На полу сидели какие-то растрепанные бабы.
Уже полупьяные и слезливые, они передавали по кругу полупустую бутылку джина и тянули песню, которая частенько раздавалась в те времена в разных тавернах и пивнушках.
Им никак не удавалось пропеть больше одного куплета:
Но что было дальше, они, очевидно, не знали, потому что, как только они заканчивали это «тра-ла-ла-ла-ла», все начиналось сначала.
Из потока шума, порожденного ворчанием и разговорами эмигрантов, сновавших взад-вперед, вырывались проклятия и ругательства. Помещение или не проветривалось вовсе, или почти не проветривалось, жара была удушающей, и к затхлости застоявшегося воздуха примешивались испарения давно немытых тел и детских испражнений. Несколько мужчин заметили меня и принялись нахально разглядывать, показывая на меня пальцами и причмокивая губами; я поспешила вернуться на верхнюю палубу, прежде чем они успеют до меня добраться.
Когда я поднялась, «Британия» как раз выходила из порта. Примерно через час мы уже были в Ирландском море и держали курс в Атлантический океан.
С наступлением сумерек миссис Понсонби и я разделись, готовясь отойти ко сну. Едва моя голова коснулась подушки, как я провалилась в глубокий сон. В какой-то момент посреди ночи корабль начало сильно качать, и я проснулась от стонов, доносившихся с койки миссис Понсонби. Я зажгла небольшую масляную лампу, закрепленную на стене каюты, и уже хотела спросить, что у нее болит, как вдруг ее лицо, зеленовато-серое от морской болезни, наклонилось над полом и она начала изрыгать на ковер содержимое своего желудка. Мне казалось, она никогда не остановится.
Она блевала без остановки не меньше пяти минут, пока весь пол каюты не покрылся рвотой. Вонь становилась невыносимой — этот запах обволакивал меня, как кладбищенский смрад. Он проник ко мне в горло — и я тоже почувствовала рвотные судороги.
Чтобы меня саму не стошнило, я, схватив туфли, одеяло и одежду, выскочила из каюты. На то, чтобы одеться, я не потратила и пяти минут. Мне повезло — никто не застал меня голой на палубе.
Я оторвала от нижней юбки небольшой кусок ткани и, постаравшись по возможности оттереть со своих босых ступней рвоту, надела чулки и туфли, потому что у меня уже начинали коченеть пальцы ног.
Наощупь пробираясь по палубе, я наконец нашла возле леера местечко, надежно укрытое от ветра, — под спасательной шлюпкой, висевшей на шлюп-балке. Туда я и забралась, завернув ноги в одеяло и укрывшись пальто.
Несмотря на то что деревянный настил палубы был очень жестким, я, вероятно, заснула как убитая, потому что следующее, что я помню, — это ощущение того, что чья-то грубая, шершавая рука пробирается вверх между моими бедрами. Я еще не успела проснуться и осознать, что происходит, как сильные пальцы сдавили нежные губы моей дырочки. Это наглое насилие мгновенно пробудило меня и наполнило негодованием и испугом. Я быстро скользнула рукой по внешней поверхности правого бедра и как следует ухватила рукоятку кинжала, спрятанного в чулке, а затем, выхватила его, вонзила между своими бедрами. Кем бы ни был этот человек, он испустил жуткий вопль, за которым, когда насильник вскочил на ноги, последовал поток самых грязных ругательств.
Его лица я не видела и могла различить лишь силуэт, потому что единственным источником света были бортовые огни у него за спиной. В их свете он мог видеть мое лицо, тогда как его собственное оставалось в тени.
— Шалава драная! Дешевка! Ты мне за это дорого заплатишь! — взревел он хриплым голосом.
Я почувствовала, что он пытается схватить меня за ногу. Тогда я быстро села и наклонилась вперед, держа в руке кинжал. Должно быть, он заметил, как блеснул клинок, потому что отступил на расстояние вытянутой руки.
— Ах ты, грязная, вонючая дыра! Да у меня все руки в крови! Дай только добраться до тебя — я тебе глотку-то порву!
Меня бросило в холодный пот, я готова была сойти с ума от ужаса. Сглотнув комок, стоявший у меня в горле, я угрожающе зашипела:
— Ну же, давай! Давай, попробуй! Только двинься ко мне — я обрежу тебе уши и затолкаю их в твою вонючую пасть!
Он отступил на шаг назад и остановился. Он уже готов был уйти, как вдруг обернулся ко мне. Его голос срывался от бешенства:
— Проклятая кровь… я бы разобрался с тобой прямо сейчас! Но запомни: с этой минуты я буду следить за тобой день и ночь. Ты от меня никуда не денешься! Разъязви тебе п…у, — ревел он, — я уж позабочусь, чтобы ты вместе со своей гнилой дырой сгинула под водой, прежде, чем мы доберемся до Нью-Йорка!
Этот человек был безумен — во всяком случае, его вспыльчивость нагнала на меня страху. Дождавшись, когда его шаги затихнут вдали, я подхватила одеяло и помчалась на нижние палубы, надеясь, что в компании буду в безопасности.
Я спустилась по ступенькам и оказалась в общем трюме, в угрюмом полумраке которого мерцали лишь одна-две масляных лампадки. Я боязливо вглядывалась в темноту, каждую секунду ожидая, что кто-то страшный выскочит оттуда и набросится на меня.
Тут я осознала, что мне никак не узнать, кто был тот человек, который угрожал мне. Ведь я так и не увидела его лица, которое все время оставалось в тени, тогда как он мое разглядел прекрасно. За время путешествия он сможет меня узнать. Помня, каким тоном он произнес свою угрозу, я ни на минуту не сомневалась, что каждое слово было сказано серьезно и что каждый день долгого пути он будет подстерегать меня, выжидая случая, чтобы столкнуть за борт. Представив себе, что меня могут столкнуть в море, я содрогнулась от ужаса. Я решила, что отныне буду перемещаться по судну с крайней осторожностью, держась настороже и внимательно следя за каждым движением любого мужчины, который выкажет ко мне какой-либо интерес или у которого поранена рука.
Нетерпеливо дожидаясь рассвета, я провела ночь под одной из немногих лампочек. До утра я не сомкнула глаз и не отрывала пальцев от рукоятки кинжала. Когда я наконец избавилась от затхлого воздуха нижних палуб и поднялась навстречу яркому свету нового дня, то чуть не ослепла. Довольно долго я растерянно моргала, пока мои глаза не привыкли к новому освещению и я не смогла оглядеться по сторонам.
Сверху, перегнувшись через перила, за мной с некоторым изумлением наблюдал одетый, как священник, высокий мужчина средних лет с добрым и открытым лицом.
Я была так напугана и так нуждалась в помощи надежного человека, что, увидев в его глазах интерес и внимание, без колебаний бросилась к нему.
— Я в страшной опасности! Вы поможете мне?
Он сразу посерьезнел, и на лице его выразилась озабоченность.
— Да, конечно. Что я могу для вас сделать?
Я подала ему руку и представилась.
— Меня зовут Дара Тулли.
— А я, — ответил он, — преподобный отец Роберт Блейк, священник пресвитерианской церкви. Вы, кажется, чем-то очень расстроены. Скажите, что я могу сделать, чтобы развеять вашу тревогу?
Мы стояли, склонившись над бортом, глядя на буруны, пенившиеся вокруг судна, и я рассказывала ему о ночном происшествии. По мере того как он узнавал о случившемся, его лицо становилось все более серьезным. Когда я наконец закончила свой рассказ, он еще долго, сурово сжав губы, смотрел на море.
— Что мне теперь делать? — встревоженно спросила я.
— Вы, мисс Дара, здесь ничего не сможете сделать. Я — смогу. С этой минуты и до того дня, когда мы прибудем в Нью-Йорк, я постоянно буду рядом с вами, буду охранять вас, следовать за вами неотступно, как тень, ночью и днем. Когда вы будете в каюте одна, дверь будет заперта, и вы не будете открывать ее никому — только мне.
Звук его голоса, густой, размеренный и мягкий, успокоил меня, я поняла, что теперь, под его защитой, нахожусь в безопасности.
Когда мы открыли дверь моей каюты, оттуда на нас хлынула совершенно невыносимая вонь. Я быстро заглянула вовнутрь — лампадка еще коптилась — и, разглядев миссис Понсонби, которая все еще лежала, закутавшись в одеяло и повернувшись лицом к стене, на своей постели, выскочила на свежий воздух.
Поскольку из моего рассказа преподобный Блейк уже знал, что заставило меня ночевать на палубе, он не выказал никакого замешательства и спокойно прикрыл за мной дверь.
— Пойдемте отсюда. Прежде чем эта каюта снова станет пригодной для жизни, ее надо хорошенько вычистить.
Он переговорил с каким-то матросом, и тот принес швабру и два ведра, к одному из которых был привязан длинный линь. Держась за этот линь, матрос опускал ведро за борт и, наполнив его морской водой, вытягивал обратно.
Миссис Полнсонби продолжала лежать, отвернувшись к стене, и не обращала никакого внимания на наше присутствие, хотя мы стояли совсем рядом, наблюдая за матросом, который старательно надраивал пол. Бедняге пришлось трижды сменить свежую воду, пока мы не решили, что пол чист, как стенки свежесделанного бочонка. Но когда я предложила ему полшиллинга за труды, его лицо просияло, и он удалился, веселый и довольный.
— Ну, а теперь, барышня, — в постель. И восполните свое ночное бодрствование крепким, здоровым сном. Когда войдете в каюту, закройте дверь на замок и не открывайте никому, кроме меня. Я вернусь к полудню и принесу вам чего-нибудь поесть.
С того самого дня я почти не расставалась с Робертом (так я довольно быстро начала его называть). Дни проходили за днями, и постепенно я стала забывать об опасности, которая исходила от безумца, грозившего мне смертью; к немалому беспокойству доброго Роберта, я стала пренебрегать необходимыми мерами предосторожности.
Как-то раз я сказала ему, что мне хотелось бы углубить свое образование. С этого времени почти все мои дневные часы были заняты уроками по английской литературе и грамматике — любимым предметам Роберта. Заботясь об улучшении моей грамотности и расширении словарного запаса, он задавал мне писать сочинения о прочитанных книгах. Своей увлеченностью он сумел так разбудить мое воображение, что за все прошедшие с тех пор годы я не утратила интереса к печатному слову и всегда оставалась жадным читателем — всегда, когда мне были доступны английские книги.
Однажды ночью, когда до Америки оставалось четыре дня пути, вскоре после того, как мы легли спать, началась сильная качка — корабль так сильно кренился на борт, что один раз я чуть не упала с койки. Прошел еще час, и ветер усилился еще больше — он ревел и завывал так, будто грозил уничтожить все, что находится на поверхности воды. Миссис Понсонби, мыча и хрипя, перевернулась на койке и стошнила прямо на пол. Я решила снова скрыться под палубой и, быстро собрав свои вещи, выскочила из каюты. Порывы ветра были так яростны, а качка — так сильна, что оказалось, что на ногах устоять совершенно невозможно — меня отшвырнуло к борту.
Дрожа от ужаса, изо всех сил сжимая перила, я снизу вверх смотрела на громады валов, которые обрушивались на палубу с высоты сорока футов. Я мгновенно промокла до костей, меня трясло не только от страха, но и от холода. Слышно было, как с хрустом ударяется о рею такелаж спасательной шлюпки, когда она, словно взбесившись, билась и силилась сорваться с опоры. Дымовая труба тоже раскачивалась с громким скрипом: я каждую секунду ждала, что она вот-вот рухнет на палубу и подожжет каюты. Наконец матросы, очевидно, выполняя приказ капитана, поднялись наверх и принялись закреплять трубу тяжелыми цепями.
Пытаясь хоть что-нибудь разглядеть сквозь сплошную пелену брызг, я наконец заметила вход на нижние палубы. Я поднялась на ноги, намереваясь добежать до него. Я выжидала затишья между порывами ветра, но вместо этого корабль вдруг резко накренился на борт. Увидев горой нависшую надо мной громаду палубы, я обернулась назад, чтобы покрепче взяться за перила, но судно накренилось еще больше, почти завалившись на борт, и я, не удержавшись на ногах, упала на колени. Вдруг меня ударило по затылку чем-то тяжелым. Прежде чем я отключилась и уткнулась лбом в палубу, я успела услышать у себя над головой испуганный мужской крик.
Когда я пришла в себя, мои пальцы все еще сжимали перила. Скрючившись от тошноты и жуткой головной боли, я кое-как, на четвереньках доползла до постели и, не обращая внимания ни на запах, ни на бушевавшую снаружи бурю, провалилась в глубокий сон.
Наутро ветер истощил свои силы. Хотя нас еще изрядно трепало, по сравнению с ночной бурей это была лишь легкая рябь. А к восьми часам, когда Роберт пришел меня будить, море уже почти совсем стихло. Увидев у меня на лбу ссадину, он взволнованно спросил, что случилось. Я в двух словах рассказала ему о своем ночном приключении и попросила, чтобы он до полудня дал мне поспать, — голова еще очень болела. Как только он ушел, я тут же рухнула на кровать и с облегчением погрузилась в дремоту.
В полдень, когда он вернулся, я уже встала и оделась; хотя слабость еще ощущалась, сон все же очень меня освежил. Роберт успел хорошенько обдумать все, что я ему рассказала утром, и сообщил мне о своих подозрениях. По его мнению, мужчина, который угрожал мне, сказав, что я «сгину под водой», в эту ночь, когда я стояла, ухватившись за борт, попытался осуществить свою угрозу. Без сомнения, он преуспел бы в этом, если бы не порыв ветра, внезапно швырнувший судно на борт. Роберт считал, что, когда я обернулась лицом к борту, этот человек бросился ко мне, чтобы столкнуть меня в море, но то, что я упала на колени, спасло мне жизнь — он промахнулся и сам перелетел за борт, успев лишь ударить меня ботинком по голове.
В тот же день Роберт поговорил с капитаном и узнал, что один из матросов бесследно пропал — по всей вероятности, его унесло за борт волной. Роберту показалось, что капитан говорил о гибели этого человека без особого сожаления — репутация у этого матроса была хуже некуда. Весь экипаж его терпеть не мог за буйный нрав и постоянные стычки с другими моряками; кроме того, поговаривали, что он убил человека в потасовке в портовом переулке Ливерпуля. Один из матросов видел, как он промывал кровь из глубокой ножевой раны на руке на следующую ночь после отплытия из Ливерпуля. А поскольку капитану было известно, чем закончилась драка в порту, вывод напрашивался сам собой.
Я благодарила Господа за свое счастливое избавление и с нетерпением ожидала прибытия в Нью-Йорк, где я смогла бы наконец выкинуть из головы всю эту жуть.
Прошло три дня, и лоцман привел наше судно в Нью-Йоркский залив и дальше — в великолепный порт Нью-Йорка. Вдали виднелись «Большой Западный» и другие трансатлантические корабли, стоявшие у Сэнд Хука в ожидании своего отправления в очередное путешествие через океан. Солнце сверкало над сотнями деревянных домишек, из которых собственно и состоял тогда город, по крайней мере — Манхэттен; я с восторгом глазела на хлопоты и суету, связанные со швартовкой нашего корабля.
Первыми, кто нас встретил, когда мы сошли с корабля и ступили на землю Америки, которая многим из нас, эмигрантов, казалась настоящей землей обетованной, были таможенные служащие и чиновники иммиграционной службы. Впрочем, для нас с Робертом все эти вопросы и заполнение бумаг были простой формальностью, поскольку мы не считались «нежелательным элементом», нас встретили довольно тепло.
На пристани стояла целая толпа людей всех национальностей, встречающих своих новоприбывших родственников. Роберт обратил мое внимание на то, как легко определить, из какой части Европы родом эти люди: ирландцы были одеты в бриджи и высокие шляпы и держали в руках свои длинные «посохи» — дубины, без колебаний пускавшиеся в ход в драке; шведы — в своих пестрых разноцветных жилетках; немцы, в коротких сюртуках и национальных шляпах, курили коротенькие пенковые трубки.