Она молча ответила на его улыбку. Нет, она не жалела. Ни об этой, ни о других встречах с ним.
Музыка грянула туш. Победительница конкурса красоты со счастливой улыбкой прошествовала по помосту. Председатель комиссии, коротышка подполковник, торжественно возгласил: «Сеньорита Моника Фернандес награждается бесплатной туристической поездкой на остров Пасхи».
— Этот подполковник, — заметил Фуэнтеальба, — похож не на кавалериста, а на штабную крысу.
— Не понимаю вас, Мануэль. Вы ведь и сами штабист?
Словно не расслышав вопроса, лейтенант захлопал в ладоши, когда председатель комиссии отрекомендовал Монику Фернандес как невесту некоего подпрапорщика — курсанта военного училища. «К тому же, — добавил тучный кавалерист, — лучшая девушка Чили — студентка, что делает честь нашему столичному университету».
— И не делает чести вам, Эулалиа, — дрогнули в усмешке аккуратные черные усики Фуэнтеальбы. — Такая «пустая девчонка» — и вдруг ваша соученица!
— Студенты бывают разные! — несколько резко отпарировала Эулалиа.
Офицер спокойно встретил рассерженный взгляд молодой женщины. С доброй, чуть насмешливой улыбкой он смотрел на нее: серо-зеленые глаза его приятельницы потемнели, черные брови сошлись к переносице. Фуэнтеальба извинился: сказал, что и в мыслях не держал ее обидеть, что он «верный ее слуга, раб, оруженосец, рыцарь, паладин и паж».
Свежий, напитанный влагой мартовский ветер ранней осени (в Чили март не весна — осень) ударил в лицо, когда они вышли из отеля на улицу. Эулалиа подняла воротник плаща. Лейтенант распахнул дверцу своего «форда».
— Самое время пообедать.
— Нет, нет, спасибо. Я лучше пройдусь. — Заметив, что спутник готовится закрыть машину, молодая женщина прибавила, смешливо морща нос, усеянный неяркими веснушками: — Но ведь я не говорила, что мне хочется пройтись с вами, мой лейтенант. — И уже серьезно закончила: — Все было чудесно, Мануэль. Мы славно провели время. А теперь мне нужно побыть одной. Ну, не обижайтесь! Созвонимся на той неделе. Непременно.
На авениде О’Хиггинс, проходя мимо супермаркета, Эулалиа невольно покосилась на витрину, где красовался аппетитный окорок (с впечатляющим ценником). Она жила впроголодь. И знала, что Фуэнтеальба об этом догадывается. Потому и не приняла приглашения лейтенанта отобедать с ним вместе. Гордость не позволила.
Дружба с военным, да еще с офицером, удивляла кое-кого из знавших Эулалиу. Этой дружбе положил начало случай. Однажды на улице у нее оторвался каблук на туфле. Прислонившись к дереву, обескураженная женщина держала ее в руке. Что делать? Не идти же босиком?
Какой-то потрепанный «форд», неспешно проезжавший мимо, притормозил у обочины. Водитель предложил:
— Садитесь, сеньорита. Тут за углом сапожная мастерская. Подвезу.
При других обстоятельствах Эулалиа ни за что не воспользовалась бы услугами «автофланера». Но в такой беде не до церемоний и осторожности. На одной ноге она допрыгала до машины, упала на сиденье и улыбкой поблагодарила своего спасителя. Был он, с ее точки зрения, немолод: лет за сорок. И ростом не вышел. И пиджак, хоть и модный, сидел на нем не очень-то складно. А вот лицо хорошее: открытое, умное. И, пожалуй, красивое: густые черные брови над большими и тоже черными глазами, с горделивой горбинкой нос.
Новый знакомый оказался офицером: она ахнула, когда на следующий день, придя на свидание, увидела его в мундире.
Вспоминая все это, Эулалиа миновала кинотеатр «Сентраль», свернула за угол. Остановилась у витрины сувенирной лавки, словно бы заинтересовалась цветастыми индейскими пончо ручной работы. А сама из-под зонтика приглядывалась: не мелькнет ли среди прохожих «знакомый незнакомец» — из тех, кого она приметила на других улицах, по которым намеренно кружила, проверяя, не тащит ли за собой «хвост». Правда, не было еще случая, чтобы за ней следили. Но это вовсе не означало, что требованиями конспирации можно пренебречь.
Конспирация… Когда-то, тому лет десять назад, а то, пожалуй, и поболее, Эулалиа проходила азы этой «науки» в своем родном городе — Антофагасте, раскинувшемся на побережье Тихого океана, в предгорьях суровых Анд, в северной части страны.
До сих пор она любила свою «Жемчужину Севера», не знающую зимних холодов. Любила бульвары, скверы, сады, разбитые на земле, привезенной со всего света (некогда суда под флагами самых разных стран мира шли в Антофагасту за селитрой, трюмы у них для устойчивости были забиты землей этот балласт оказался для местных жителей сущей манной небесной: ведь город стоит среди пустыни — на каменистых, бесплодных почвах, селитренные разработки ныне почти заброшены, зато точно в память о былых временах вымахали в городе высоченные деревья, что весело шелестят листвой под напором чистого, упругого, бойкого ветра, налетающего с океана, ветра, просоленного дыханием пенистых волн, прокаленного жарким солнцем).
То было страшное время — еще более страшное, чем даже далеко не безопасное сегодня. В ходе военно-фашистского переворота 1973 года и в первое время после него военщина свирепствовала особенно злобно и беспощадно, надеясь одним махом сломить хребет движению сопротивления. Тридцать тысяч человек замучили путчисты. Бросили в тюрьмы и концлагеря почти двести тысяч патриотов. На глазах у потрясенных жителей растерзанной республики развертывался леденящий душу «карнавал смерти». Фашисты, приведенные к власти Вашингтоном, погубили больше людей, чем пало их во всех войнах чилийской истории. Хунта, кстати сказать, официально ввела в стране «состояние внутренней войны». Чилийская армия, оккупировавшая Чили! Какой горький парадокс!
Эулалии в ту пору было неполных шестнадцать лет. Но, несмотря на юный возраст, девушка — фактически даже девочка-подросток — возглавляла подпольную ячейку Коммунистической молодежи — чилийского комсомола. Она помогала распространять листовки, газету «Унидад антифасиста» — орган компартии, ежедневно рисковала свободой, а может, и жизнью. Ведь достаточно было доноса, простого подозрения, чтобы попасть за решетку, где ее ждали пытки или даже мучительная смерть.
— Вы делаете очень важное дело, распространяя нелегальные издания, — объяснял Эулалии и ее молодым товарищам Агустин Солано, коммунист, член подпольного горкома Антофагасты. — В листовках, в нашей газете мы говорим людям о зверствах фашистов. Некоторые рассуждают так: репрессии — массовые, все, мол, о них знают. А ведь неверное рассуждение, друзья. Аресты проводятся чаще всего ночью, тайком. О пытках, которым подвергают политзаключенных, в городе говорить боятся.
— Мне казалось, — нерешительно возразила Эулалиа, — что хунта сознательно терроризирует народ, чтобы сломить его волю.
Солано вприщур посмотрел на девушку (у него спокойные, умные глаза на запухшем, вроде бы невыразительном лице).
— Верно. Хунта вполне сознательно терроризирует народ, стремясь сломить его волю. Вполне сознательно идет с этой целью на эскалацию репрессий, расширяет границы преследований, захватывая в тиски все более широкие круги общества. Но… — воспаленные глаза толстяка-коротышки насмешливо блеснули, — но ты, дорогая моя, не учитываешь одного обстоятельства. Непосредственные исполнители акций государственного терроризма — это ведь офицеры, белая кость. Они привыкли считать себя людьми порядочными. У каждого из них есть родственники, друзья и знакомые среди штатских, так что им не очень-то хочется выглядеть откровенными палачами. Поэтому многие гнусности творятся втайне.
— Я что-то совсем запуталась, — призналась Эулалиа. — Зачем же нам рассказывать людям всю правду о правительственном терроре, если он, этот террор, на то и рассчитан, чтобы вызвать повсеместный страх? — В те годы она, тогда совсем еще молоденькая девушка, разбиралась в политике не так хорошо, как сейчас.
По лицу партийного руководителя едва заметной тенью скользнула снисходительная усмешка.
— Все не так сложно, как кажется. Рассказывая о преступлениях властей, мы ведь одновременно объясняем людям, что пиночетовцы стремятся вызвать коллективную панику. А ведь чилиец — человек гордый, не мне вам говорить. Коль он поймет, что с помощью террора всю нацию хотят превратить в стадо послушных баранов, он возмутится. Он непременно возмутится! И еще мы стремимся объяснить ему вот что. Офицерье нагнетанием страха пытается вытравить из сознания народа саму идею социальных перемен, саму идею свободы и демократии, силится стереть в душах и сердцах людей память о годах правления Народного единства, когда бедняки получили доступ к образованию и медицинскому обслуживанию, когда аграрная реформа дала крестьянам землю, когда правительством впервые была проявлена забота об индейцах, когда были национализированы наши основные природные богатства, когда частные банки стали государственными и сильно пошатнулись позиции иностранных монополий. Думается, после таких объяснений даже малограмотный человек поймет, кому и зачем понадобился переворот.
— Убедил, убедил! — махнула рукой девушка, а рыжий, как солнце, Фабио Кайседо с ехидцей заметил: — Слава всевышнему, наконец-то до руководительницы нашей ячейки дошло, — за что тут же получил тычок локтем в бок и шутливо охнул, изображая непереносимую боль.
Снисходительно наблюдая за возней молодежи, Агустин Солано позволил себе расслабиться — он поудобнее устроился в кресле, прикрыл веками воспаленные от усталости глаза, отчего лицо его стало и вовсе невыразительным, даже вроде бы глуповатым.
«Надо же, — подумала Эулалиа, — такой умница, такой деловой и энергичнейший мужчина — и такая серенькая внешность».
Беседа проходила у нее дома — в гостиной маленькой квартиры, где она жила вдвоем с отцом. Матери она не помнила: та умерла, когда она была совсем маленькой.
Матовый стеклянный шар под потолком неярко освещал небогатую обстановку гостиной: диван, круглый стол, несколько стульев. На стене — большая, портретного размера литография, изображающая Христа в мученическом венце. На противоположной стене — две майоликовые балеринки, устремленные в танце навстречу друг другу.
Кресло, которое занимал Солано, было единственным в комнате. Комсомольцы разместились на стульях. Хозяин дома — Марселино Ареко сидел за столом, подперев голову рукой. Отец Эулалии был сутул, болезненно худ. За плечами — долгие годы работы стеклодувом. Человек грамотный, много занимавшийся самообразованием, он тоже, как и Агустин, входил в состав горкома компартии.
За окном послышался шум проезжающей машины. Ареко встал. Подошел к окну. По пустынной улице рабочего предместья проезжал армейский «джип», битком набитый солдатами, вооруженными до зубов. Марселино зло качнул головой: город словно захвачен неприятельскими войсками.
Солано, на минуту смеживший было веки, открыл глаза, заслышав шум машины и звук шагов Марселино. Прямо на него со стены смотрел лик Христа.
Он улыбнулся, глядя на литографию:
— Маскировка?
— Ты о чем? — Марселино повернул к нему голову.
— Да вот смотрю на божий лик…
Задумчиво и печально глядя на товарища, Ареко молчал. Агустин почувствовал, что сказал что-то не то.
— Это мама повесила, — тихо проговорила Эулалиа. — Она была верующая.
Солано чертыхнулся про себя, досадуя на свою неловкость.
— Ну ладно, — сказал он, стремясь переменить тему разговора и обращаясь уже к комсомольцам. — Будем считать, что одна из основных линий нашей пропагандистской работы вам теперь ясна.
— Конечно… — загалдели ребята. — Все ясно…
Но Марселино поднял руку, и все притихли.
— Стоп! Ясно-то вам ясно, однако о том, как нам объяснять людям, кому и зачем понадобился переворот, стоит поговорить особо. Простому человеку не так-то легко во всем этом разобраться. Особенно если он лишен необходимой информации.
— Ты имеешь в виду причастность к перевороту американцев? — догадалась Эулалиа.
— Конечно, — ответил ей отец.
— Ты прав, — согласился Солано. — Я, пожалуй, поспешил подвести черту под нашим собеседованием. В самом деле, далеко не все у нас понимают, что на сентябрьском путче стоит клеймо «Сделано в США». Как, впрочем, и на большинстве других государственных переворотов в Латинской Америке.
— Но не все это понимают, — заметил Ареко. — Нужно разъяснять людям — и мы стараемся это делать в наших листовках, в нашей газете, — что ЦРУ не только спланировало путч, но и передало заговорщикам двенадцать миллионов долларов, чтобы те на эти деньги подготовили свержение правительства Сальвадора Альенде. Мало того, в помощь заговорщикам были отряжены агенты ЦРУ. Сейчас мы уже знаем их имена. Это Гарри Шлодеман, Даниэль Арзак, Джеймс Андерсон, Джон Тинтон, Кит Уилок и многие другие. Эти представители «великой северной демократии» помогли генералам покончить не только с Народным единством, но и со всякой демократической деятельностью в стране. С благословения США — и надо, чтобы всем это было ясно, — распущены партии, даже те, которые готовили почву для переворота. Распущен Национальный конгресс, Единый профцентр трудящихся. Вне закона поставлены митинги, собрания, демонстрации. Дядя Сэм в восторге от наглого антидемократизма хунты.
— Особенно в большом восторге американские монополии, — вставил Агустин. — Они тоже отвалили несколько миллионов заговорщикам. И внакладе не остались. Хунта выплатила сотни миллионов долларов иностранным монополиям в качестве «компенсации» за национализацию их предприятий при Народном единстве. Финансирование переворота оказалось для них чрезвычайно выгодным дельцем: каждый доллар, вложенный в путч, принес прибыль. Американская «Интернэшнл телефон энд телеграф», например, прямо участвовавшая в заговоре, получила восемьдесят пять миллионов — хороший куш!
— Что верно, то верно: условия компенсации баснословно выгодны американским корпорациям, — согласился Марселино. — Вот вам и второе направление нашей пропагандистской работы — разоблачение роли американских монополий и ЦРУ в заговоре против правительства Народного единства.
— Слышали? — обратился к собравшимся Фабио Кайседо. — Государственная электростанция в Арике передается во владение компании «Дженерал моторс».
— Боюсь, что это только начало, — печально вздохнула Эулалиа.
— А январское снижение заработной платы рабочим на сорок два с лишним процента? Это же прямой подарок монополистам, — хмуро проворчал Марселино Ареко. — Хозяева корпораций богатеют за счет снижения жизненного уровня рабочих и служащих. Такова «экономическая модель» фашизма. Рабочий зарабатывает в среднем тысячу триста эскудо в день — ровно столько, чтобы купить три килограмма хлеба. Цены-то с сентября прошлого года выросли на тысячу процентов. На тысячу! Чили теперь не только чемпион по репрессиям, но и по инфляции. К тому же растет безработица.
— Здесь хорошо живется лишь помещикам, заводчикам и коммерсантам да еще, конечно, офицерью, — с горечью констатировал Агустин Солано и вдруг рассмеялся.
Все поглядели на него с удивлением.
— Вспомнил услышанный сегодня анекдот, — пояснил Агустин. — Вот послушайте. Пиночет решил реконструировать памятник Бернардо О’Хиггинсу. Пересадить его с коня в автомобиль. И знаете почему? О’Хиггинс пока что единственный высший офицер чилийской армии, у кого нет своей собственной автомашины.
Этой шуткой закончился тогдашний разговор, всплывший из прошлого в памяти Эулалии.
Тучи плеснули вдруг моросью. Свинцом стал наливаться влажный асфальт, отражая дождливое небо. Подпольщица ускорила шаг. Руки глубоко засунуты в карманы плаща, шляпа сдвинута на лоб (чтобы не сорвал ветер), голова слегка наклонена вперед (все из-за того же порывистого ветра с противной дождевой пылью).
Мимо промчалась стайка совсем молоденьких девчушек, щебечущих о какой-то милой ерунде: «Я так и зашлась от хохота, а он стоит красный, растерянный…» — «На том и расстались?» — «Да нет, тут я взяла его под руку…» — Жизнь продолжалась.
Конечно, жизнь продолжалась. Люди влюблялись, разводились, рожали детей, загорали на городском пляже и ходили в кино. Ведь в конце концов даже в тюрьме есть какое-то подобие жизни — и там люди ссорятся и мирятся, радуются за других или завидуют им.
«Местные фашисты, — думала Эулалиа, — ничего не имеют против того, чтобы люди влюблялись или разводились. Зато они против того, чтобы люди думали, высказывали свои мысли, отстаивали свои взгляды. Если не хочешь быть рабом, не хочешь влачить полуголодное существование бессловесной скотины — берегись! Военщина тебе этого не простит!»
Несмотря на правительственный террор, в политическом климате страны многое изменилось со времен переворота. За минувшие годы движение сопротивления неуклонно росло, к оппозиции присоединялись даже многие из тех, кто при Народном единстве находился в противном лагере — христианские демократы, к примеру. Появились и городские партизаны — Патриотический фронт Мануэля Родригеса. Эта организация противников диктатуры впервые заявила о себе в конце 1983 года. С тех пор подпольщики провели сотни боевых операций, таких, как нападение на здание тайной полиции в Сантьяго, на военно-воздушную базу. Организация, носящая имя национального героя Чили, борца против испанских колонизаторов, ставит своей конечной целью разжечь народное восстание против диктатуры.