Может быть, потом, в дальнейшей жизни, они получали более высокие оценки, но эта их дальнейшая жизнь была скрыта от Фараона. В его памяти они все оставались троечниками и двоечниками. Посредственностями.
Время шло. Ученики становились взрослыми людьми, у них вырастали свои дети - новые троечники, а у тех - свои. И когда Фараон шел по улице, знакомой до последней трещинки в асфальте, ему казалось - вся эта улица и следующая, весь город населен посредственностями, которые все знают посредственно или не знают ничего.
В магазине была длинная очередь, преимущественно из учениц довоенного и послевоенного выпуска. Сразу после войны ввели раздельное обучение, и Фараон работал в женской школе.
Очередь стояла криво, как синусоида. Все болтали на посторонние темы, а толстая продавщица Фомина громко ссорилась с Тимченко, которая стояла в очереди первой.
Когда на пороге появился Фараон, стало тихо. Все задвигались, вытянули руки по швам и молча выстроились в затылок друг другу.
Фараон подошел к прилавку, строго посмотрел на Тимченко. Тридцать лет назад она была троечницей и симулянткой, все уроки математики просиживала в медицинском кабинете. Сейчас Тимченко была кандидат наук, сама составляла учебники по математике, но в обществе Фараона казалась себе троечницей и симулянткой.
- Что тут у вас за базар? - строго спросил Фараон.
Фомина хотела ответить на поставленный вопрос, и Тимченко тоже хотела ответить, поэтому заговорили они одновременно.
- Не все сразу. Поднимайте руки!
В очереди поднялось несколько рук.
- Тимченко! - вызвал Фараон.
- Я говорю: дай мне полкило мяса, только без костей, - заторопилась Тимченко. - А она говорит: если хочешь без костей, бери масло...
Фомина тянула руку, навалившись животом на прилавок, подскакивая от нетерпения.
- Фомина!
- Всем дай мясо, а кости кому? Они думают...
- Вывод! - перебил Фараон. Он экономил время.
В очереди переглянулись.
- Покупатель и продавец должны быть взаимно вежливы! - выкрикнула с места выскочка Робинзон. Она стояла в самом хвосте очереди, держала за руку маленькую девочку.
- Закрепим пройденный материал, - предложил Фараон. - Тимченко, Фомина, начните сначала...
- Дайте мне, чтобы на второе, - ласково начала Тимченко, устанавливая между собой и Фоминой кратчайшее расстояние.
- Пожалуйста... - шепотом подсказала выскочка Робинзон.
- Если ты будешь вылезать, я вызову родителей твоего мужа, - предупредил Фараон. (Прежде он вызывал ее собственных родителей, но последние пять лет они ходить отказывались, ссылаясь на занятость.)
- Дайте, пожалуйста... - исправилась Тимченко.
- На второе нет - только на первое, - взаимно вежливо откликнулась Фомина.
- Нет, так отрубите.
- А откуда я вам отрублю, от себя? - ласково поинтересовалась Фомина.
- Можете от себя, - разрешила Тимченко. - На вас, между прочим, много лишнего мяса, особенно с боков...
- Опять! - не выдержала Фомина и с упреком посмотрела на Фараона. - Опять намекает, будто я себе ворую. Я что, похожа на воровку?
- А ты думаешь, у воров какие-нибудь особенные лица? То же самое: два глаза, два уха. Вполне может быть такое, как твое...
Очередь с пристальным интересом стала глядеть на Фомину. Фомина яростно покраснела, в глазах у нее заблестели слезы.
- ...И как твое, - он ткнул пальцем в лицо Робинзон.
Та польщенно захихикала.
- А я? - ревниво спросила бабка Маня. Ей тоже хотелось быть не хуже других.
Когда-то бабка Маня говорила, что любит уставать. Если она в конце дня устала, значит, хорошо поработала и день не прошел даром. Сейчас она ничего не делала, но все равно очень уставала к концу дня.
- Ты не похожа! - Фараон пренебрежительно махнул рукой.
- Да... - огорченно согласилась бабка Маня. - Совсем от еды отвернуло. Никогда со мной такого не было.
- Восемьдесят лет тебе тоже никогда не было.
- А жить-то все равно охота, - извинилась бабка Маня.
Фараон развел руками.
- Мало ли что кому охота? Всякая переменная величина стремится к своему пределу. И нечего сопротивляться.
- Как? - не поняла бабка Маня.
Ей не ответили. Все почему-то замолчали - видимо, задумались о пределе вообще и о своем пределе в частности.
Всем сразу, как в детстве, захотелось домой, но так же, как в детстве, они боялись Фараона, потому что привыкли его бояться, и стояли смирно, как на уроке.
В этот момент в магазине зазвенел звонок. Был предвыходной день, магазин закрывался рано.
Четырнадцать тысяч четыреста дней потратил Фараон на своих учеников, а они по-прежнему ничего не знали и не хотели знать.
Кто-то говорил, будто рыжий Кашкаров из довоенного выпуска открыл в небе новую звезду. Но Фараон этой звезды не видел. Зато видел: Кашкаров как был хулиганом, так им и остался. То свистнет вслед в два пальца, то подойдет при всех и пообещает достать в комиссионном магазине удешевленный саркофаг.
Закончив обход по району, Фараон вернулся домой.
У Фараона было две жены, по очереди, - сначала одна, потом другая. Первая ушла сама, потому что Фараон все знал, и ей было с ним скучно. Вторую он прогнал, потому что она поливалась духами «Красная Москва» и нетщательно убирала комнату. А у Фараона от пыли и от резкого запаха начиналась аллергия: чесались глаза, нос, першило в горле.
Фараон достал французский ключ, отомкнул французский замок и вошел в коридор. На стене коридора висела таблица «Метрическая система мер. Один квадратный метр равен 100 квадратным дециметрам, 10 000 квадратным сантиметрам». Все давно подсчитано. И нечего считать.
На кухне возле плиты стояла потомственная троечница, пятнадцатилетняя Лариска, внимательно смотрела на сковородку, на которой трещало масло.
За Ларискиной спиной, ссутулившись, сидел внук бабки Мани, девятиклассник Елисеев. Лопатки у него были острые, торчали на спине, как маленькие крылья. Ноги он переплетал одну вокруг другой несколько раз. Лариска называла это «заплетать ногу в косу».
Елисеев сидел над тетрадкой - проверял аксиому о параллельных прямых. По Эвклидовой геометрии они не пересекутся, сколько бы мы их ни продолжали, а по Лобачевскому - пересекутся непременно, но не сразу, а где-то в пространстве. Елисееву хотелось самостоятельно выяснить - что же происходит с параллельными прямыми? Дети, как правило, не хотят пользоваться опытом прошлых поколений, они хотят до всего дойти сами.
Фараон остановился на пороге кухни, неодобрительно посмотрел на Ларискину юбку, которая, едва успев начаться, тут же заканчивалась.
- Ты бы оделась, - посоветовал Фараон, - противно смотреть.
- Елисеев! - весело позвала Лариска. Она научилась от Фараона всех звать по фамилии, и даже к собственной матери обращалась по ее девичьей фамилии.
- А? - очнулся Елисеев.
- Тебе противно на меня смотреть?
- Нет, - ответил Елисеев и снова углубился в свою работу.
- Вот видите, ему не противно, - беспечно подтвердила Лариска, - значит, по этому вопросу могут быть две точки зрения. А меня в данной ситуации больше интересует точка Елисеева.
- Ты что-то умная стала... - заподозрил Фараон.
- Елисеев! - снова позвала Лариска.
- Ну что тебе?
- Я умная?
- Нет.
- Вот видите, это спорный вопрос, - доброжелательно объяснила Лариска, разрезая огурцы на круглые колечки. - Смотря с кем сравнивать... Если сравнить меня с ребенком из Древней Греции, то я просто гений, потому что за истекший период наука и техника шагнули вперед, увеличилось количество информации. Если сравнить меня с ребенком тридцатых годов - я выше его на голову, об этом недавно говорили по телевизору, по четвертой программе. А если сравнить меня с Елисеевым, то я, безусловно, глупа и антиобщественна. Елисеев, я тебя правильно поняла?
- Отвяжись, - попросил Елисеев.
Фараон слушал Лариску, которая позволяла себе собственные выводы, и с недоумением смотрел, как она берет кружочки огурца, натирает их солью, обваливает в муке и аккуратно располагает на сковородке один возле другого.
- Что ты делаешь?
- Жарю огурцы.
- Огурцы не жарят! - испуганно вскричал Фараон.
- Почему? - весело не поверила Лариска. - Ведь кабачки жарят, а кабачки - это то же, что и огурцы, только больше размером.
- Не жарят! Слышишь? Не жарят! И нечего...
Фараон почувствовал, как в глазах у него зачесалось, в носу тоже зачесалось, в горле запершило. Это начиналась аллергия - не то от запаха пригоревшего масла, не то от Лариски.
- Но ведь я жарю, - спокойно возразила Лариска и протянула тарелку, где лежали жареные огурцы с золотистой корочкой.
Фараон посмотрел на голоногую Лариску с нахальными независимыми глазами, на сутулую спину Елисеева и, ничего не сказав, пошел к себе.
Комната у Фараона была прямоугольная, и все предметы в ней тоже были прямоугольные.
Фараон сел на кушетку, вытянул ноги. На ботинках тусклым матовым слоем лежала пыль.
Следовало немедленно снять ботинки, но не хотелось двигаться. Фараон почувствовал, что устал к концу дня, как бабка Маня, и что шестьдесят пять лет ему тоже никогда раньше не было.
Он посмотрел в прямоугольное зеркало и увидел в нем свое худое коричневое лицо. То ли Фараон загорел, то ли зеркало потемнело от времени, но лицо показалось ему некрасивым, каким-то бывшим, похожим на мумию.
Фараон надел шляпу и вышел на улицу.
Только что прошел теплый дождь, и в переулках открывали окна.
Сумерки изменили улицу - что-то затемнили, что-то обозначили, - она выглядела странной и почти незнакомой.
Мимо Фараона медленно прошла молодая женщина. Она шла босиком, держа в руке белые туфли.
Фараон вдруг вспомнил, как однажды, очень давно, шел он ночью босиком и слушал, как между пальцами, холодя, просачивалась нежная молодая грязь.
Из-за поворота вышел человек с прямоугольными плечами. Это был Селихов - лучший ученик Фараона. Он учил уроки на память, и когда отвечал - все открывали учебники и проверяли по абзацам. Фараон ставил ему четверки, тем самым приравнивая к себе. Это был единственный в его жизни хороший ученик.
Сейчас он днем работал, а вечером совершал гипертонические прогулки.
- Добрый вечер! - Селихов приподнял шляпу, кивнул на удаляющуюся босоногую женщину. - Идет себе, как по сельской местности...
Селихов ожидал, что учитель потребует вывод, и вывод был готов, но Фараон неожиданно спросил:
- Как вас зовут?
- Селихов, - удивился Селихов.
- Это фамилия. А зовут - как?
- Павел Петрович... - вспомнил Селихов. - Паша.
- Знаете, Паша...
- Знаю! - с готовностью перебил Павел Петрович, почувствовав, как у доски, знакомое напряжение в спине. - Аксиома - это истина, которая не требует доказательств.
- А вдруг требует?
Селихов оробел в темноте. Он мог получить за ответ тройку и даже двойку, и тогда Фараон приравняет его к остальным.
- Задайте мне, пожалуйста, дополнительный вопрос, - попросил он.
- А ты знаешь, что жарят огурцы?
Селихов напряженно задумался, возведя глаза к небу.
Высоко в небе сквозь разорванные облака пронзительно светила звезда. Может быть, та самая, которую открыл рыжий Кашкаров.
Уж как пал туман...
- Челку поправь! - приказала Ирка.
- Как? - виновато поинтересовалась Наташа.
- Как, как, Господи! - расстроилась Ирка, вытерла руки о фартучек и задвигалась вокруг Наташи. Двигалась она легко, прикосновения у нее были легкие, и пахло от нее французскими духами.
Ирка обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Ничего особенного, но что-то есть». У Ирки было все: она работала в Москонцерте, в нее были влюблены все чтецы и певцы, ездила за границу - то за одну, то за другую. Собиралась замуж - у нее были наготове три или четыре жениха.
Наташа обладала тем типом внешности, о котором говорят: «Вроде все хорошо, но чего-то не хватает». То, что все хорошо, считала Наташина мама и еще несколько доброжелательных людей, остальная часть человечества придерживалась мнения, что чего-то не хватает. Со временем доброжелательные люди примкнули к остальной части человечества, верной осталась только мама. Она говорила: «У тебя, Наташа, замечательные волосы, к тебе просто надо привыкнуть».
- Сиди прямо! - приказала Ирка.
Она вышла из кухни, потом вернулась с французскими духами. Ирка не жалела для Наташи ни духов, ни одного из своих женихов, но это никогда ничем не кончалось. Певцы пели песни советских композиторов, чтецы читали: «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» Фокусники показывали фокусы со спичками.
Не веря больше в эстрадный жанр, Ирка раздобыла где-то настоящего мужчину, который плавал в Баб-эль-Мандебском проливе и ходил с ружьем на медведя.
- Щас я тебя пофурыкаю, - предупредила Ирка.
- Не надо...
- Понимала бы! - Ирка заскакала вокруг Наташи, опрыскивая ее из пульверизатора.
- Не надо. - Наташе жаль было духов, которые назывались «Char noir», что в переводе означает «Черная кошка». - Все равно ничего не получится.
- Неизвестно, - возразила Ирка. - Он строил ГЭС, не помню какую, в труднейших условиях. Строитель лучшей жизни. Про таких Пахмутова песни пишет, а он к нам живой придет.
- Может, не придет? - с надеждой спросила Наташа.
В это время позвонили в дверь.
Наташа вздрогнула и посмотрела на Ирку, Ирка - на Наташу, выражение лиц у обеих на мгновение стало бессмысленным. Потом Ирка метнулась в прихожую, и оттуда послышались голоса.
Наташа сидела на низкой табуретке посреди кухни и не знала, что делать.
Она окончила консерваторию, умела петь с листа и писать с голоса, могла услышать любой самый низкий звук в любом аккорде. А здесь, на Иркиной кухне, она чувствовала, что это никому не надо и она не в состоянии поменять все то, что она может, на то, чего не может.
Наконец отворилась дверь и вошел настоящий мужчина, строитель лучшей жизни.
Наташа успела заметить, что рубашка у него белая и некрахмальная, лежит мягко... Волосы русые, растут просто, а лицо неподвижно, будто замерзло, и на нем замерзло обиженное выражение.
- Знакомьтесь, - сказала Ирка.
- Толя. - Строитель протянул руку.
- Наташа. - Она пожала его жесткие пальцы и посмотрела на Ирку.
- Садитесь, - непринужденно руководила Ирка.
Толя сел и прочно замолчал. Иногда он поднимал глаза на стену, а со стены переводил на потолок.
- Скажите, - начала Ирка, - вы действительно плавали в Баб-эль-Мандебском проливе?
- Ну, плавал, - не сразу ответил Толя.
- А как, как, как? - обрадовалась Ирка.
Толя очень долго молчал, потом сказал:
- В скафандре.
- А зачем? - тихо удивилась Наташа.
- А надо было... - недовольно сказал Толя.
- И на медведя ходили? - Ирка не давала беседе обмелеть.
- Ну, ходил...
- А как вы ходили?
Ирке надо было подтвердить, что в ее доме настоящий мужчина.
- С ружьем, - сказал Толя.
- Страшно было? - тихо поинтересовалась Наташа.
- Не помню. Я давно ходил.
Ирка тем временем подала кофе.
- Я коньяк принес, - сказал строитель, - на лестнице поставил.
- Почему на лестнице? - Ирка подняла брови.
- Не знаю, - сказал строитель, и Наташа поняла, что он постеснялся.
Ирка вышла на лестничную площадку и увидела возле своей двери бутылку.
- Могли стащить, - объяснила она, вернувшись.
- Ага... - беспечно сказал строитель.
- А вы есть хотите? - тихо спросила Наташа.
- Ужас! - сказал Толя, и всем стало весело.
Когда половина бутылки была выпита, Толя первый раз посмотрел на Наташу и сказал:
- Вчера попал в одну компанию, там такая девочка была... И парень с ней в кожаных штанах. Вам бы он не понравился.
- Почему? - спросила Наташа.
- Потому что вы серьезная.
«Как раз понравился бы», - подумала Наташа, но ничего не сказала.
- Ну, ну... - Ирка обрадовалась, что Толя заговорил.
- Он пижонить начал, говорит: в каждом человеке девяносто процентов этого... Ну, сами понимаете.