— Я понимаю, — печально сказала Еля. — Но мне почему-то приходит на память этакая поговорка: пока взойдет солнце, роса очи выест…
Домой они возвращались молча. У калитки Андрей остановил Елю, обнял ее и заговорил тихо:
— Я знал, что тебе здесь не понравится. Это не город. Тут, в Дятловской, нет электричества, нет театров, асфальтированных улиц, телефонов, нет того, к чему ты привыкла. Но что прикажешь делать, Еля? Я избрал себе профессию агронома, а что ж за агроном без земли? Придется тебе мириться с жизнью в деревне, ничего не поделаешь. И потом, не всегда же мы будем сидеть тут при керосиновой лампе и ходить по колено в грязи…
— Пойдем, Андрей, я устала и хочу спать, — сказала Еля. — Извини меня, но, честное слово, дорога такая трудная. Хорошо, что я Димку с собой не взяла.
Еля уклонялась от разговора. Она понимала, что Андрей сейчас спросит ее о том, когда она думает переезжать в Дятловскую. Между тем жизнь в деревне страшила ее. Несколько лет, прожитых Елей в Пустополье, вспоминались ею как кошмар. Спасаясь от голодной смерти, Платон Иванович и Марфа Васильевна вынуждены были бежать тогда из города в деревню. Это был тысяча девятьсот двадцать первый год. Еле было десять лет. Невылазная грязь… Чадные огоньки свернутых в жгут тряпиц, которые мать опускала в жир, вытопленный из убитых собак и кошек… Твердые, как камень, лепешки с лебедой и опилками… Похожие на мертвецов, худые, озлобленные люди… Толпы нищих, истошный вой женщин, плач осиротевших детей — все это вспомнилось Еле сейчас, и все это она представляла как всегдашнюю жизнь деревни, изменить которую не в силах ничто. И вот теперь, когда этот кошмар стал, к счастью, далеким прошлым, Андрей хочет заставить ее и сына жить в деревне. Он, конечно, будет упрекать ее. Но заслуживает ли она упреков? Разве виновата она в том, что родилась и росла в большом городе? И разве такое уж тяжкое преступление любить театр, музыку, чисто подметенные улицы, парки, фонтаны, цветники, вечерние огни реклам? Разве плохо будет, если их сын, их Димка, будет учиться не в захудалой станичной школе, где, кроме пары колб, наверное, ничего нет, а в школе, где есть кабинеты, лаборатории, спортивные залы? И что же дурного в том, что он вместо пустых развлечений на деревенской улице станет посещать выставки живописи, слушать концерты в филармонии, бывать на литературных вечерах? Почему же этого всего не хочет понять Андрей? Почему он хочет подчинить жизнь жены и сына своему капризу? При желании он мог бы устроиться гораздо лучше, и они жили бы хорошо, дружной семьей, и ничто не омрачало бы их жизни… Сейчас отец с матерью получили просторную квартиру в городе, места в ней хватит на всех. Зачем же забиваться в эту глухую дыру, где только ветер, темень и грязь? Зачем сознательно губить себя?
Так думала Еля, стоя с Андреем у калитки Татариновых. Она ничего не сказала мужу, но он чувствовал ее настроение и по напряженному молчанию понимал, о чем она думает и что пока скрывает от него.
В темноте сеял мелкий, холодный дождь-. Шумели невидимые деревья. Тускло светился огонек керосиновой лампы в подслеповатом оконце Федосьи Филипповны.
— Пойдем, Елка, — сказал Андрей, — ты в самом деле устала. Сейчас поужинаем и ляжем спать.
Сняв перчатку, Еля на мгновение коснулась теплой ладонью его лица.
— Не сердись, пожалуйста… меня совсем разморило… Ты брился утром? Да? А уже стал колючий. Помнишь, как маленький Димка говорил? Ко-лю-кайка…
Она шептала бессвязные слова, знала, что в ответ на ласку он зацелует ее, слегка отвернулась, подставляя по привычке щеку, и он стал ее целовать, задыхаясь и радуясь тому, что она снова рядом, и он любит ее, и ничто в жизни их не разлучит.
— Пойдем, Рыжик, — прошептала Еля.
Федосья Филипповна ждала их. Жарко горела печь. У накрытого клеенкой стола сидела Наташа, старательно переписывая что-то из книги в тетрадь, но, как только вошли Еля с Андреем, она быстро глянула на них исподлобья, вскочила и, ни слова не говоря, порывисто взмахнув косичками, убежала в свою комнатушку. Федосья Филипповна убрала со стола Наташины книги.
— Садитесь, кушайте, — сказала она, кланяясь. — Я пышек напекла. А на окошке вон кувшин с молоком…
Поужинали быстро. Андрей думал, что Еля, которая только недавно говорила об усталости, сразу ляжет спать, но она попросила Федосью Филипповну зажечь старую лампу, ушла в комнату Андрея, открыла чемоданы, застелила матрац привезенной накрахмаленной простыней, сменила наволочку, надела пододеяльник.
— Чистое белье я положу в шкафчик, — сказала она Андрею, — тут три пары. Грязное посылай мне, я буду отдавать в прачечную, потому что ваша деревенская стирка все превратит в тряпку.
Еля постояла у открытого чемодана, сказала с горькой улыбкой:
— Дура я все-таки… Набрала вот с собой платьев, сама не знаю для чего. Куда их тут надевать?
…Еля пробыла в Дятловской три дня. Когда Андрей уходил на работу, она сидела с Федосьей Филипповной, читала или уходила на берег Дона, а вечером подолгу гуляла с мужем.
Андрей провожал Елю через Дон. Ночью выпал снег, он расстилался на ледяной реке ровной белой пеленой. Вот и берег… Ветви деревьев под тяжестью снежных хлопьев клонились к земле. Запряженные в легкие сани лошади нетерпеливо пофыркивали.
Андрей обнял жену.
— До свиданья, Елка, — вполголоса, чтоб не слышал кучер, сказал он. — Спасибо, что приехала. Когда же теперь тебя ждать?..
— Не знаю, — так же тихо сказала Еля, — наверное, попозже, весной. Ты же видишь, какая дорога…
— Да, конечно, — сказал Андрей. — Поцелуй Димку, передавай привет старикам и, очень прошу тебя, пиши почаще…
Он долго еще стоял на берегу, грустно вслушиваясь в удаляющийся скрип полозьев.
5
Затерянная среди холмов неприметная деревушка Огнищанка жила как всегда. Колхозники давно убрали скудный в то лето урожай, вспахали зябь, посеяли озимую пшеницу. Снега выпали рано, вскоре ударили морозы, голые деревья покрылись инеем. Деревня словно вымерла. Только по утрам да перед вечером у единственного огнищанского колодца можно было видеть нескольких мужиков, которые поили сгорбленных от холода коров, а потом засыпанная снегом деревенская улица пустела, слышался только тоскливый лай собак.
Тоскливо было и в стоявшей на отшибе амбулатории, при которой жили Дмитрий Данилович и Настасья Мартыновна Ставровы. Все их дети разъехались, и они, привыкшие к большой, шумной семье, скучали. Общительными и разговорчивыми старшие Ставровы не были никогда, может только в первые годы их супружеской жизни, но, пока дети жили с ними, дом всегда был заполнен гомоном, смехом, разговорами. А сейчас в двух малых комнатушках целыми днями царствовала тишина.
После приема больных Дмитрий Данилович, поужинав, усаживался за свои медицинские справочники. Настасья Мартыновна, присев поближе к лампе, чинила белье и вязала носки. Лишь изредка пыталась она заговорить с мужем, но отвечал он неохотно, односложно, и Настасья Мартыновна, вздохнув, умолкала.
Дмитрия Даниловича печалило не только отсутствие детей. После возвращения в Огнищанку он долго бродил по двору, вспоминал все, чего лишился здесь в связи с отъездом на Дальний Восток. Кроме коней и коров, это и посаженные им деревья, и плуги, бороны, и каждый, даже самый незначительный предмет, добытый трудом его семьи. Ничего этого не осталось в опустевшем дворе амбулатории. Двор теперь был отделен кривым плетнем от принадлежавших когда-то немцу помещику Францу Рауху полуразрушенных коровников и конюшен, куда огнищанские колхозники еще в тридцатом году водворили обобществленный скот, но за шесть лет так и не удосужились отремонтировать коровники.
Больше всего Дмитрий Данилович жалел коней, которых, как ему рассказал об этом Аким Турчак, загнали до смерти в первую же колхозную зиму.
— Ты же, товарищ фершал, знаешь наших огнищан, — сказал Аким, — свою-то скотину они соблюдали, берегли ее да подкармливали. Как поставили мы коней в общие конюшни, сразу свары пошли, один свою кобыленку до работы не пущает, другой — свою. Кажен надеялся, что колхозы — дело временное, что вскорости все обратно по-старому пойдет. А тут еще статьи в газетах пропечатали про головокружение да перегибы. Ну, паши и порешили, что крестьянство опять на единоличное хозяйство повернут. А поскольку тебя, фершал, тут не было, то твоих коней отразу заездили, они за всех отдувались. Да еще дурачка этого Капитона Тютина за кучера поставили. Поначалу он запалил твоих лошадок, а потом вовсе загнал, и они аккурат под рождество подохли…
Дмитрий Данилович хмурился, но ничего не говорил, чтобы, чего доброго, его не сочли противником колхозного строя. Нет, он хорошо понимал, что колхозы необходимы, что без них социализма не построишь, но в то же время ему многое не нравилось. Он видел, что огнищане работают не в полную силу. Его не удивляло, что исконные лодыри вроде придурковатого Тютина бездельничают по целым дням, но он удивлялся тому, что даже такие рачительные хозяева, как братья Кущины, больше делают вид, что выполняют положенную работу, и как будто не замечают невылазной грязи в колхозных коровниках, раздерганных скирд соломы, раскиданных по всему двору ржавых плугов.
Как-то он заговорил об этом с Ильей Длугачом. Тот почесал затылок, опустил голову.
— Это вопрос сурьезный, дорогой товарищ фершал, — сказал Длугач, — на него враз не ответишь. Артельно еще никто на свете не хозяйновал. По бумагам да по планам мы вроде все разумеем, а как до дела доходит, у нас препон всяких хоть отбавляй, и тут мы разные тропки шукаем, чтобы на дорогу побыстрее выйти. Мне, к примеру, думается, что главное в том, чтобы в общей работе каждый отдельный человек не потерялся, чтобы труд его как на ладони виден был и чтобы он получил за свой труд по закону: больше потрудился — больше и получай. А то Иван кивает на Петра, а Петр на Ивана. Так, брат ты мой, и выходит, что один хоронится за всех. Ну да мы эту уравниловку сничтожим и на широкую дорогу выйдем, можешь не сумлеваться.
Не раз беседовал Дмитрий Данилович с соседями, пытаясь узнать, что они думают о колхозе. Почти все жаловались на то, что работать приходится много, а никто не знает, сколько он получит за свою работу, что учетчики не могут концы с концами свести, что не хватает машин, а коней да волов довели до ручки…
В воскресное предвечерье Дмитрий Данилович надел полушубок, сунул в карман жестяную коробку с махоркой, коротко буркнул:
— Пойду я, Настя, поброжу…
Заложив руки за спину, он медленно поднялся на вершину холма, не видя того, что Настасья Мартыновна сидит у окна, смотрит ему вслед и что слезы ручьем текут по ее худым щекам. «Укатали сивку крутые горки, — шептала она, глядя на согбенную спину удаляющегося мужа. — Тоскует он по детям, только виду не показывает, чтоб меня не расстроить, а по ночам не спит, ворочается да вздыхает…»
Сам не зная как, Дмитрий Данилович оказался у подножия неглубокой балки, той самой, которая пятнадцать лет назад была его первым огнищанским полем. Сейчас в балке лежали сугробы снега. У дороги сиротливо темнел брошенный кем-то тракторный плуг. На опушке леса, умащиваясь на отдых, каркали вороны.
Дмитрий Данилович достал жестянку с махоркой, свернул козью ножку, закурил. Хмуря темные брови, он смотрел на заснеженную балку, на покинутый плуг, вслушивался в карканье ворон и думал: «Сколько сил я отдал этому трудному полю! Ночей недосыпал, коней до упаду гонял, детей мучил непосильной работой. А для чего? Чтобы только выжить, чтобы с голоду не подохнуть. Зато и пшеница была в этой балке чистая, как ковер, ни одного бурьянка в ней не было, все сорняки выпалывались руками детей. А теперь? Вон какой-то разгильдяй плуг в поле бросил — и будут ржаветь его лемехи, и никому до этого дела нет. Вон на краю поля, должно быть еще с осени, кучи наволочи чернеют, и никто не удосужился сжечь ее, чтоб не разводить сорняков и не пригревать полевых мышей. В озимой пшенице полна репьев и осота, вон они выше сугробов верхушки повыставили».
Сплевывая горькую слюну, он шептал со злостью:
— Колхознички… Работники, черт бы вас побрал…
Сам удивляясь своим мыслям, он вдруг подумал: «Что сейчас получилось? Одинокие старики вроде тетки Лукии бедуют в колхозе так же, как раньше бедовали, потому что по своим силенкам не может Лукия сравниться с молодыми париями и, значит, получает с гулькин нос. Видно, спокон веков мужик с корнями врос в свой клочок земли, привык к выращенной им скотине, к своему плужку, к лукошку, из которого его деды и прадеды горстями сеяли зерно. Потому, видно, и наплевать ему на то, что не сожжена на меже вредная наволочь, что на поле полно сорняков, а плуг вот ржавеет под снегом…»
Так думал Дмитрий Данилович в это зимнее предвечерье — он проклинал нерадивого огнищанина и за наволочь, и за сорняки, и за покинутый в поле плуг.
«Сволочь, ну и сволочь, ты же себя и людей обкрадываешь! И вообще, знаешь ли ты, что такое социализм? Не знаешь? И я вот… не знаю. И получится ли то, что задумано коммунистами, если половина примерно народа — рабочий класс — будет социализм строить, а другая половина — крестьянство — только о своих закромах думать, на своих клочках земли трудиться. Разве ж может жить распиленное пополам дерево?..»
Где-то в глубинах сознания у Дмитрия Даниловича гнездилась мысль о том, что нелегкое прощание крестьянства с прошлым и слияние их земельных наделов, скота и плугов в общие хозяйства неизбежны, неотвратимы и что партия коммунистов не стала бы вредить своему делу и самой себе, объявив, что коллективизация и есть та единственная дорога, по которой надо идти. Дмитрий Данилович видел, что даже в отстающем огнищанском колхозе все поля вспаханы тракторами, засеяны тракторными сеялками, что пришла пора, когда хлеборобу-единоличнику, будь он хоть семи пядей во лбу, уже нельзя состязаться с силой мощной машины, которая заменит и быка, и коня, и сотни человеческих рук.
И все же глухие сомнения не давали Дмитрию Даниловичу покоя. Те неполадки, которые он видел в колхозе — неряшливо вспаханные, заросшие сорняками поля, худые, нечищеные коровы и телята, раскиданная по всему колхозному двору, затоптанная грязью солома, задубевшая, не видевшая дегтя конская упряжь — все это раздражало его…
Возвращаясь с поля, он решил зайти к Илье Длугачу и застал у него председателя колхоза Демида Плахотина. Оба они сидели у стола. На столе стояла начатая бутылка водки, горкой высилось крупно нарезанное сало.
— Прошу, прошу к нашему шалашу, — обрадовался Длугач, увидев Дмитрия Даниловича. — А мы вот с Демидом воскресный день провожаем. Так что садись, товарищ фершал, не побрезгуй нашей компанией.
Дмитрий Данилович присел к столу, выпил полстакана водки. Помолчав, он рассказал обо всем, что видел в балке, потом спросил, хмуро усмехаясь:
— Чего ж вы думаете делать, два председателя? Или вы не замечаете, что поля единоличников обрабатывались лучше, чем обрабатывает их колхоз? Ведь глядеть на эти колхозные поля совестно!
Длугач молча повертел в руках пустой стакан. Демид Плахотин достал папиросу, не зажигая, размял ее обкуренными пальцами.
— Видишь ли, Данилыч, — сказал он, — все эти недочеты мы знаем. Может, и не все, но знаем, они нам ведомы. Ты, конечное дело, задаешь законный вопрос: почему же, дескать, организованный Советской властью колхоз трудится так себе, тяп-ляп, а поля в этом самом колхозе хуже, пендели у доколхозных огнищан были? Да допрежь всего потому, милый ты мой фершал, что из темной мужицкой головы не дюже легко старую дурь вытравить. Наш мужик, он до своего поля веками был припаян. Вот на колхозном-то поле он и трудится ни шатко ни валко, абы день до вечера, потому что одна думка его терзает: на кой, мол, хрен я буду жилы из себя вытягивать, ежели хлебец не в мой закром засыпают, а в общий амбар? Терзается он так, дурошлеп, а того не понимает, что труд его не только для всех предназначен, но и для него самого…
Хмурый, обозленный Длугач разлил по стаканам водку.
— То, чего тебе объяснил председатель колхоза, еще не все, товарищ Ставров, — сказал он и звякнул стаканом о стакан Дмитрия Даниловича. — Тут надо взять во внимание и кулацкую агитацию, которая сбивала мужика с толку, и то, что трактористов у нас кот наплакал, а те, что есть, подготовлены плохо, какие-то краткосрочные курсы покончали. — Он залпом выпил водку, кривясь закусил соленым огурцом и похлопал по плечу Плахотина: — Окромя того, Демид, надо признать, что самого главного ты Данилычу не разъяснил.
— Чего это? — спросил захмелевший Плахотин.