Что-то изменилось в окружающей тьме. Это зеленый огонек воздушного датчика сменился тревожным оранжевым. «Не повезло», — отметила часть сознания, которая не утонула в страхе смерти и еще могла наблюдать и анализировать. Остальной Решетов был полон оцепенелой апатией и беззвучной паникой. И агонизирующей надеждой, которая разгорелась вдруг снова, когда в тишине его могилы, наполненной раскаленным дыханием и набатом крови в ушах, возник новый звук.
Механический зверь стучал и двигался наверху.
— Я здесь! — забился Веня внутри скафандра, сжатого десятками тонн грунта. Задергался, сжигая последние глотки кислорода, но стараясь успеть рассказать: — Внизу есть вода…
Огонек стал красным, и Решетов не смог вдохнуть. Несколько минут он еще сопротивлялся удушью, потом жгучая боль разодрала ему грудь, и наступила темнота.
Когда Ребров ухватился за его вздернутую кверху ладонь, Вениамин был уже почти мертв.
* * *
Новые жилые корпуса поставили в пятидесяти километрах к северу, в надежной котловине, а сразу после них развернули спортивный купол с бассейном. Там постоянно были люди, большей частью со станции, но приезжали и с ближних секторов. Пару раз даже американцы залетали — подивиться. Проплыть два-три километра после трудового дня стало доброй традицией. По выходным на вышке развлекались прыгуны: выделывали такое, что чемпион последней Олимпиады съел бы от зависти плавки.
Решетов приходил поздно вечером. Нагрузки ему были пока запрещены, поэтому Вениамин просто ложился на воду и смотрел сквозь купол в близкое фиолетово-коричневое небо. Искусственная волна лениво качала его, попадая в такт таким же медленным мыслям. Потом он одевался и переходил в соседний, оранжерейный купол. Войлочная вишня прижилась и уже выпустила первые листочки. Веня устраивался рядом с деревцами и долго сидел, мечтая о будущих садах. Они обязательно вырастут, знал он, надо только немного подождать.
Анна Домина.Но след мой в мире есть
Каравелла легко скользила по водной глади. Наполнялись утренним бризом и беззвучно хлопали паруса с большими красными крестами. Матросы сновали по вантам. На капитанском мостике, приложив руку ко лбу и глядя вдаль, неподвижно стоял человек в причудливой шляпе и долгополом камзоле.
«О, ойнопа понтон!.. Хотя какая уж тут ойнопа, не Улисс все же, Колумб». Пилот Мэтью О'Брайен досадливо прищурился: слишком далека была красавица-каравелла, а любая оптика в деле изучения кораблей-призраков совершенно бесполезна. И все же зрелище было на редкость впечатляющим: аквамариновая морская пучина, белые паруса каравеллы и розово-красное марсианское небо, подернутое голубыми облаками. Вытерев слезящиеся от напряжения глаза и вздохнув, пилот щелкнул кнопкой фона.
— Это О'Брайен. Докладываю, кэп. Я в кратере Колумба. Температура грунта — минус пятьдесят градусов по Цельсию, радиационный фон в норме, давление — шесть миллибар и продолжает падать. В двадцати милях от меня замечен пылевой вихрь, в связи с чем ожидается временное помутнение и исчезновение миражей. В настоящий момент в пределах видимости имеется парусник, по-моему, это «Санта-Мария», потому что детали оснастки…
— Ближе к делу, Мэтью, детали оснастки меня совершенно не интересуют.
— Хорошо, кэп. Расстояние до миража порядка двух миль. Пробы грунта на северном склоне взяты, исследовательская программа запущена. Какие будут указания?
— Возвращайся на станцию, с пылевой бурей шутки плохи.
— Одну минуту, кэп, очень уж хочется поближе на Колумба глянуть!
— Не валяй дурака, Мэтью! Неужели тебя в детстве не водили в музей? Голограммы ничуть не хуже здешних картинок.
— Не скажите, капитан. Где вы видели голограммы по пятьдесят миль в диаметре?
— Ты же знаешь, Мэтью, что к настоящему Колумбу это не имеет никакого отношения. Всего лишь кристаллизация нашего представления о нем. В любом случае возвращайся, это приказ.
— Слушаюсь, кэп.
Мэтью нехотя развернул своего «осьминога», собираясь двинуться в сторону станции, когда увидел, что «Санта-Мария» изменила курс и постепенно приближается к нему.
«Черт! Как мне везет!» — Мэтью почувствовал, что от волнения у него вспотели ладони. До сих пор никому не удавалось подобраться к миражам ближе чем на полмили. Самым удачливым оказался разведчик из состава второй экспедиции Эркюль Легран — десять лет назад вблизи уступов Цербера. Позднее Легран шутя уверял, что у него и не было никакого желания подходить к гигантскому трехголовому псу, хоть и призраку, совсем близко.
Большинство миражей не обладали ни размахом, ни эффектностью того, что видел сейчас Мэтью. В основном это были ученые мужи — астрономы, угробившие жизнь на изучение марсианских каналов, бородатые естествоиспытатели, подвижники науки. Как правило, взору наблюдателя они представали, припав к окуляру телескопа или сидя перед монитором компьютера. Все они были глубоко безразличны Мэтью. Как-то он пытался присмотреться к бородатому Фламмариону, но тот уже через пять минут усыпил его своей флегматичностью.
Но тут другое дело — сам Христофор Колумб плывет прямиком к нему, гордому сыну Ирландии, Мэтью О'Брайену. С таким зрелищем могли бы поспорить разве что Медуза или Цербер. Не отказался бы Мэтью и от того, чтобы получше рассмотреть горящий Флегетон, побывать в Элизии, Утопии, долине Дао… Эх, да что там! Самое обидное, что он, Мэтью, будет видеть совсем не то, что видит капитан или приятель Мэтью, механик Дик. Если человек первый раз слышит о Медузе Горгоне, то его мираж будет тусклым и прозрачным. Напротив, если хорошо представить, как шевелятся змеи на ее голове, видение станет плотным, почти осязаемым. Колумб, нарисованный воображением Мэтью, был таким реальным, что казалось — сейчас помашет рукой, велит спустить шлюпку и пригласит пилота вместе плыть на поиски Америки. И, как назло, вся приборная доска уже покраснела от сигналов тревоги — вихрь, похоже, набрал силу.
Тем временем «Санта-Мария», поманив обманчивой близостью, вновь совершила маневр и пошла полным ветром, удаляясь от наступающего пылевого фронта. Мэтью это было только на руку: можно, не теряя из виду цель, двинуться в сторону станции, что он и поспешил сделать. Но «осьминоги» были скорее устойчивы, чем быстры. Вскоре стало ясно, что каравелла, поймав воображаемый ветер парусами, уходит в отрыв, а бешено кружащийся пылевой хаос неумолимо настигает пилота. Вот уже белые паруса подернулись дымкой и расплылись в мутной дали. Видимость резко упала. Мэтью врубил прожекторы на полную мощь, но сумел разглядеть только стену песка и пыли. Он сбросил скорость, надеясь, что самого худшего не случится и смерч не зашвырнет его на вершину семнадцатимильного Олимпа, но опоздал. Еще до тревожного сигнала эхолота он почувствовал, как грунт под «осьминогом» предательски осел и широкие задние колеса работают вхолостую. «Осьминога» повело назад, вбок, и он тяжело завалился не то в трещину, не то в провал, мгновенно появившийся на ровной поверхности кратера.
* * *
Мэтью пришел в себя от резкой боли в затылке. Кривясь, дотронулся до большой шишки на голове, но, убедившись, что крови нет, успокоился. Похоже, ударился о боковую стойку кабины. Взглянув на бортовой хронометр, он понял, что прошло больше часа с момента крушения. Наверху еще бушевала буря, и в трещине царил полумрак. Видимо, прожекторы вышли из строя при падении. Мэтью проверил, есть ли связь, — фон мертво молчал. Падение было таким внезапным, что Мэтью не успел испугаться. Но теперь, поняв, что крепко засел в этой дыре, он почувствовал, что во рту у него пересохло, а лоб, наоборот, покрылся испариной страха. И в то же время в сознании крутилась жалкая суетная мыслишка: «Что-то я не помню в кратере Колумба ничего подобного. Вот ты и прославился, Мэтью, вот и вошел в историю Марса. Теперь твоим именем наверняка назовут эту треклятую трещину. Посмертно. Трещина О'Брайена. А что, звучит! Нет, лучше Провал О'Брайена! Трещин на Марсе сколько угодно, а провалов раз-два и обчелся. Господи, хорошо, что я не успел жениться и детей у меня нет».
Но вот последний яростный порыв бури стих, запорошив напоследок обзорные камеры мельчайшей пылью. Над «осьминогом» медленно проступала желтизна полуденного марсианского неба. Мэтью наконец разглядел, куда угодил. Он провалился совсем не глубоко. Видимо, один из краев трещины начал осыпаться, и образовалась покатая площадка, в нижней части которой и распластался «осьминог», всеми своими колесами, манипуляторами и аварийными якорями вцепившийся в зыбкую почву. Почистив от песка и пыли наружные камеры, пилот смог оглядеться. Холодея от ужаса, Мэтью увидел зияющую в нескольких футах от марсохода отверстую пасть колодца — диаметром добрых два десятка метров. При мысли о его глубине Мэтью поперхнулся и закашлялся. Тут же ему показалось, что его ненадежное убежище слегка сползло вниз. Он замер. Боясь сделать лишнее движение, подобрал все якоря, включил двигатель и попытался осторожно сдвинуть машину с места. «Осьминог» подался было вперед, но песок под его колесами потоком тек вниз. В результате этих усилий марсоход еще на несколько дюймов приблизился к страшному зеву.
«Черт! — выругался Мэтью. — Черт! Черт! Что же делать!»
Любое резкое движение, продиктованное страхом и отчаянием, могло навсегда отправить его в местный Ад, Аид, Тартар или как его там… Надо было выбираться наружу. Этого Мэтью хотелось меньше всего. Если внутри «осьминога» кислорода достаточно, благо запасные баллоны входили в стандартную комплектацию, то в скафандре он может рассчитывать только на пять-шесть часов дыхания. Да и как надеть скафандр, когда от любого движения машина все ближе к колодцу. Можно, конечно, затаиться и ждать помощи. Мэтью представил, что к вечеру его найдут сидящим тише мыши в этой жалкой дыре, и решил выбираться. «Мэтью О'Брайен, вы готовы принести общее дело в жертву собственным амбициям!» — всплыл в памяти гнусавый выговор его летного инструктора. «Черт!» Может, и вправду он сейчас гробит «осьминога», пытаясь в тесноте кабины влезть в скафандр. Сидел бы и ждал, пока спасут.
Словно в ответ на его мысли, марсоход опять пополз вниз. Оставаться внутри стало опасно. Снова выпустив наружу все имеющиеся манипуляторы и якоря, чтобы хоть немного закрепиться на осыпающейся почве, Мэтью кое-как напялил скафандр и выбрался из кабины.
Он знал, что давно не выходил на связь и его уже должны искать. Но знал он и то, что воздуха на обратную дорогу пешим ходом ему не хватит, а связь, которую обеспечивал шлемофон скафандра, была местного радиуса действия. Оставалось надеяться, что его найдут раньше, чем он задохнется.
Держась края осыпи и стараясь двигаться плавно, чтобы не вызвать песчаную лавину, Мэтью бесконечно долго преодолевал те тридцать футов, которые отделяли его от поверхности. Наконец он почувствовал под ногами твердую почву и впервые за долгие годы упомянул имя Господа не всуе. Но надо торопиться, времени у него было мало. Не обращая внимания на «Санту-Марию», к которой уже успели присоединиться «Нинья» и «Пинта», и кляня коварство миражей, Мэтью двинулся к станции. Путь предстоял неблизкий.
Ему повезло и на этот раз. Он не замерз суровой марсианской ночью, не задохнулся, жадно вбирая легкими последние глотки кислорода, его скафандр не был разгерметизирован попаданием шального метеорита, смерчи и трещины больше не угрожали ему. Мэтью нашли, когда в баллоне за плечами было еще вдоволь живительного газа, когда он бодро шагал к станции, и день его еще не догорел.
* * *
— Ты не поверишь, Дик! Как только стал меня этот смерч нагонять, прямо подо мной разверзлась марсианская твердь, и услышал я глас небесный: «Мэтью! Здесь твое спасение, да наречется сей колодезь именем твоим».
— Может, ты еще скажешь, Мэт, что сам туда залез, а «осьминога» оставил, потому что решил прогуляться? — механик скептически усмехнулся. — И стало в гараже на одного осьмуху меньше.
— Я же говорил, что не поверишь. А ведь практически так все и было. И хватит брюзжать, что мне было делать — дожидаться, пока я вместе с ним в колодец съеду? Кто знает, возможно, он там до сих пор стоит.
— Везучий черт. Другого бы уж давно по кусочкам собирали, а этот еще байки травит. И ведь, правда, кэп уже что-то говорил про колодец О'Брайена.
— После такого только байки и остаются. Эх, видел бы ты, что там творилось! Ну чисто «Колодец и маятник»! — ирландец питал слабость к старой литературе (поговаривали даже, что вместо аудиозаписей в его личном багаже хранится настоящая бумажная книга какого-то Эдгара По). — Когда сверху так куролесит, поневоле сам в эту дыру запросишься.
— Мэтью! — послышался в динамике голос капитана. — Сколько времени тебе нужно, чтобы прийти в себя?
— Кэп! Я хоть сейчас готов! Я вообще чувствую себя как заново родившимся.
— Даю тебе час. И хватит заговаривать зубы механикам, приказываю отдыхать. Тебе еще машину вытаскивать.
* * *
День клонился к закату. Холодное солнце то и дело скрывалось за набегающими на него голубыми облаками. Над горизонтом уже показался щербатый Фобос. Заметно похолодало. Спасательная экспедиция спешно перевалила через склон кратера — с каждой минутой шансов вытащить «осьминога» оставалось все меньше. Обычно эти машины оснащались для одиночной работы и не имели оборудования, необходимого для вызволения такого крупного объекта из песчаного плена. Поэтому вытаскивать его из ловушки отправились сразу два больших тягача со станции, спешно подготовленные для такой миссии. Впрочем, у Мэтью было такое чувство, что все в глубине души уже смирились с потерей машины, а отправились главным образом поглядеть на вновь открытый колодец, который уже всерьез именовали провалом О'Брайена. Таких колодцев на Марсе до сих пор было известно всего лишь семь. Как они появились и по какой причине, не знал никто. Ровные отвесные края не исключали возможности искусственного происхождения, так хотелось думать Мэтью. Теперь один из них будет носить его имя. Пилот не без волнения вглядывался в знакомый ландшафт, боясь пропустить место, которое он запомнил по валуну, наполовину засыпанному пылью. Три парусника лениво курсировали вдалеке. Морская гладь была на редкость спокойна — ее не могли потревожить марсианские ветра, постоянно дующие весной.
Вдруг Мэтью понял, что, даже не всматриваясь мучительно в красную пыль кратера, он все равно не пропустил бы места своего пленения. Среди морских просторов зияла, подобно большой воронке, промоина в несколько десятков метров. «О, мне она что-то сильно напоминает… Точно, „Низвержение в Мальстрем“», — завороженно глядя на это видение, подумал Мэтью. Морские волны расступались на глазах, открывая взгляду обычный красный грунт. Воронка по мере приближения росла, и уже было видно, что вокруг черного ока колодца что-то движется, нарезая круг за кругом, то набирая скорость, то притормаживая. Очертания объекта еще издалека показались Мэтью до боли знакомыми.
— Кэп, вы это видите? Видите? Это же мой осьмуха! Но как такое может быть? Он же накрепко завяз там, внизу! Господи, кто его вытащил? Кто там, в кабине? Кэп, я вижу какую-то фигуру…
— Спокойно, Мэтью, — слышно было, как капитан усмехнулся. — Все-таки ты еще не оправился после того, что случилось. Я бы, конечно, взял вместо тебя кого-нибудь из второго сектора, но во втором сейчас никого.
— О чем вы, кэп? — в голосе Мэтью послышалось неподдельное удивление.
— Боже мой, Мэтью, не будь так наивен! Попробуй для разнообразия поглядеть на это через оптику.
Мэтью прильнул к окуляру оптического увеличителя… и не увидел ничего кроме красной пыли. Пыль поземкой вилась по краям провала, образовавшим почти правильный круг. Но кроме нее не было ни «осьминога», ни его следов на пыльном грунте.
«Какой же ты болван, Мэтью! Это был мираж! Персональный мираж Мэтью О'Брайена!» — пронеслось в сознании пилота. Пройдут годы, а маленький марсоход все так же продолжит кружить вокруг черной пасти колодца. Он останется, даже когда самого Мэтью уже не будет в живых. Пролетят века, и он изменится, потому что уже никто не вспомнит, как выглядел неуклюжий марсоход в начале третьего тысячелетия. «Черт побери, вот я и обрел бессмертие! — Мэтью рассмеялся. — Подумать только! Пока хоть один человек имеет под рукой карту, на которой нанесен кратер Колумба и отмечен провал О'Брайена, „отважного пилота, трагически погибшего в песках красной планеты“… Господи, о чем это я?! Конечно же, „благополучно выбравшегося из опаснейшей передряги“, я буду жить!» Мэтью знал, что отныне он будет жить, чувствуя, что прикоснулся к вечности. И еще он знал, что никто кроме него не увидит необычный для Марса мираж: крохотная фигурка человека в скафандре, стоящая на коленях в нескольких футах от бездны.