Чекисты - Герман Юрий Павлович 23 стр.

— Кто здесь?

— Не спится тебе? Мне тоже.

Лицо было незнакомое. Рот треугольником, будто улыбается, а глаза серьезные.

— За что тебя? — спросила незнакомка.

— Перепутали с кем-то. Почтальонша я...

Незнакомка вроде опять улыбнулась, не поверила. А Марусю кольнуло: «Неспроста она, неспроста здесь».

— Как хочешь думай, — перепутали и все.

Каждый день ее вызывали на допросы, но не били, не пытали, требовали назвать сообщников, и каждый раз, когда она возвращалась в камеру, незнакомка спрашивала:

— Ну что? Да ты говори, меня ж тоже вызывают. Посоветуй.

— Что вы, тетечка. Куда мне до вас. Вы городская, образованная...

— Не придуривайся! — крикнула незнакомка.

— А что говорить-то, — прикинулась Маруся. — Говорить-то могу, да все не по делу. Есть вот у меня один знакомый в Требёхе.

Маруся вспомнила, что как раз в Требёхе появился предатель, родственник старосты. Староста сам ничего мужик, а родственник на своих доносит. Незнакомка ночью исчезла. А Марусю на утро — в закрытую черную машину.

— В Требёху, — приказал офицер.

Ехала Маруся, и сердце замирало. «Что-то будет? А вдруг староста за родственничка заступится?» Неожиданно машина остановилась. Не слышно было ничего, только под потолком гудела муха. Потом открылась дверь.

— Выходи.

Свет полоснул Марусю по глазам, и она невольно зажмурилась. «Расстреливать привезли», — мелькнула догадка. Ноги сделались ватными, непослушными, будто чужие.

— Быстрей, — поторапливал солдат.

Как ей удалось вырваться, она и сама не знает... Выручили прибрежные камыши. Кинулась в их чащу, вдогонку стреляли, а она бежала, не чуя под собой ног. Партизаны привели ее прямо к Железняку.

— Ты откуда такая встрепанная?

— Попить дайте. Напилась — стало легче.

— Что случилось?

— От смерти едва спаслась... — И Маруся рассказала обо всем, что пережила за эту неделю.

На следующий день она ворвалась к Железняку сама не своя.

— Она! — крикнула Маруся с порога. — В лагере нашем...

— Кто?

— Та самая. Рот треугольничком... Все выведывала, все подделывалась, когда в камере вместе сидели...

Через несколько минут Роза стояла перед Железняком.

— Вы еще здесь, оказывается?

— Да, задержалась.

— Ну что ж, рассказывайте... На подсадке, значит, работаете?

— Что вы говорите? Я ничего не понимаю...

Железняк сделал знак ординарцу. Вошла почтальонша. Роза вскрикнула и сразу обмякла.

— Вот и кончена игра, — сказал Железняк. — Теперь слушаю вас.

Запираться не имело смысла. И Роза все рассказала. Оказывается, при выброске она действительно попала к немцам и, спасая свою шкуру, согласилась на них работать. Это она выдавала разведчиков, это она навела карателей на партизанскую базу. И никто бы не знал об этом, не встреться предательница с почтальоншей.

16. ПЕСНЯ НЕ УМИРАЕТ

Полина Черная шла быстро. До захода солнца нужно было выйти из города. У шлагбаума опять стояла толпа. Проверяли документы. Маячила опять фигура Фрица.

— Платточек! — увидев ее, закричал немец.

Всегда, проходя шлагбаум, она пела. Фриц и другие немцы слушали. И всегда на ее песни собиралась толпа.

На этот раз что-то случилось. Фриц, не дойдя до нее, выхватил из кобуры пистолет. И за спиной у нее оказались двое с автоматами.

— Хенде хох! — Фриц вырвал у нее сумку.

Полину прикладами подтолкнули к черной машине, и не успела она опомниться, дверца захлопнулась.

Бросили ее в темную камеру. Со свету она не могла разглядеть, кто с ней рядом, только чувствовала, что кто-то есть.

— И тебя взяли?

Голос был знакомый, а лица она не узнала. Лицо было чужим, неузнаваемо распухшим.

— Это я, Раечка. Неужели не узнаешь?

— А Нина где? Ведь ее схватили?

— Нинка сбежала. Обхитрила их...

Раечке сделалось плохо, и Полине пришлось за нею ухаживать. Ей и самой было нехорошо, ее тоже били, но Раечке было совсем худо. Ночью она пришла в себя, зашептала:

— Из-за меня все получилось... Я проговорилась по пьянке...

Полина невольно отодвинулась.

— Правильно, — простонала Раечка. — Меня ненавидеть надо...

Каждую ночь Полину вызывали на допросы, пытали, подвешивали к потолку за косу. Она ничего не сказала. Потом ее оставили в покое, как будто забыли, даже пищу не приносили. Она лежала и старалась не двигаться, потому что каждое движение вызывало боль.

Неожиданно заскрипели двери.

— Поднимайтесь!

Подталкивая прикладами, их повели к машине, втолкнули в кузов. Там уже сидело двое — седой как лунь старичок и заросший черной бородой парень. Лица обоих были знакомы Полине, и в то же время как бы незнакомы — опухшие, страшные, в кровоподтеках. Старичок поддерживал сломанную на допросах руку.

Машину окружили мотоциклисты, и они поехали. Когда машина остановилась и их всех вывели, Полина все поняла.

Находились они на городской площади, у виселиц. Кругом вооруженные немцы, а за ними толпа. И гробовое молчание. Сотни людей, согнанных на площадь, стояли молча.

Полина посмотрела на своих товарищей. Впервые разглядела страшное лицо Раечки, не лицо, а сплошной кровоподтек. Это особенно бросалось в глаза, потому что рядом с Раечкой стоял румяный, сытый немец. Пошел дождь. Капельки его приятно освежали кожу. И Полине вдруг показалось, что все это — виселицы, румяный немец, безмолвная тишина на площади — все это сон. Сейчас она проснется, и все будет хорошо. Засияет солнце. Послышится родная русская речь. Ей развяжут руки, и она побежит по знакомым улицам Пскова. Не может ведь она умереть, еще не пожив как следует.

Рядом о чем-то заговорили немцы, и тотчас отчаянно взвизгнула Раечка.

— Перестань, — сказала Полина. — Возьми себя в руки.

Их подвели к открытому грузовику, неизвестно когда очутившемуся под виселицей,- велели подняться в кузов. Появился немецкий офицер в пенсне и какой-то тип с продолговатой, похожей на дыню, головой. Офицер читал по-немецки, а тип переводил. Полина его не слушала. Она вглядывалась в толпу, стараясь увидеть знакомых людей.

Наконец чтение кончилось. Наступила страшная пауза, и в тишине Полина уловила вздох толпы. Тотчас засуетился розовощекий. Подошел к седому старичку. И как только подошел к нему, старичок отчетливо произнес:

— Звери вы, звери...

Последней была очередь Полины. Она хотела взглянуть в глаза розовощекому, но палач отвел их в сторону и накинул веревку. В петлю попала коса, и Полина привычным движением хотела забросить ее за спину. Коса не послушалась. Розовощекий уловил ее жест и выбросил косу из петли. Полина вдруг поняла: это конец. И сами по себе, как протест, из горла вырвались последние слова:

— Прощайте, товарищи! Да здравствует...

Толпа колыхнулась.

Полина уже не слышала, как из-за домов затрещали выстрелы, как ворвались на площадь партизаны.

17. ПЛАМЯ

— Пожар! Пожар!

Фашисты оцепили площадь. Горела биржа труда. Ненавистное всему городу здание.

С первых дней Железняк и его группа многое делали, чтобы спасти советских людей от угона в фашистское рабство. Поначалу немцы осторожничали, маскировались, добиваясь регистрации всего взрослого населения. Немногие шли к ним на службу. Тогда они начали прижимать голодом и страхом. Создали специальные рабочие батальоны, принудили людей идти на заводы, на железную дорогу, на торфоразработки. Потом стали отправлять молодежь в Германию.

Еще перед уходом в Громулинские леса Железняк провел предварительную работу. Организовал через своих людей боевые группы сопротивления, во главе поставил надежных парней. В одной из деревень такую группу возглавлял Михайлов.

— Сила-парень, — говорили о нем. — Кулаком гвоздь в доску заколачивает.

Железняк пригласил Михайлова к себе.

— Назначаю тебя старшим. Чтобы на немцев не работать никому, понятно?

— Оружия бы нам...

— Оружие доставайте сами.

Что было делать? У партизан в то время лишнего оружия не водилось. Позже, когда оно было добыто в боях, эти группы влились в бригаду и неплохо воевали против захватчиков.

Необходимо было направить своих людей на биржу груда. Но как их там устроить? Кандидаты проходили строгую проверку: через полицию и гестапо. За всеми, кто там служил, был установлен контроль, проверялся каждый шаг.

— Неужели не найдется патриота, который уже служит на бирже и согласен нам помочь? — спросил Железняк Нину Парину.

— Найдется, — как всегда решительно сказала она.

Нина знала город, земляков своих, и ее хорошо знали люди. Кто же там работает, на этой бирже труда? Оказалось, Дмитриев. Нина вместе с ним училась в школе.

Встретились они по случаю дня рождения. Нинке пришлось специально доставать самогонку. Пришли школьные подруги. Собралось почти полкласса.

— Как на восьмое марта! — воскликнул Дмитриев, входя в комнату. — Одни девчонки...

Пели песни, вспоминали школу. У всех было довольно грустное настроение.

Нинка буквально напросилась проводить Дмитриева до дому. По дороге сказала:

— Слушай, достань мне справку с биржи. Очень нужно...

Дмитриев долго не отвечал, все смотрел на небо, словно угадывал, не будет ли дождя. Потом положил свои большие руки ей на плечи, произнес тихо:

— Достану.

С этого и началось. Дмитриев стал снабжать чекистов бланками документов, дающих освобождение от трудовой повинности, своевременно сообщал о предстоящих мобилизациях.

Гестапо занялось биржей. Майор Руст самолично проверял служащих.

«Что делать?» — запросил Дмитриев.

«Сжечь биржу», — пришел ответ от Железняка.

Дмитриев стал готовиться к выполнению приказа. Нужно было достать горючее, принести его в здание, заминировать выходы, чтобы никто не смог помешать пожару, выбрать удобный момент для поджога. Гестапо свирепствовало. Нужно было спешить.

Он завел себе сапоги с широкими голенищами. В них проносил плоские бутылочки с бензином. Его помощница Егорова маломагнитную мину пронесла в шляпе с глубоким дном.

Наконец все было подготовлено. Оставалось выбрать удобный момент. Но его-то как раз и трудно было выбрать. Приходили все служащие к определенному часу, уходили одновременно, а если и оставался кто-то, непременно находился под приглядом немцев. А тут нужно было остаться одному. Дмитриев извелся в ожидании.

В один из дней обер-лейтенант Фогель приказал служащим:

— Всем на проверку! Быстро! Момент!

«Вот оно», — сказал себе Дмитриев, ощущая во всем теле незнакомый доселе озноб. Поманил глазами Егорову, в коридоре успел шепнуть:

— Мину ставь у входа за батарею. И уходи. Слышишь, уходи!

Сам свернул в туалет. Слышал, как постепенно затихают шаги, как все уходят. Теперь нужно было незаметно вернуться, достать бензин, облить бумаги, поджечь и скрыться через запасной ход.

Действовал он быстро, но ему все казалось, что медленно, и он торопил себя. Облил бензином бумаги в своей, в соседних комнатах, поднялся на второй этаж и там облил шкафы. Одна из бутылочек соскользнула со стола на пол. Дмитриев вздрогнул, притаился. Ему почудилось, что часовой у входа услышал стук.

Прошла минута, другая. Все было спокойно. Теперь оставалось поджечь бумаги и бежать. Щелкнул зажигалкой, вспыхнул огонек. Прикрывая его ладонью, побежал по комнатам, начал поджигать бумаги, столы, шкафы. Все, к чему он прикасался, моментально вспыхивало. Только теперь он почувствовал, как во всем здании пахнет бензином.

Он еще успел подбежать к своему столу, выдернуть из-за бумаг мину, и тут послышались шаги.

Он помчался по коридору, на ходу нацеливая стрелку мины на самое короткое время действия. В этот миг за его спиной послышался взрыв. «Молодец, Егорова!» — одобрил он про себя и, швырнув мину, выскочил во двор, перемахнул через забор.

Здание ненавистной биржи было в огне. И ветер трепал пламя, раздувая его еще сильнее.

18. ДО ПОЛНОЙ ПОБЕДЫ

Из боевого донесения:

Шла жестокая борьба. Гестапо ставило преграды на пути чекистов, готовило сотни ловушек, подсылало в бригаду своих агентов. Железняк и его люди быстро распознавали предателей.

Погибли в немецких застенках сестры Тахватулины, повар псковского ресторана Дмитриев, смелый разведчик Ураган, геройский старик дядя Вася. В боях были убиты боевой чекист Пушкин, разведчик Тимоненко.

На место погибших вставали новые бойцы. Борьба продолжалась. Она продолжалась до полной победы. И в этой замечательной победе, в ее торжестве есть немалая доля чекистов, известных и безвестных героев.

Слава им!

ВЛАДИМИР ДРУЖИНИН

ЧЕЛОВЕК И ЕГО ИМЯ

Имен в этой повести много. В захваченной фашистами Риге, в концлагере, был военнопленный, который значился по спискам Никулиным, офицером из триста восьмого стройбата.

В кадрах абвера — гитлеровской военной разведки — состоял агент Давыдов. Агент отличной репутации, награжденный за успехи бронзовой медалью.

Из осажденного Ленинграда за линию фронта ушел разведчик по кличке Пограничник. Он получил от советского командования задание большой важности.

Кто зашифрован под этой кличкой, знали немногие.

Есть и другие имена в этой повести о событиях войны. Имен больше, чем людей. В тайной борьбе нельзя доверяться именам, — ведь бывает, что их несколько, а человек один. Но каждое имя — реальная сила. С ней считаются, ее свято берегут или стараются уничтожить.

Имя может пережить человека, остаться в строю, а может и исчезнуть. В донесениях, помеченных «секретно», появляется новое имя, новая роль.

В сущности, у разведчика может быть и сто имен, и тысяча, ибо тайный воин гигантски силен. На весах войны он иногда равен дивизии и армии.

В этом вы убедитесь сами...

Только теперь настала пора раскрыть все клички, все псевдонимы и поведать о замечательном подвиге чекиста.

НИКУЛИН

— Значит, Никулин?

Человек на госпитальной койке медленно поворачивается. Рука и ноги у него забинтованы.

Никулин, — мы будем называть его так, как он сам себя называет, — положил за правило с ответом не спешить. Никогда не спешить. Сперва надо поглядеть на того, кто спрашивает, уловить его намерения.

Шебякин сидит на краешке койки, от него слегка несет спиртным. В назойливых глазах тонет, ускользает усмешка. Ясно одно — он узнал...

Никулин заметил его еще вчера. Шебякин стоял за порогом, дверь была открыта настежь. Тогда, наверное, и узнал... Шебякин разговаривал с санитаром, но раза два скользнул взглядом по койкам. Что ему здесь нужно? Разгуливает свободно, сапоги на нем новенькие, шевровые, прямо со склада, — стало быть, перекинулся к немцам, на службе у них.

— Да, Никулин. Я самый и есть.

Ну, что же ты сидишь? Беги к своим хозяевам! Заработаешь еще на выпивку, подлец! Верно, для того и шныряешь тут, по лагерю.

Шебякин не двигается.

— Никулин так Никулин...

Тон наигранно-равнодушный. Усмешка то прячется, то показывается опять. Странная усмешка, осторожная какая-то, пожалуй, даже пугливая...

— Ну, я Никулин. А ты кто?

Усмешка исчезла, лицо Шебякина отвердело.

— Я Савельев, — произнес он тихо, кося глазами в сторону.