тендерная примерка длилась недолго, и Лялька очутилась в интернате.
Никому не нужная девочка не унывала и быстро приспособилась к новой обстановке. Нахватавшись от бабки диалектных словечек, она смешила собратьев по заточению своей манерой выражаться. «Тю, девки, не собрешетьтесь! Не фулюганьте, я вам говорю!» — кричала она на малышей. Но уже ко второму классу Лялька разговаривала как все. Училась она легко. Не в том смысле, что звезды с неба хватала, просто и к двойкам, и к пятеркам относилась с одинаковой радостью. Она вообще была всем довольна и всегда улыбалась. Даже когда других детей забирали на выходные, а она оставалась в интернате. Ляльку часто били за эту идиотскую улыбку. Она плакала, отсиживалась под лестницей, прикладывая к ушибам и ссадинам листья подорожника, и снова возвращалась с улыбкой и каким-то болезненно обезоруживающим взглядом.
После окончания интерната Лялька устроилась в кулинарный техникум — единственное место, где для поступления было достаточно одной ее лучезарной улыбки. Ей дали обшарпанную комнатку в замызганной коммунальной квартире на Васильевском острове, окна которой выходили в узкий питерский колодец. Кроме Лялькиной, в квартире было еще три комнаты. В одной жила согбенная старуха ведьминекого вида. Она редко выходила из своего склепа, и то преимущественно по ночам, а потом также тенью возвращалась обратно с ковшиком какого-то подозрительного варева в крючковатых трясущихся ручонках. Во второй комнате жила семья людей неопределенной национальности. Почти каждый день популяция их росла, а после очередной милицейской облавы сокращалась до вечно беременной кривоногой замухрышки Заины и тощего и гибкого от постоянного торчания Хакима. Куда девались дети из чрева Заины, было тайной, покрытой мраком… Дверь в третью комнату, обитая грязно-желтым дерматином, была всегда закрыта и напоминала своим внешним видом запечатанный конверт. Раз в месяц в квартире появлялся плюгавый дяденька интеллигентного вида и в очках, который, не входя в комнату, забирал квитанции на оплату коммунальных услуг и удалялся восвояси.
Как-то так исторически сложилось, что у Ляльки не было друзей. Хотя ей казалось, что их тьма тьмущая, это была лишь видимость. На самом деле Лялькой было удобно пользоваться. Кому-то негде было жить, и гостеприимная Лялька всегда с радостью спешила на помощь случайным знакомым. А в один прекрасный день по возвращении домой она не обнаруживала жильца и недосчитывалась каких-нибудь безделушек. Благо у нее их практически не было — не задерживались надолго. Другие просто кормились у хлебосольной Ляльки, которая устроилась работать на кухню в близлежащий ночной клуб и регулярно приносила оттуда продукты и выпивку. Многие брали у нее деньги в долг. Ей было трудно отказать, и, растерянно улыбаясь, она уже в первые дни после зарплаты оказывалась на мели. А должники благополучно скрывались из виду, и наивная Лялька бестолково перебирала написанные для отвода глаз многочисленные расписки-пустышки. «Ничего, значит, им нужнее, а я еще заработаю», — повторяла она бабушкины слова.
Однажды у Лялькиных восточных соседей гостил красавчик Фархуд: грудной голос, гибкое тело, длинные иссиня-черные волосы, красивые темно-карие глаза с поволокой и не различимыми на взгляд зрачками — то ли от принятой дозы, то ли от природы. Он таинственно улыбался Ляльке, она наивно хлопала белесыми ресницами и растерянно улыбалась в ответ. Вечером соседи пригласили Ляльку на плов, а заодно впервые в жизни накурили ее паровозом. Сладким обжигающим дымом угощал ее волоокий Фархуд. Он держал ее красивыми руками за шею и периодически впивался в ее нецелованный рот своими сухими губами.