— Вот, — сказал машинист, подняв часы на ладони. — Это мне давали за двадцать пять лет моей работы. Тут написано мое имя — Якоб Ольбрих. Так меня зовут. Прошу вас передавать эти часы русским детям.
Заметив, что Александр колеблется, машинист багрово покраснел и смущенно и торопливо открыл обе крышки часов.
— Прошу посмотреть. Тут ничего плохого нет. Это честный подарок.
Александр, встретив взгляд машиниста, взял часы и крепко пожал руку старика.
— Спасибо, товарищ Ольбрих, — сказал он, — я передам ваш подарок.
— Я прошу еще, — помедлив, проговорил машинист, — передавать от немецких рабочих привет товарищу Ленину…
Оба старика чопорно поклонились Александру и вышли из вагона.
До Москвы дипкурьеров никто не беспокоил, но Александр так и не успел выспаться. Уже переехав границу, он попытался лечь и уснуть, но, закрыв глаза, тотчас же вскакивал и смотрел, цела ли сумка. Как Балашов ни успокаивал его, он отмахивался и бормотал:
— Ладно, Сережа, ладно. Вот вручу пакет, тогда уж отосплюсь за все дни.
На московском вокзале их встретил приехавший из наркомата Снегирев. Как ни старался он казаться невозмутимым, широкая улыбка выдавала его радость. Он обнял Александра, потом Балашова, похлопал их по плечам и закричал:
— Молодцы, ребята! Поехали!
Старенький, раздерганный «бенц» с пробитыми стеклами, немилосердно гремя оборванными подкрылками и посапывая поршнями, помчал их в Кремль.
— Отправляйся прямо к Владимиру Ильичу, Ставров, — сказал Снегирев. — Мы с Балашовым подождем тебя в приемной.
Оформление пропусков, длинный путь к вымощенному камнем кремлевскому двору, короткие ответы Снегирева на вопросы сидящих за столами людей — все это показалось Александру сном.
— Счастливый ты, — со вздохом тронул его за рукав Балашов.
— Ладно! — сочувственно посмотрел на него Снегирев. — Идите вместе, а я вас подожду.
Лицо Балашова расцвело румянцем. Он легонько ударил Александра по плечу:
— Слышишь, Саша? Вместе пойдем!
В небольшой, скромно обставленной приемной пожилой секретарь сказал негромко:
— Придется подождать немного. У Владимира Ильича товарищ Дзержинский.
— А вы доложите, — посоветовал Снегирев, — пакет от товарища Чичерина, и очень срочный. Приказано вручить тотчас же.
Через минуту секретарь вышел из кабинета.
— Прошу…
Взяв пакет и от волнения не видя идущего рядом Балашова, Александр открыл дверь.
Ленин сидел в отодвинутом от письменного стола кресле, положив ногу на ногу и охватив руками колено. Рядом с ним, у окна, в защитной гимнастерке, подпоясанной ремнем, стоял Дзержинский. Они обернулись на стук двери и замолчали, выжидая.
— Товарищ Ленин! Дипкурьеры Александр Ставров и Сергей Балашов, — громко отрапортовал Александр, и ему показалось, что он не слышит своего голоса.
— Здравствуйте, товарищи, — приветливо сказал Ленин.
— Разрешите вручить дипломатический пакет, переданный для вас лично народным комиссаром иностранных дел товарищем Чичериным.
— Слышите? — засмеялся Дзержинский. — Фронтовая выучка сразу видна.
Он подошел ближе и опросил у Александра:
— На каком фронте были, товарищ?
— На царицынском, товарищ Дзержинский, потом на северном и на польском, — смущенно и радостно ответил Александр.
Ленин вскрыл пакет, посмотрел на Дзержинского, усмехнулся:
— То самое, чего мы с вами ожидали. С благословения американцев союзники ведут к тому, чтобы свернуть конференцию или хотя бы перенести ее на дальний срок.
— Это естественно, — сказал Дзержинский. — Им надо время, чтобы перетасовать карты. Рапалло спутал им всю игру.
— Разрешите, товарищ Ленин? — ужасаясь своей смелости, проговорил Александр.
— Что скажете? — опросил Ленин.
Александр вынул из кармана часы.
— Когда мы стояли в Мюнхене, немец машинист Якоб Ольбрих просил передать вам привет, а эти часы — на хлеб голодным детям…
Дзержинский взял часы, поднес их к глазам.
— «За двадцатипятилетнюю службу», — задумчиво обронил он. — Старый рабочий.
— Спасибо, товарищи, — сказал Ленин, поднимаясь с кресла. — Идите отдыхать. У вас впереди очень много работы. Завтра вы поедете обратно в Геную…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Фиолетово-черный, с вороненым подгрудьем грач каждое утро раскачивался на вершине корявого вяза. Влажный апрельский ветер обдувал грача со всех сторон, лохматил мягкое, с дымчатым пухом подхвостье, валил птицу с тонкой ветки. Переступая чешуйчатыми, крытыми жесткой роговинкой лапами, гибко сжимая когтистые пальцы, грач цепко держался за ветку, гортанно кричал в небо. Железного оттенка, острый как нож клюв, белесые залысины до самых глаз — след долгой работы землекопа — говорили о том, что крепкая, видавшая виды птица не первую весну встречает в этих, чуть всхолмленных покатыми высотками, изрезанных балками и синими перелесками полях.
На вершине вяза хорошо пахли тугие пупышки нежных почек, пятнилась, набухала избытком соков бурая кора. Внизу, испещренная белым пометом, подсыхала, источая сырой запах прели, красноватая листва. На ближних и дальних деревьях хлопотали, возились, неумолчным гомоном славили солнце птицы. А вокруг неоглядно синело давно не паханное поле, и на нем сквозь редкий, ломкий старник уже пробивались бесчисленные стрелки молодой травы.
Среди множества крикливых спутников далекого, трудного перелета грач давно приглядел себе веселую, говорливую грачиху. Они вдвоем натаскали на толстый вязовый развилок обломки сучьев, уложили их крестовинами, вымостили ошметками палой коры, мягкими корнями подсохшей на межах наволочи. После свадебной игры грачиха положила в теплую падину гнезда шесть зеленоватых, усеянных пепельно-коричневым крапом яиц.
— Ну-ка, Андрюха, бери котелок да поедем в лес за грачиными яйцами, — щурясь на солнце, сказал дед Силыч. — Грач, сынок, он без капризов, все равно что курица. Ты выбери из его гнезда яйца, он их опять нанесет, не покинет свое гнездовье. А нам с тобой питаться куды как надо. Вот, значит, и заявимся мы в лес яичек собирать.
— Может, там уже грачата есть? — усомнился Андрей.
Дед мотнул головой:
— Не, для грачат рановато. Яйца сейчас свеженькие, хоть на базар неси.
Захватив алюминиевый солдатский котелок, Андрей и Ромка сели на коней и шажком поехали в лес. Сзади всех трусил на своем чубаром дед Силыч. За последний месяц кони понемногу стали набирать силу. Они еще были худы, как скелеты, но холки их зарубцевались, заросли розовой, молодой кожей, ввалившиеся глаза повеселели, движения стали более уверенными.
Лес оживал с каждым днем, и всякий раз ребята замечали в нем новое, то, чего не видели вчера. В кустарниках, как звезды, замелькали цветы ядовитой пролески. Под густым слоем прелой листвы выткнулись головки ранних грибов. Вчера еще на голых осинах лихо торчали вверх тугие, бахромчатые, с пурпурным рыльцем сережки, а сегодня они вытянули тонкие стерженьки, поникли, прикрывая собою пыльцу. Только недавно ребята бродили с дедом по холодным супесям лесной опушки, и там ничего не было, а через неделю на сугреве голубыми и синими огоньками засветились цветы медуницы.
— Смотри, Ромка, какой я гриб нашел! — кричал Андрей, вороша ногами листву.
— А я видел гадюку на пеньке, — с видом заговорщика шептал Ромка. — Скрутилась в кольцо и выгревается на солнце.
Дед Силыч добродушно посмеивался:
— Это уж ты брешешь, голуба! Гадюка полезет, когда земелька по-настоящему согреется.
Подвязав через плечо котелки — один свой, другой дедов, — мальчишки лазили на деревья, под оглушительный крик тучей летавших грачей выбирали из гнезд яйца, в кровь обдирали колени, вдоль и поперек располосовывали сшитые из мешковины брючишки. Дед Силыч, разложив костер, жарил на сковородке яишенку, сдабривал ее крупной, смешанной с махорочными крошками солью, которую он выгребал из карманов своей заплатанной стеганки.
Уплетая вкусную, заправленную разными кореньями яичницу, слушая дедовы рассказы, ребята все больше привыкали к лесу и полю. Им не хотелось возвращаться домой, и они готовы были построить на опушке шалаш и коротать тут дни и ночи.
Дед Силыч не смолкал ни на минуту. Истосковавшись в одиночестве, он крепко привязался к ставровским ребятам, исподволь приучал их к тому, что считал нужным и важным.
Если они бродили в осиннике, дед, колупая ногтем свинцово-зеленоватую молодую кору, бубнил назидательно:
— Из осины можно выделывать добрую дранку, крыть ею дома… И колесный обод из этой осины хоть куда, и оглобли, и санные полозья, скрозь она пользу человеку приносит.
Попадался Силычу желтый цветок мать-и-мачехи, он склонялся над ним и подзывал ребят:
— Вы небось не знаете, откудова эта травина прозвание свое получила? Таким именем люди ее окрестили за листочки. Листок у нее позднее проклюнется — сверху зеленый, гладкий и холодный, вроде мачехи, а снизу троньте — будто беловатым войлочном подбитый, теплый да ласковый, прямо сказать, мама родная. Так, значит, и назвали травину — мать-и-мачеха. Она здорово от кашля помогает. Выпей ее настой — и любую простуду как рукой снимает…
Лежа где-нибудь на солнечном склоне лесного овражка, вслушиваясь, как неподалеку кони хрумкают пырейной свежинкой, дед Силыч любил рассказывать о том, как его родная Огнищанка жила в старое время.
— И лес этот, и все поля кругом, — говорил дед, — все было бариново. Франц Иваныч был тут хозяином надо всем чисто. Сам он, конечное дело, жил не тужил: свой конный завод держал, обратно же продажей скота занимался, овечек выгуливал. Хотя домок у него и старенький был — вы теперь в нем живете, — а было в этом дому все: и кресла с бархатом, и ковры на полах позастелены, и граммофоны скрозь стояли — в какой хочешь, в такой и играй… А наш брат мужик, — вздыхал Силыч, — только, можно сказать, концы с концами сводил. И темнота у нас была такая, что ни один подписать свое имя-фамилию не мог, кресты на бумагах ставили.
Чаще всего дед жаловался на то, что в Огнищанке неправильно поделена земля, и грозился написать об этом Ленину.
— Вы прикиньте, как ноне у нас получается, — со всей серьезностью говорил он ставровским ребятам. — Вроде у барина землю сконфисковали, а пользы никакой. Лучшие поля у Антона Терпужного или же у Тимошки Шелюгина оказались. А наш брат бедняк, обратно, на солотинах да на балках крутиться должен. Разве ж это правильно? Разве ж такое указание Ленин давал нашим партейным товарищам?
— Ленин стоит за бедняков, — решил Андрей. — Значит, и земля у них должна быть самая лучшая.
— То-то и оно…
Через несколько дней деду Силычу пришлось и словом и делом участвовать в переделе земли.
Из волости в Огнищанку прибыла землеустроительная комиссия. В нее входили волпродкомиссар Берчевский, землемер Звигунов, флегматичный, носатый, как ворона, старик, и вечно пьяный волостной агроном Шпак.
Берчевский собрал на сход всех огнищан и объявил:
— К нам от огнищанских граждан стали поступать письма с жалобами на неправильное распределение земли. Хотя перед самой посевной и не очень хотелось бы заниматься этим делом, волисполком решил провести у вас новый передел земли из расчета полторы десятины на каждого едока.
Оглядев лица огнищан, не предвещавшие ничего хорошего, Берчевский решил разговаривать поменьше и предложил:
— В нашу землеустроительную комиссию надо кооптировать двух местных граждан. Мы совместно с ними набросаем наметки нового передела, а сход потом утвердит. Нет возражений? Тогда называйте выборных.
И, не дожидаясь ответов, забормотал невнятной скороговоркой:
— Есть предложение членом комиссии избрать товарища Терпужного Антона Агаповича. Я думаю, что никаких возражений против этой кандидатуры…
— Погоди, голуба, не шебурши, — досадливо стукнул палкой дед Силыч. — Зацокотал вроде сороки и гонишь невесть куда. Тут, мил человек, штуковина сурьезная, кандидатурой не обойдешься.
— Чего ж ты хочешь, дед? — еле ворочая осовелыми глазами, басом опросил агроном Шпак.
Дед Силыч поднялся, протиснулся из задних рядов вперед.
— А то я хочу, дорогой товарищ-гражданин, чтоб мы, значит, сами свою земельку по едокам разбили. Мы, голуба моя, без кандидатуры разберемся, иде у нас драгоценное поле, на котором чего хочешь вырастет, а иде завалящая солотина или же балка такая, что любой конь ноги повыломает…
— Следовательно, вы комиссии не доверяете? — возмутился Берчевский.
— Так точно, именно не доверяем! — радостно подтвердил Силыч. — С какой же милости мы ей должны доверять, ежели мы ее не знаем? Тут, товаришок, надо обмозговать всем скопом: пройти по полям, списки с собой взять, сажень изготовить, перемер скрозь поделать, а тогда разбить по дворам — кому чего выпадет по жеребкам или же по общему голосованию…
— Правильно, дед, правильно! — закричали со всех сторон.
Несколько наиболее зажиточных огнищан во главе с Антоном Терпужным попытались было поддержать Берчевского, но сход заволновался, поднялся шум, и председатель сельсовета Длугач сказал нетерпеливо:
— По-моему, надо выполнить желание граждан! Нехай они сами пройдут по всем полям и на месте обсудят, кому какой участок выделить.
Утром мужики отправились в поле. Шли нестройной толпой. Месили грязь на оттаявших промежках, бубнили, сговариваясь друг с другом, и каждый думал: «Кабы мне лучшая земелька припала…»
Впереди, в ватной стеганке и добротных, смазанных дегтем вытяжках, с деревянным сажнем в руках, степенно шагал Тимоха Шелюгин. Всю войну Тимоха пробыл на фронте, имел четыре «Георгия», потом служил в Красной Армии, а по возвращении женился и, не отделяясь от зажиточного вдового отца, стал хозяйничать в доме. Был он мягок, покладист, вежлив, от долгой солдатчины сохранил аккуратность в одежде.
Когда подошли к кустарникам, правее которых лежали лучшие рауховские земли — ровные как стол поля, — Тимоха Шелюгин и молчаливый дядя Лука обмерили весь участок. В нем оказалось шестьдесят три десятины.
— Ну чего же, аккурат тютелька в тютельку, — удовлетворенно сказал дед Силыч, — с семейством фершала у нас получается двадцать одно подворье. Значится, каждый хозяин могёт получить по три десятины.
Потом Шелюгин с Лукой обмерили неудобную для пахоты Солонцовую балку. На ее пологих склонах Раух когда-то выгуливал телят и овец. Тут с одной и другой стороны намерили девяносто шесть десятин, но распределять их решили позже.
Из Солонцовой балки, обогнув кладбище и налитый по самую вершину насыпи голубой пруд, перешли на северные холмы, выше примыкавшего к пруду негустого леса. На холмах насчитали шестьдесят девять десятин годной для обработки земли и тридцать десятин твердой целины, изрытой сурчиными норами и закиданной сухими лепехами коровьего помета.
— Всего получается двести пятьдесят восемь десятин, — подняв карандаш, сказал агроном Шпак, — да вокруг деревни наберется десятин тридцать толоки. Вот и мозгуйте, как эту вашу земельку распределить.
Мужики присели на сухом, задымили цигарками, помолчали, раздумывая.
— По-моему, разбить ее всю по жеребкам, — поднял рыжую бороденку Павел Терпужный. — Порезать, тоис, бумажки, номерочки понаписывать и тянуть, кому чего пощастит.
— Бабу свою потяни! — сердито оборвал его Комлев. — Какое же это распределение, вслепую? Тут надо все чисто учитывать. Вот, скажем, мне с бабой положено всего три десятины. Вытяну я целину, а у меня конишко только-только на ноги стал. Чего я с ней должен делать, с этой целиной?
Пьяно икая, жмурясь, как кот на солнце, агроном Шпак предложил:
— Сделайте так: каждый участок разбейте по количеству хозяев на отдельные поля, а Потом раздавайте эти поля по списку.
Предложение приняли. Снова, опираясь на выломанные в ближнем лесу палки, деловито зашагали к кустам.
Дмитрий Данилович Ставров тоже ходил вместе со всеми. Он решил взять на свою семью положенную земельную норму и этой же весной засеять хоть часть земли. Расстегнув куртку, он медленно брел рядом с Длугачем, еле выволакивая из вязкой грязи рваные сапоги.