— Я специально поджидал вас, чтобы сообщить об этом. А теперь прощайте. Больше мы вряд ли увидимся. Я ухожу в отставку. Не будет новых сообщений для вас, стало быть, не будет повода и для встреч.
— Уходите в отставку? С такой «интересной работы» — в военной разведке? Слежка, налеты, аресты…
— А ведь я никогда не говорил вам, сеньорита, где именно служу. — Он улыбнулся — впервые за весь разговор. — Вот вы и выдали себя, попробуйте сказать мне теперь, что вы не подпольщица.
— Мануэль, я…
Но он не дал ей докончить фразу:
— А насчет «интересной работы» — слежка, налеты, аресты… — ирония ваша вполне оправданна. Мерзкая эта работа. Вот потому я и подаю в отставку. Прощайте. Для новых встреч повода не будет.
— Повод не обязателен. — Девушка несмело улыбнулась. Протянула лейтенанту руку. — Спасибо, Мануэль. Ваш телефон не изменился?
— Нет, Эулалиа. Буду рад, если позвоните. — Впервые в его тоне проступила былая теплота. — Поторопитесь, сеньорита, налет планируется провести не позже чем через три часа.
У подпольщиков из ячейки Орасио был условный словесный сигнал опасности — на случай, если надо по телефону предупредить о необходимости срочно покинуть конспиративную квартиру. Стоило лишь снять трубку и сказать: «Кондитерский магазин? Нет? Извините», — и друзья Эулалии вместе с дядюшкой Эрнаном исчезнут из подпольной типографии. Но сигнал опасности известен Фульхенсио Мухике. Что если телефон конспиративной квартиры прослушивается? Тогда звонок Эулалии заставит охранку поторопиться с налетом, и товарищи могут не успеть уйти!
Девушка приняла решение — предупредить самой! Взяла такси. Вышла за квартал от дома. Поглядишь: прогуливается беспечная сеньорита, равнодушно глазея по сторонам. А Эулалиа неприметно высматривала шпиков. Так и есть! Вот этот тип, что околачивается на автобусной остановке и пропускает один автобус за другим, определенно шпик. Да его по одним глазам узнать можно! Почему у них у всех такие оловянные глаза?
Значит, дом уже взят под наблюдение.
Еще не поздно переменить решение — вон телефон на стойке бара с распахнутой дверью. Нет! Нужно идти самой — пусть шпики думают, что подпольщики не подозревают об опасности. Поборов минутную слабость, девушка спокойно направилась к черной пасти подъезда. В квартире она застала дядюшку Эрнана и Орасио. В двух словах изложила суть дела.
Уходить решили по пожарной лестнице. В Чили лестницы не снаружи, а внутри домов. Это своего рода колодцы, отгороженные от остальной части здания огнеупорными переборками. Можно было бы спуститься на дно колодца и во двор! Но где гарантия, что за этим выходом тоже не наблюдают? Предпочли вариант, обдуманный заранее, — еще когда снимали квартиру. Откинули крышку люка пожарной лестницы и выбрались на крышу. По ее плоским замусоренным бетонным плитам бесшумно прошли к люку другой пожарной лестницы. Спустились на верхнюю лестничную площадку соседнего подъезда. Вызвали лифт.
И вот из двери подъезда, который не привлекал внимания шпиков, появилось трое: седобородого старца, приволакивавшего правую ногу, поддерживали под руки молодая брюнетка и юноша с перевязанной бинтами щекой (накладная борода для дядюшки Эрнана и парик для Эулалии были приготовлены как раз на такой вот крайний случай). Тип на автобусной остановке на них даже не поглядел.
В тот же вечер Орасио и Эулалиа оповестили всех товарищей, что путь на конспиративную квартиру отныне заказан.
А наутро бесследно и навсегда исчез Фульхенсио Мухика…
Все собрались — и ребята, и дядюшка Эрнан, и Агустин Солано — на новой конспиративной квартире. «Хозяином» ее стал на этот раз дядюшка Эрнан. «Фернандо Сигуэнса, коммерсант» — значилось на визитной карточке, вставленной в рамочку на двери. Для домовладельца и соседей он был торговцем, ушедшим на покой.
Орасио Вердехо остался его «сыном». Только звался он уже иначе. Другие члены ячейки тоже изменили имена и фамилии.
Девушке пришлось выдержать настоящее сражение с Агустином, который настаивал на том, чтобы она опять — на время, конечно, — отошла от активных дел. Он считал, что Мануэль Фуэнтеальба нуждается в дополнительной проверке.
Опыт предполагает благоприобретенную осторожность. А Солано был человеком опытным, не раз обжигавшимся на молоке и теперь предпочитающим лишний раз подуть даже и на воду.
Когда-то в юные годы был он стройным крепышом, служил в армии, носил сержантские нашивки. Единственное, что осталось у него от тех времен, так это меткость в стрельбе — умение, вовсе не бесполезное для подпольщика. Да еще, конечно, прижилось навечно глубокое отвращение к армии, воспитанной в кастовом духе, с ее прочно привитой ненавистью к простому народу, коммунистам, всем вообще левым любых политических окрасок. Разумеется, исключения бывали — встречались люди прогрессивных взглядов даже среди офицеров, в том числе высших, а то и среди генералов, примером чему может служить главнокомандующий сухопутными силами при Народном единстве Карлос Пратс, через несколько лет после переворота убитый пиночетовцами в Аргентине, где он жил как политический эмигрант. Но исключения только подтверждают правило, как говаривали бывало прусские военные инструкторы, ставшие еще при кайзерах фактическими создателями чилийских вооруженных сил в их нынешнем виде.
Что же касается рядового состава, то при отсутствии всеобщей воинской повинности солдаты вербовались в основном в самой обездоленной и оттого неразвитой и темной прослойке населения — в крестьянской, причем бедняцкой среде или же из числа горожан, так или иначе, по той или иной причине оказавшихся за бортом общества. Офицерью легко было манипулировать этими невежественными людьми, на которых напялили военную форму. В этом и была одна из причин успеха реакционного сентябрьского путча 1973 года.
Когда Агустин носил мундир, до переворота было еще далеко, но молодой сержант понимал, что безгласная и оболваненная солдатская масса в любой момент может быть обращена против народа. Он не был тогда коммунистом, хотя и симпатизировал им, не принадлежал ни к какой другой левой партии или организации, был просто человеком с критическим складом ума, стихийным нонконформистом, что ли. Критика существующих в армии и в стране порядков прорывалась в его разговорах с солдатами — вначале непроизвольно, а потом и вполне намеренно. Повинуясь душевному императиву, он решил просвещать подчиненных, открывать им глаза на окружающий мир, на социальные несправедливости, с которыми они нередко сталкивались, но суть которых до конца не понимали. Все это стало известно начальству, и в конце концов его выставили за ворота казармы.
Впрочем, случившееся не долго тревожило Солано. Еще в старших классах школы, а затем и на армейской службе он бойко и в обильном количестве пописывал стихи. Теперь, вернувшись в родную Антофагасту, молодой нонконформист вознамерился заделаться поэтом-профессионалом. Попервоначалу ему повезло. Вышел его сборник под интригующим названием «Параллельные улыбки». Вошедшая туда любовная лирика, как он позднее понял, была манерной, изломанной, пустой, но, быть может, именно поэтому она так легко и без проблем пробила себе дорогу к типографским машинам и книжным прилавкам. Сборник, изданный, впрочем, ничтожным тиражом, денег принес мало, на кусок хлеба новоявленный поэт зарабатывал литературными рецензиями для газет и журналов, что тем не менее не мешало ему считать себя заправским художником слова. Некрасивый, весь такой земной и обычный, Агустин стал одеваться под стать своим представлениям о «человеке богемы»: бархатный берет, шейный платок вместо галстука, вельветовый пиджак, такие же брюки. И изъясняться стал соответственно. «Я принадлежу к авангардистской группе «надаистов», — важно объяснял он немногочисленным поклонникам и — с особенным жаром — поклонницам. — «Надаизм» — это от слова «нада». Мы поэты и пророки, нервные ангелы революции. Я вешу 50 килограммов, и кое-кто считает поэтому, что я — «боксер в весе пера» современной чилийской поэзии. Почему боксер? Потому что мы, «надаисты», ведем бой с традиционным искусством, которое потребляет буржуазия и которым она отравляет нашу молодежь — детей, едва успевших принять первое причастие. Да, некоторые из нас грязны, оборваны, завшивлены, да, у многих из нас дурно пахнет изо рта, но зато мы раскрыли подлинную суть прекрасного, мы поняли, что оно должно быть не гастрономическим деликатесом, а зло секущим бичом. Мы считаем, что наш долг — тумаками вышвырнуть фарисеев из храма искусства. Мы ненавидим культуру, загримированную в борделях Голливуда. Мы, «надаисты», — люди гениальные, сумасшедшие и опасные. Мы — революционеры до самого копчика. Чем мы занимаемся еще, кроме того, что пишем стихи? Мы не теряем времени даром — занимаемся любовью. Кто из «надаистов» особенно гениален? Ну, я, конечно. А потом Гонсало Перес, автор книги «Секс и саксофон». И еще, пожалуй, Х-504, никто не знает, как его зовут, с самого рождения он никуда не выходит из дому».
Постепенно, однако, и весь этот словесный ультраавангардистский вздор, и сама пустопорожняя супермодернистская поэзия, революционная лишь по форме, но, в сущности, начисто лишенная какого-либо социального звучания, стали ему крепко приедаться. Он взялся за стихи общественно значимые, обличительные. И тут выяснилось, что на такую литературную продукцию нет охотников среди издателей. Солано не отступался, решил, что лучше писать для себя, не печатаясь, чем работать на потребу книгоиздателям и пресыщенной богатенькой «читающей публике», создавая то, к чему душа не лежит.
Логика жизни в конечном итоге привела Агустина в компартию. Он почувствовал, что вышел на дорогу, которую неосознанно искал на протяжении ряда лет. Да и стихотворения его начали теперь появляться — уже в партийной печати.
Но стихи в Чили не кормят, и он занялся радиожурналистикой.
Радиостанция «Ла-Портада», куда он устроился на работу, была крошечной. Всего несколько комнат в многоэтажном доме, распираемом от обилия всевозможных офисов. Считалось, что «Ла-Портада» — акционерное общество. Но контрольный пакет акций принадлежал сеньору Мартинесу, и поэтому, кто настоящий хозяин станции, сомневаться не приходилось. Но если Мартинес занимал первое место в тамошней иерархии, то с течением времени следующим за ним стал Агустин Солано, «король репортажа», присказку которого: «Ведет передачу Солано — тот самый, что всегда в гуще событий» — знала вся Антофагаста. Неуклюжий на вид, этот начавший полнеть коротышка оказался на редкость ловким как репортер. Сгибаясь под тяжестью висящего на плече громоздкого, но безотказного репортерского магнитофона «Ухер», он носился день-деньской по городу и всюду поспевал. Неудивительно, что с такой прытью он сделал журналистскую карьеру за пять-шесть лет. Талант, конечно, тоже ему помог.
О своей принадлежности к компартии Солано помалкивал. Кричать об этом на всех перекрестках никак не входило в его намерения. Зачем? Партии полезно было иметь своего человека на буржуазной радиостанции. В завуалированной, но в общем-то достаточно прозрачной форме ему не раз удавалось протаскивать в эфир всевозможные сведения о безобразиях властей и творимых ими несправедливостях — под предлогом «охоты за сенсациями», столь необходимыми «Ла-Портаде» для выживания в конкурентной борьбе.
После победы на выборах Народного единства Агустин Солано несколько «приоткрыл забрало»: перестал скрывать, что является ревностным сторонником социально-экономических перемен. У сеньора Мартинеса возникли оправданные опасения, уж не коммунист ли его ведущий репортер. Он уже подумывал, не рассчитать ли ему бойкого журналиста, чьи репортажи все гуще окрашивались в красный цвет, как тот сделал вдруг разворот на сто восемьдесят градусов. «Тот самый, что всегда в гуще событий» перестал восхищаться правительственными реформами, а свое репортерское внимание безраздельно отдал спортивным, уголовным и прочим далеким от политики событиям.
Почему же он так неожиданно сменил тематику своих репортажей? Что с ним случилось? Да ничего не случилось. Просто он получил на то указание партии. Вот как это было. В середине семьдесят третьего года усилилась угроза государственного переворота, и Центральный Комитет принял решение создать повсеместно подпольные партийные комитеты: партия загодя готовила себя к нелегальной деятельности. Подпольный горком сформировали и в Антофагасте. Все, кто в него вошел (и Солано в их числе), получили приказ: отойти на время от активной политической деятельности.
Вот почему и после фашистского путча Агустин продолжал исполнять обязанности ведущего репортера «Ла-Портады» — в «неблагонадежных» он не числился. Он по-прежнему носился по городу на разболтанном «рено» аргентинского производства, по-прежнему встречался с самым различным людом. Выгодное положение для подпольщика!
Вот он, «король репортажа», входит в монтажную «Ла-Портады», весело насвистывает никогда не стареющий «Вальс Антофагасты», хлопает по плечу оператора:
— Малыш! Отмонтируй эту пленочку — отчет о регате. А я поеду домой, нажарился на солнце да и перебрал слегка на банкете в яхт-клубе.
Не всегда, разумеется, удавалось ограничиться такими аполитичными материалами. Приходилось кое-когда подыгрывать властям. Однажды, к примеру, сделал он передачу «Жители Антофагасты о национальном возрождении Чили». Под «национальным возрождением» разумелись фашистские порядки, заведенные военной хунтой.
Отзывы жителей Антофагасты об этих порядках были, как ни странно, самые положительные. Впрочем, что тут странного? Агустин постарался на славу! Интервьюировал только тех своих сограждан, о которых заведомо знал: будут славословить хунту, стоит лишь сунуть им микрофон в зубы. Отставной сержант корпуса карабинеров говорил «от имени старшего поколения нашего прекрасного города — Жемчужины Севера». Заезжий латифундист хвалил «тружеников сельского хозяйства просыпающейся от спячки страны». Пивозаводчик — «работников промышленности». Под стать им были и прочие участники передачи.
Когда же под вечер Агустин вышел в тот день на улицу из хмуро-серого массивного здания, где находилась радиостанция «Ла-Портада», подсвеченное уходящим солнцем небо над городом было таким прозрачным и хрупким, что казалось, оно вот-вот зазвенит хрустальным звоном. Агустин улыбнулся, чувствуя, как растворяется в этой предвечерней красе горький осадок, оставшийся от встречи с «представителями общественности Антофагасты».
Долго еще, наверное, Солано водил бы за нос и сеньора Мартинеса, и местных пиночетовцев, используя на благо подполья исключительно удобное положение видного журналиста, обласканного путчистами. Но, как уже рассказывалось, разоблачение провокатора, затесавшегося в ряды подпольщиков, поставило под удар и самого Агустина Солано, и его друзей — Марселино Ареко и Эулалиу. Ведь тайный агент охранки знал их всех троих — и только их — как активных участников сопротивления, и неизвестно было, что он успел рассказать хозяевам до своего отнюдь не добровольного переселения в мир иной.
С тех пор прошло немало лет. Троица друзей привыкла к новым именам и фамилиям, под которыми обитала в столице, хотя в своем кругу они, само собой, обращались друг к другу так, как звались на самом деле.
В Сантьяго Агустин Солано перешел на нелегальное положение. Заниматься журналистикой, редакторской или литературной работой было рискованно — слишком уж заметной фигурой он был в Антофагасте.
За минувшие годы он стал еще осторожнее, чем прежде. «Осторожность — не трусость, — учил он молодежь. — Храбрость надо проявлять с умом, не рискуя без толку жизнью». Поэтому и сейчас, после того как выяснилось, кто такой Фульхенсио Мухика, Солано настаивал на дополнительной проверке лейтенанта Мануэля Фуэнтеальбы.
— А если предупреждение лейтенанта о готовившемся налете на нашу прежнюю квартиру — всего лишь ловкий трюк охранки? — говорил Агустин. — Трюк, нужный ей для того, чтобы проникнуть в организацию сопротивления? Нет, компаньерита, с офицером этим ты, конечно, продолжай встречаться, прощупывай его, но с вербовкой погоди. И пока идет проверка, устранись от работы в ячейке.
Эулалиа спорила отчаянно. Она верила Мануэлю. Знала, что на него можно положиться.
— К тому же, — возражала она, — вы прекрасно знаете: охранка давно из кожи лезет вон, чтобы напасть на наш след, на след тех, кто печатает газету. Так неужели вы думаете, что эти псы удержались бы от соблазна арестовать нас? Что они дали бы нам возможность исчезнуть ради сомнительной попытки раскрыть всю сеть подпольных типографий?
Этот довод всем показался убедительным. Даже Солано заколебался.
— Ладно, — махнул он рукой, — примем компромиссное решение.
Компромисс заключался вот в чем. Лейтенанта решено было пока не вовлекать в движение сопротивления, продолжить его проверку. Но Эулалии при этом разрешили по-прежнему работать в ячейке.
Все обговорив, стали расходиться. А дядюшка Эрнан принялся упаковывать свежие номера «Сигло», остро пахнущие краской.