Андрей наклонился, пощупал ладонью, есть ли между дверью и порогом щель. Щель оказалась довольно широкой. Андрей просунул в нее свое письмо и уже хотел уйти, как вдруг его обожгла мысль, испугавшая его: «Что же я сделал? Что я натворил? Как я мог допустить такую подлость?»
Он опустился на колени, чтобы вытянуть из-под двери злополучное письмо, нащупал в темноте какую-то щепку, стал ковырять ею в щели, даже зажег спичку, но тотчас же погасил ее, боясь, что кто-нибудь увидит огонек и примет его за вора. Отшвырнув короткую щепку, он сломал ветку растущего за забором клена, стал водить по щели веткой, но письма так и не мог найти.
— Ах, какой подлец, какой же я подлец! — бормотал он с брезгливостью и отвращением. — Что ж это я сделал? Как я мог это сделать?
Руки его дрожали, лицо и шея покрылись испариной. Он ползал по грязи, дергал тяжелую дверь мастерской, сжигал спичку за спичкой, сжег весь коробок, ощупал пол за порогом, занозил ладонь, но письмо так и не достал. Ссутулившись, он побрел на квартиру.
— Где тебя черти носили? — закричал Дмитрий Данилович, увидев покрытого с головы до ног грязью Андрея. — Ты посмотри, на кого ты похож, обормот!
— Ой-ой-ой! — запричитали девчонки. — Да на тебе места сухого нет!
— Я упал в грязь, — еле выговорил Андрей, — шел из школы и свалился в грязь. Что ж я, нарочно, что ли?
Утром, пока Дмитрий Данилович ходил с девочками и Федей в школу, Андрей лежал мрачный, подавленный. У него болело все тело, как будто кто-то избил его.
— Что это с тобой? — подозрительно оглядывая брата, спросил Роман. — Уж не подрался ли ты с кем-нибудь?
— Нет, я ни с кем не дрался, — с тупым равнодушием ответил Андрей. — Просто у меня голова болит, и я вообще плохо себя чувствую…
В одиннадцать часов на квартиру пришел Павел Юрасов. Он обнял и расцеловал Андрея, познакомился с Романом, присев на табурет, заговорил оживленно:
— Мне Еля вчера сказала, что вы приехали, и я решил с утра сходить в мастерскую, обточить там одну деталь, а потом забежать к тебе, Андрюшка.
Как бы спохватившись, Павел ударил себя по колену:
— Да, ты ведь не знаешь, что с Елкой сегодня случилось?
— Что такое? — с трудом разжимая губы, спросил Андрей.
— Какой-то негодяй подбросил к нам в мастерскую письмо и в нем написал, что Елка с парнями бегает. Платон Иванович как прочитал это письмо, так сразу побагровел, на тучу стал похож. Схватил шапку, письмо — и домой. А Елка еще дома была, в школу собиралась. Платон Иванович дал письмо Марфе Васильевне, та в крик, потом ухватила ножницы — и р-раз Елке часть косы, кинула ее вместе с бантом в печку и давай Елку трясти. «Я, — говорит, — тебе дам барышню из себя строить, отца и мать позорить, девчонка поганая!..»
Павел перевел дух, затеребил отвернувшегося к стене Андрея:
— Там, знаешь, такое сейчас идет. Я только что от них. Остриженная Елка сидит в кухне, ревет: «За что ты меня, мамочка?» Марфа Васильевна кидает в печку все Елкины ленточки, шапочки, дневники. Платон Иванович ходит по комнатам, чуть не плачет, места себе не может найти…
До сознания Андрея почти не доходило то, что рассказывал Павел. «Ох, какой же я подлец, какой подлец! — твердил он себе. — Нет, нет, надо сейчас же пойти туда, к Солодовым, и сказать: „Это я сделал, я подсунул под дверь отвратительное, подлое письмо, я во всем виноват…“»
Может быть, томимый стыдом и раскаянием, Андрей и действительно ринулся бы к Солодовым, но пришел Дмитрий Данилович и, отдуваясь, закричал еще с порога:
— Ну, все в порядке, зачислили всех! Запрягайте лошадей, надо ехать, а то дорога плохая. Еще, чего доброго, не доберемся до Ржанска.
Отодвинув табурет, Павел спросил у Андрея:
— Еле передать от тебя привет?
— Да, передай, — пробормотал Андрей. — Или нет, не надо… Впрочем, делай как хочешь.
До самого Ржанска он почти не говорил, нехотя отвечал на вопросы отца и брата и угрюмо следил, как густеют на горизонте хмурые, свинцового оттенка облака. Поля и тут стояли скучные, однообразно бурые, с поникшей полынью на межах, с россыпью прибитой дождем соломы на покатых склонах холмов. Кое-где вдоль дороги тянулись корявые, старые ветлы. Меж их ветвей кудлатыми шапками чернели пустые вороньи гнезда.
В Ржанск приехали в сумерках, попросились ночевать у молодого бондаря, которого Ставровы знали по базарам. Весь вечер бондарь — звали его Василием — и уставший Дмитрий Данилович пили водку, закусывая огнищанским салом и солеными огурцами, а Роман и Андрей отогревались на жарко истопленной печи.
Скуластый, длиннорукий бондарь Василий рассказывал новости.
— У нас в городе теперь все легче пошло, — говорил оп, с хрустом надкусывая огурец. — В лавки товаров понавезли, спекулянтов поменьше стало. Двое частников уже заведения свои позакрывали, потому что в кооперации товар дешевеет и выбор хороший. Значит, частнику нет никакой выгодны торговать — все равно за кооперацией не угонится. Я и то хочу бросить свою мастерскую да в бондарную артель записаться, там дело вернее…
— Ну а как начальство? — спросил Дмитрий Данилович.
— Начальство есть начальство, — сказал бондарь. — Товарищ Резников в партийном укоме орудует. Он уже давно в Ржанске работает, кажись, четвертый год. Начальник ГПУ Зарудный тоже старый работник, мы все его знаем.
— Сюда, в Ржанск, поехал наш пустопольский председатель волисполкома, — сказал Дмитрий Данилович. — Он сейчас в уездном исполкоме.
— Долотов?
— Да.
Бондарь многозначительно покрутил головой:
— Мы его уже знаем. Крепкий мужик, с характером. Как прибыл сюда, так и начал везде порядок наводить: по всем школам прошел, базарную площадь заставил прибрать, мосты чисто все проверил.
— Он такой, — согласился Дмитрий Данилович. — Боевой товарищ.
— Только вот разговор есть, что они с партийным секретарем не мирятся, как кот с собакой живут.
— Почему?
— Кто их знает. Говорят так: вроде Долотов за Ленина стоит, а товарищ Резников на Троцкого ориентир держит. С того у них будто и скандалы пошли, чуть ли не каждый день за грудки один другого хватают.
— Д-да, — протянул Дмитрий Данилович, — это, Василий, не только у них такая история. Дело тут серьезное, не сразу разберешься…
Утром Дмитрий Данилович и Андрей проводили Романа в канцелярию рабфака и подождали, пока шло оформление. Стриженая девушка с накрашенными губами бегло проверила положенные на стол документы, сходила с ними куда-то и проговорила нехотя:
— Устраивайтесь в общежитии и выходите завтра на занятия.
Общежитие размещалось в бывшей бане, спали рабфаковцы на банных полках. Роману дали место в большой комнате, где жило человек сорок. Когда Дмитрий Данилович попросил коменданта, краснощекого толстяка на деревянной ноге, перевести сына в комнату поменьше, комендант проворчал:
— Скажите спасибо и за это. Приехали на месяц позже и хотите, чтоб вам будуар с занавесками предоставили?
Пришлось Роману покориться. Он поставил под полку свой сундучок, отметился у старосты и вышел с отцом и братом на улицу.
— Ну, Роман, смотри, — сказал Дмитрий Данилович. И, подумав, добавил две свои всегдашние поговорки: — Всяк своего счастья кузнец… Что посеешь, то и пожнешь…
Андрей обнял брата, неловко поцеловал его в губы:
— Пока, Рома. Пиши мне, если будет время.
— Буду писать, — пообещал Роман. — А ты, прошу тебя, смотри за моими голубями и приезжай с отцом почаще…
— Ладно.
Андрей махнул Роману шапкой и пошел с отцом к лошадям.
— Сейчас мы с тобой заскочим в уездный исполком к Долотову, а потом поедем до дому, — сказал Дмитрий Данилович.
Белое, с каменным крыльцом здание уездного исполкома стояло на базарной площади, неподалеку от соборной церкви. Над крыльцом, прикрепленный к деревянному шесту, висел обтрепанный ветрами красный флаг. Когда Ставровы вошли в коридор, дверь в председательский кабинет оказалась открытой, и Долотов сразу увидел их.
— А-а, огнищанские земляки! — закричал он, поднимаясь из-за стола. — Заходите, заходите, рассказывайте, как там у вас дела!
В черной суконной куртке, в брюках галифе и тяжелых солдатских сапогах, Долотов подошел к дверям, протянул Дмитрию Даниловичу руку:
— Здорово, фельдшер! Заходи. А это кто? Сын? Совсем взрослый парень. Ну, заходите, рассказывайте.
Сдвинув брови и теребя пальцем усы, он внимательно выслушал Дмитрия Даниловича.
Тот закурил предложенную Долотовым папиросу, спросил, подвигаясь ближе:
— Ну, а вы как устроились, Григорий Кирьякович?
— Я что! — усмехнулся Долотов. — Я солдат. Приказали мне — вещички свои собрал да переехал. Теперь вот уезд изучаю. А уезд, надо сказать, не маленький, чуть ли не половина Финляндии в нем поместится. Вот и наводим порядки помаленьку, хозяйничаем.
Дмитрий Данилович вспомнил рассказ бондаря о том, как председатель исполкома «наводит порядки», и сказал, посмеиваясь:
— Люди уж тут говорят про вас.
— Что ж они говорят? — прижмурил глаз Долотов.
— Ничего, говорят, мужик крепкий, только с секретарем укома партии помириться не может.
— Вот как!
Долотов поднялся, заходил по кабинету.
— Тяжелые у нас времена, фельдшер. Ты как, газеты выписываешь? Знаешь, что делается на белом свете? Видишь, вот, что получается: хозяйство мы восстановили, заводы новые строим, фабрики, посевы расширяем. Тут у нас силы хватает. А вот от всякой дряни никак не можем избавиться.
Он с шумом отодвинул кресло.
— Ты думаешь, на местах у нас нет этого? Есть и на местах. Народу не так легко понять, кто тут прав, а кто виноват. Поэтому отдельные люди и попадают на удочку всяким прохвостам.
— Говорят, скоро партийный съезд должен быть? — спросил Дмитрий Данилович. — Наверно, на съезде разговор об этом будет?
— А как же, конечно. Я вот собираюсь в Москву ехать по делам, думаю и на съезде побывать, — сказал Долотов.
Ставров попросил его, чтоб он помог достать для амбулатории кое-какие медикаменты. Долотов присел, черкнул несколько слов в блокноте и протянул листок:
— На, передай заведующему отделом здравоохранения, он все сделает.
Уже прощаясь со Ставровым, Долотов посмотрел на Андрея и спросил:
— Комсомолец?
— Нет, — потупился Андрей.
— Что ж ты так? — Долотов положил руку на его плечо. — Сейчас, брат, нельзя стоять в стороне, особенно молодым. Кругом такие дела идут, что только рукава засучивай. Если же кто и захочет побыть в сторонке, ему все равно из дадут, втянут либо туда, либо сюда. Ясно?
— Ясно, — ответил Андрей.
— То-то.
Долотов протянул ему руку, и Андрей заметил на руке председателя синий след татуировки — гордо поднятую остроклювую голову орла.
6
XIV съезд партии должен был начаться восемнадцатого декабря, и Долотов торопился закончить все дела, чтобы попасть в Москву к открытию съезда. Григорий Кирьякович не был делегатом, он ехал по делам уездного исполкома, но его включили в депутацию, которая направлялась в столицу из губернского города, чтобы приветствовать съезд.
Пасмурным зимним днем Долотов на санях выехал из Ржанска, засветло доехал до станции Шеляг и сел в поезд. В губернию он сообщил о том, что присоединится к депутации в Москве, и ему, чтоб избавить его от необходимости делать круг, разрешили ехать прямо в Москву.
В вагоне Григорий Кирьякович оказался рядом с одним из делегатов съезда, молодым рабочим-металлистом Петром Пургиным. Высокий, мускулистый парень, общительный и приветливый, Пургин освободил Долотову место, узнал, откуда и куда он едет, и охотно рассказал о себе. Пургин был родом с Урала, вместе с отцом и дедом, тоже рабочими, партизанил в лесах, вступил в партию, был комиссаром пехотного полка, а сейчас работает мастером на заводе сельскохозяйственного машиностроения.
На одной из остановок Пургин обегал в станционный буфет, принес бутылку водки и сказал Долотову, поблескивая карими глазами и улыбаясь:
— Давай подзаправимся и выпьем по стопочке. Не признаю еды без доброй стопки водки. Это у меня еще с времен партизанства осталось, мороз приучил. Так с тех пор и пошло — пить не пью, а стопку за обедом опрокидываю…
Они разложили на газете вареную курицу, сало, два соленых огурца и стали закусывать. Петр Пургин умел все делать так, как обычно делал здоровый, веселый, чистый человек: он выпил водку не кривясь, коротко крякнул, закусил огурцом и принялся за курицу, аппетитно обсасывая каждую косточку. Когда поели, Пургин убрал остатки, смахнул и вынес в сорный ящик хлебные крошки, помыл руки и закурил дешевую папиросу.
— Ну, земляк, ты уже слышал, что Зиновьев затеял в Ленинграде? — спросил он у Долотова, затягиваясь дымом.
— Кое-что слышал, — ответил Долотов, — а подробностей не знаю.
Пургин прикрыл дверь — они были в купе одни — и заговорил, понизив голос:
— Подробности, дорогой земляк, не очень красивые. У меня брат в Ленинграде работает, на «Русском дизеле», тоже коммунист. Так он мне писал. Созвал, пишет, Зиновьев губернскую партийную конференцию и стал свою линию гнуть. И что же ты думаешь? Зиновьевцы утвердили делегатами своих крикунов. Ты вот посмотришь на съезде ихнюю делегацию — самые отъявленные дебоширы и демагоги. Они нам устроят маскарад…
— Я слышал, что они и комсомол будоражат, — сказал Долотов.
— Разве только комсомол? Ихние крикуны по красноармейским казармам бегали, рабочих поодиночке агитировали. Зиновьев — тот закрытым кружком руководил, своей политграмоте людей обучал…
Чем ближе поезд подходил к Москве, тем тревожнее становилось на душе у Долотова.
— Да, Петр Анисимович, — сказал он Пургину, — по всему видно, что дело дойдет до серьезного.
Пургин закинул ногу на ногу, обнял колено, сцепив жесткие пальцы больших рук.
— Ничего не попишешь. — Он тряхнул волосами. — Обидно, что так получается, но нам не в первый раз в бой идти, мы народ стреляный…
В Москве Долотов и Пургин обменялись адресами, договорились встретиться и домой ехать вместе.
Долотов остановился в Сокольниках, в общежитии совпартшколы, где были выделены комнаты для многих депутаций. Уложив под койку дорожный мешок и отметившись у регистратора, он зашел в парикмахерскую, побрился и решил посмотреть Москву.
С тех пор как Долотов не был в Москве, многое изменилось: привлекательнее стали дома, особенно на центральных улицах, больший порядок был в уличном движении, лучше одеты люди. «Да, трудную работу мы провели, — думал Григорий Кирьякович. — Чуть ли не из лап смерти вырвали народ, а ведь это только начало, главное впереди».
Долотову очень хотелось побывать на первых заседаниях съезда, но в эти дни у него были назначены важные встречи в трех наркоматах, и он с утра до вечера ездил по разным учреждениям, чтобы получить долгожданные наряды на строительный лес, кирпич и цемент. Кроме того, проект первой в Ржанском уезде электростанции, который был разработан по настоянию Долотова, почему-то не утвердили в губисполкоме, вернули в Ржанск, и Григорий Кирьякович написал по этому поводу письмо в Центральный Исполнительный Комитет и просил примерно наказать губисполкомовских волокитчиков. Проект электростанции был передан на заключение известному инженеру-строителю, который дважды вызывал Григория Кирьяковича к себе и все требовал дополнительных сведений.
Однако Долотов несколько раз виделся с Пургиным, и тот обстоятельно рассказывал ему обо всем, что происходило на съезде: о полном идейном разгроме зиновьевской «новой оппозиции», о боевых выступлениях товарищей с мест и — самое главное — о той грандиозной линии индустриализации страны, которая была провозглашена на съезде.
— Вот это здорово! — обрадовался Долотов. — Значит, я правильно поступал, когда обеими руками дрался с губисполкомовскими чинушами за нашу ржанскую электростанцию! Теперь, по всему видать, мы возьмемся за настоящую стройку!
Все же Долотову удалось побывать на одном из последних заседаний съезда вместе с депутацией своих земляков-крестьян, которая приветствовала съезд. От имени депутации выступал старый крестьянин-середняк. Трое его сыновей служили у Щорса, и все трое в один день погибли в бою под Черниговом в восемнадцатом году. Этого старика, Конона Семеновича Ситяева, Долотов знал: он жил в деревне Пеньки, неподалеку от Ржанска. Широкоплечий, большерукий, с окладистой рыжеватой бородой, Ситяев еще в дороге наотрез отказался читать приветствие по бумаге. Он спокойно подошел к столу президиума и, оправив синюю сатиновую сорочку, заговорил громко: