— Ну, что, тупоголовый недоносок, зачем пришел? Говори за себя.
— Прошу прощения, ваше превосходительство, я говорю не от себя, а от всех громадян. Эти недостойные рабы, которые стоят сейчас перед вами на коленях, уполномочили меня сказать вам, что они больше не станут отпускать своих дочерей в усадьбу на потеху вашей милости.
Когда граф услышал эти слова, его лицо исказилось от злобы, и он обрушил целый поток оскорбительной ругани на своих неблагодарных мужиков, которые только все ниже и ниже склоняли свои лохматые головы, будто стараясь спрятаться от его страшного гнева. Как вихрь, сбежав по ступенькам крыльца, барин со свистом опустил свой кнут на спину моего отца, а потом, ворвавшись в толпу коленопреклоненных рабов, словно стоя посреди овечьего стада, принялся направо и налево раздавать хлесткие удары.
О том, что произошло, я узнал по своем возвращении от отца. Уже по тому, какой мертвой тишиной была окутана деревня, когда я подъезжал к околице, я понял, что случилось что-то страшное. Никто не вышел из избы, чтобы встретить меня.
Тут Дара прервала Владимира, чтобы спросить, что такое «изба».
— Изба, — отрывисто и нетерпеливо ответил он, — это грязная хибара из одной комнаты, которую крепостные называют домом.
— А что такое «батюшка»? — спросила Дара.
— Батюшка — значит отец. А в этом случае с графом имелся в виду отец, наделенный безграничной властью в отношении своих детей-крестьян. Но прежде, чем продолжить, мне бы нужно немного промочить горло пивком, — сказал он и выразительно посмотрел на меня.
Я быстро наполнил его опустевшую кружку, и он, отхлебнув из нее большой глоток, продолжил рассказ:
— Отец рассказал мне, что после того, как крепостные разошлись по своим избам, несколько человек из них, числом около десяти, остались недовольны, что в этот вечер им ничего не удалось добиться — они тайком вернулись к барской усадьбе и своими факелами подпалили дом со всех сторон. Никто не погиб, но усадьба была сожжена дотла. Граф вызвал на помощь войска, и на следующий день после моего приезда прибыли солдаты, которые, окружив деревню, под вооруженной охраной согнали всех мужиков в один огромный хлев и там заперли. Сам граф до тех пор, пока лихорадочно работавшие крестьяне, пригнанные из других деревень, не отстроили его дом заново, переселился в приусадебные постройки. Меня первым вызвали из сарая и поставили перед его превосходительством. Я подполз к нему в пыли, целуя его сапоги и крича, что ни в чем не виноват, потому что во время мятежа меня не было в деревне. — Владимир перевел дух и пояснил: — Я без всякого стыда признаюсь в том, что унижался, чтобы спасти свою шкуру. Я слишком хорошо знал, что кара, вот-вот готовая упасть на головы всех, кто был причастен к бунту, далеко превзойдет степень их вины. Как оказалось, наказание было ужасным даже по российским меркам. — В течение всего этого кошмарного утра людей по одному вытаскивали из хлева. Их пытали и избивали до тех пор, пока они не признавали своей вины или не доносили на своих друзей и соседей. До меня доносились их жуткие крики и стоны, и я возносил к небу безмолвные благодарные молитвы за своего отца, который устроил так, чтобы меня не было в деревне. Полдень еще не наступил, а палачи уже знали имена всех двенадцати мужиков, которые запалили барскую усадьбу. Выведав все, что им было нужно, они, не теряя времени, собрали всех жителей деревни на обнесенный стеной хозяйский двор. Матери с грудными младенцами на руках, дряхлые старики, больные — все были согнаны в одну кучу и толпились, испуганно прижавшись друг к другу, стараясь пробраться поближе к своим близким и родным. Посреди двора росло большое, старое дерево. Его раскидистые ветви палачи использовали, чтобы подвесить к ним за руки тех, кто непосредственно участвовал в поджоге. С них сорвали всю одежду, и они, лишь носками касаясь земли, раскачивались на ветру, дрожа от боли и страха. Их таинственный отец, их всемогущий «батюшка» подошел к ним, держа в одной руке наполовину опустошенную бутылку вина, а в другой — стакан. Он отпил вина и небрежным жестом приказал палачам, которые уже стояли, держа наготове кнуты, выбрать себе жертв. Когда голые тела мужиков начали извиваться и поворачиваться под ударами узловатых кожаных плетей, со свистом рассекавших воздух и глубоко врезавшихся в кровавое мясо, весь двор наполнился кошмарными воплями. Через какое-то время некоторые из них потеряли сознание, не выдержав истязаний, но их тела, исполосованные багровыми рубцами, продолжали безвольно раскачиваться под беспощадными ударами кнутов. Кровь стекала ручьями, постепенно под ними образовывались целые лужи. Граф приказал вылить им на головы ледяной воды, чтобы привести их в чувство. Когда он решил, что они ожили достаточно для того, чтобы вновь как следует чувствовать боль, он приказал палачам сменить кнуты на дубинки и снова подойти к измученным жертвам. Сначала удары были не очень сильны — мучители просто до кровоподтеков били дубинками по тем местам, где кожа еще не была в клочья изорвана кнутами. Тела поджигателей безжизненно обвисли на ветвях, измочаленные страшными пытками. Только слабые, почти беззвучные стоны время от времени срывались с их губ. — Их снова стали поливать из ведер ледяной водой, а граф тем временем прохаживался между ними, потягивая маленькими глотками вино. Он пинал сапогом висевшие перед ним кровоточащие тела и пристально вглядывался в глаза своих жертв, пытаясь понять, осталась ли в них еще хоть искра жизни. Потом он подошел к палачам, что-то тихонько им сказал, и те снова взялись за дубинки, чтобы продолжить свое страшное дело. Очевидно, они получили приказание переломать подвешенным жертвам как можно больше костей. Старательно исполняя приказ, они так размахивали тяжеленными дубинами, что покрылись потом. Женщины, дети и остальные мужчины, которых вывели из сарая и заставили смотреть на это зверское избиение, стояли не в состоянии вымолвить ни слова, потрясенные зрелищем истерзанных мертвых тел, обмякшими, бесформенными тюками висевших на дереве. Только иногда какая-нибудь женщина издавала сдавленный стон, слыша, как хрустят ломаемые кости под ударом дубинки, но и она тут же затихала и молча, оцепенело смотрела на изодранные, окровавленные голые тела, в последнем крике распахнувшие черные дыры запекшихся ртов. Получив наконец полное удовлетворение от наказания, его превосходительство велел остальным подойти поближе и встать перед ним на колени.
— Вы провинились передо мной не так сильно, как те, кто поджег мой дом, но вы все принимали участие в восстании и все должны быть наказаны. Мой приговор таков: вы получите по десять ударов кнутом. Все, кроме вашего «гетьмана». Поскольку Аксаков подстрекал вас к бунту, для него я приготовил особенное угощение. Продолжайте порку, — приказал он палачам.
Все это произошло очень давно, и все же я до сих пор просыпаюсь посреди ночи, и мне снова и снова чудятся душераздирающие вопли несчастных и свист кнутов, рассекающих их тела.
Когда каждый из нас получил по десять ударов кнутом, всех снова согнали на середину двора. Моего отца привели туда же, сорвали с него всю одежду и поставили спиной к толстому стволу дерева. Все мы стояли и со слезами смотрели на него, в мрачном безмолвии ожидая появления графа, который, пока происходила порка, ушел в дом, чтобы передохнуть. Через несколько минут он вышел к толпе, облаченный в полную парадную форму офицера императорской гвардии. Он извлек из ножен клинок с острым, как бритва, изогнутым острием, большими шагами приблизился к моему отцу и полоснул его кончиком своей сабли поперек нижней части живота. Брызнувшая кровью продольная рана на обнаженном теле быстро раскрылась, как чудовищный рот, из которого вывалился розовато-серый язык кишок и, покачиваясь, повис между отцовских ног.
Пока Владимир отхлебывал очередной глоток пива, я посмотрел на Дару. Ее глаза были закрыты от ужаса, а руками она плотно заткнула уши. Тем не менее Владимир, словно погрузившись в какой-то транс, продолжал рассказывать:
— Главный каратель, такой здоровенный ублюдок с бычьей шеей в сером мундире, намотал кишки на руку и приколол их к стволу дерева. Потом он поднял свой кнут и с размаху хлестнул отца по обнаженным плечам. Я думаю, до этой минуты отец почти не чувствовал боли, но теперь он закричал, на спине у него вздулся кровавый рубец. Он покачнулся, прошел несколько шагов и упал на спину. Между его животом и деревом протянулась семифутовая пуповина вытянувшихся потрохов. Его заставили подняться на ноги и, избивая кнутами, отгоняли все дальше и дальше от приколотого к дереву конца его кишок. Когда он оглядывался назад, видя пятнадцать футов потрохов, которые тянулись за ним, в его глазах стоял оцепенелый, беспомощный ужас затравленного животного. Но снова раздавался свист плетей, заставлявший его, шатаясь, отходить все дальше и дальше от дерева, теряя все, что еще оставалось от его внутренностей. Уже больше двадцати футов его кишок лежали, вытянувшись в пыли за его спиной, блестя на солнце, как ползущая змея. Его ноги подогнулись, и лишенное внутренностей тело рухнуло навзничь на булыжник, которым был вымощен господский двор. В нем уже не оставалось ни искры жизни — его дух покинул измученное тело. Он лежал на пыльных камнях, распахнув почерневший рот, разверстый, как и его распотрошенный живот. В его невидящих глазах еще отражался зеленоватый отблеск ветвей старого дерева, нависавших над ним.
Я ничего не чувствовал, страшное оцепенение смертным холодом сковало все мои ощущения и разум, но какая-то часть моего мозга продолжала фиксировать и запоминать все, что видели мои глаза. Должно быть, после этого я потерял сознание, потому что совершенно не помню, как оказался дома. Когда я пришел в себя, содержимое моего желудка начало извергаться из меня прямо на пол — я обнаружил, что лежу у себя в доме на полу возле кровати. Не помню, как это сделал, но я забрался на кровать и во всей одежде провалился в глубокий сон. Когда на следующий день я проснулся, в моем мозгу была только одна мысль — я должен отомстить за смерть своего отца. Хотя в последовавшие за этим недели я и выглядел как обычно, все мои мысли были только об этом. Каждую секунду я обдумывал, как осуществить убийство мучителей моего отца — не только графа, но и главного карателя, того самого, который подгонял отца плетью. Мой план нужно было как следует продумать, потому что я твердо решил остаться в живых и много лет спустя после их смерти невредимым вспоминать о том, как я нанес надругавшейся надо мной жестокой власти беспощадный ответный удар, и получать от этого моральное удовлетворение. Если бы после их смерти меня поймали и, подвергнув пыткам, казнили, победа была бы для меня неполной. Я хотел пользоваться той же безнаказанностью, на которую рассчитывали, совершая свои убийства, они. Изо дня в день я внимательно наблюдал за каждым движением моих врагов, и постепенно у меня созрел план бежать из России после совершения казни.
Однажды утром я проснулся с ощущением, что то, что я задумал, должно произойти сегодня. На гладком влажном камне я тщательно наточил свой нож и, приложив все старания, чтобы остаться незамеченным, пошел из деревни в сторону леса, в котором на протяжении нескольких последних дней граф в сопровождении второго моего врага охотился. Четыре долгих часа я лежал, притаившись в зарослях, прежде чем услышал, как они входят в лес. Еще больше углубившись в чащу, я быстро вскарабкался на дерево, ветви которого нависали над уже подмеченной заранее тропинкой, по которой граф со своим слугой обычно проходили. Первым подо мной прошел граф. Я позволил ему уйти и углубиться в заросли кустарника. Шагах в двадцати за ним пыхтел главный каратель, который тащил провизию и два запасных ружья. Когда он подошел к дереву, я прыгнул ему на плечи, зажал одной рукой его рот, а другой выхватил нож и всадил ему в горло. Вскоре он обмяк и с глухим стуком упал на землю. Я еще несколько раз взрезал острием ножа его глотку, пока окончательно не удостоверился, что он мертв. Бросив его тело лежать там, где настигла его смерть, я ползком стал пробираться сквозь заросли кустарника. Стараясь производить как можно меньше шума, я подполз к графу, который как раз поднял ружье, чтобы прицелиться в птицу. Наконец ружье с грохотом разрядилось, и я, подскочив сзади к своему врагу, от уха до уха перерезал его горло. Я не знаю, что на меня нашло, но я с жуткой улыбкой, раз за разом ненасытно втыкал нож в его глотку, пока ненавистная голова не осталась скреплена с телом только костями позвоночника да лоскутом кожи сзади, на спине. Придя в себя, я оттащил оба трупа к трясине и столкнул их в густую жижу, принявшую свою добычу с равнодушным чавкающим всплеском. Потом я вернулся назад и покрыл палой листвой кровавые дорожки, тянувшиеся от места убийства к болоту. На все это у меня ушло не больше часа. Задворками вернувшись к себе домой, я сорвал с себя окровавленную одежду, увязал ее в неприметный узелок, тщательно помылся и надел на себя чистую рубаху и новый кафтан. Потом я оседлал лошадь и, держа ее под уздцы, не торопясь, прошел через всю деревню, время от времени останавливаясь посудачить с соседями и между делом сообщить тем, кто меня об этом спрашивал, что на несколько дней собираюсь отлучиться на юг по торговым делам.
Как только последние дома деревни скрылись за придорожными холмами, я, нахлестывая нагайкой, пустил лошадь вскачь и еще засветло, в тот же день добрался до дома друга своего отца, к которому ездил незадолго до злополучного бунта. Забрав бочонок с драгоценностями, я сказал, что, к сожалению, не смогу с ним поужинать, потому что должен в тот же день быть в порту города В. и переправить золото за границу. Он не стал ничего спрашивать и только предложил мне оставить у него свою лошадь и взять взамен любую из его конюшни. Это предложение было тем более кстати, что моя была совершенно загнана и все равно не смогла бы проделать остаток пути.
По дороге в город я остановился у протекавшей возле тракта реки, слез с коня, переложил драгоценности из бочонка в потайной карман в подкладке кафтана, запихнул в бочонок камень, сложил туда же запачканную кровью одежду и швырнул все это в глубокий омут. Освободившись от улик, я поскакал дальше.
В портовый город В. я прибыл уже поздно вечером. Отправившись в гостиницу, я снял комнату и поставил в конюшню лошадь. Потом наскоро проглотил мясо с картошкой, которое подали на ужин, и принялся рыскать по портовым кабакам в поисках какого-нибудь моряка, чье судно готовится к отплытию. Мне повезло: уже второй опрошенный мной матрос сказал, что его корабль со смешанным грузом направляется во Францию и должен отчалить на рассвете, с началом прилива. Когда я спросил его, можно ли договориться с его капитаном, чтобы тот взял на борт еще одного пассажира, не задавая лишних вопросов, матрос подмигнул мне и почесал пальцем нос. Потом он опустил руку и протянул ее мне ладонью кверху. Я понял его намек, и за десять рублей он рассказал мне, что капитан, ни о чем не спрашивая, свободно принимает на борт безымянных пассажиров и что стоит это двести рублей с человека вне зависимости от того, насколько далеко ты отправляешься. Моряк дал мне понять, что эти сведения он сообщает мне исключительно по секрету, потому что капитан держит свои делишки в тайне и не подозревает, что некоторые члены экипажа догадываются о том, чем он занимается. Если же не соблюдать в таких делах секретность, сразу попадешь в лапы полиции, шпики которой шныряют в порту повсюду. Порасспросив прохожих, я выяснил, где находится лавка ювелира. Когда я пришел к нему, он уже готовился отойти ко сну. Немного поторговавшись, я получил в обмен на часть драгоценностей искомые двести рублей. Уладив все дела в городе, я вернулся в свою комнату, написал другу своего отца письмо, в котором сообщил ему, где он может забрать свою лошадь, заплатил хозяину гостиницы за постой и содержание коня и предупредил его, что за лошадью должны приехать в течение недели.
Опасаясь полицейских, я ни с кем больше не разговаривал и до самого рассвета прождал утра на набережной, а когда начало светать и судно вот-вот уже собиралось отправиться, взобрался на борт и передал оговоренные двести рублей капитану корабля, который сразу препроводил меня в каюту первого помощника, без сомнения, получавшего от него свою долю денег. В Марселе я пересел на корабль, отправлявшийся в Лондон. Еще около года я провел в Англии и только после этого перебрался сюда, в Америку.