Опыты в стихах и прозе - Батюшков Константин Николаевич 6 стр.


В «Забавах воображения», говоря о том государственном человеке, который первый в России ознаменовал дни свои покровительством отечественных муз, которого имя должно быть драгоценно позднему потомству, – ибо перейдет к нему с именами Ломоносова и Державина, – говоря о Шувалове, сочинитель продолжает: «Приятно воспоминать государственного человека, который был чувствителен к прелестям письмен, поэзии и художеств, и посреди сияния знатности и попечений правления удостоивал взорами своими просвещение; как любимец Августов или Кольберт, давал покровительство наукам или призывал дарования из чужих земель». – Конечно, иные черты можно применить к нашему автору, которого память столь любезна и художникам, и ученым. Он посещал их кабинеты, их мастерские; они искали в нем покровителя и часто находили попечительного друга. Имя его и до сих пор почтенные члены Московского Университета произносят со слезами живейшей благодарности. Незабвенное имя для сердец благородных! Оно напоминает отечеству все гражданские добродетели.

«Все то, что способствует к доставлению вкусу более тонкости и разборчивости, – прибавляет сочинитель в статье о «Забавах воображения», из которой я выписываю сии строки, – все то, что приводит в совершенство чувствования красоты в искусствах и письменах, отводит нас в то же самое время от грубых излишеств страстей, от неистовых воспалений гнева, жестокости, корыстолюбия и прочих подлых наслаждений. Кто восхищается красотами поэмы или расположением картины, не в состоянии полагать благополучия в несчастии других, в шумных сборищах беспутства или в искании подлой корысти. Нежное сердце и просвещенный разум услаждаются возвышенными чувствованиями дружбы, великодушия и благотворительности». – Давно сказано было, что слог есть зеркало души, и относительно к нашему автору это совершенно справедливо. Слог его можно уподобить слогу Фенелона. Та же чистота и точность выражений, стройность мыслей; то же сердечное, убедительное красноречие. Образованный в училище древних, его слог сохранил на себе их печать неизгладимую: простоту, важность и приличие.

Я не сделаю ни одного замечания на погрешности. Пускай другие ищут ошибок грамматических, галлицизмов и пр.

Мы предоставим себе сладостное удовольствие хвалить то, что достойно похвал и самой разборчивой критики, которая в словесности нашей более приносит пользы, указывая на красоты, нежели порицая недостатки ядовитым пером своим – и часто несправедливым.

Вам известно, милостивый государь, что я многим обязан покойному автору; но благодарность меня не ослепляет. Я опирался на суд людей просвещенных, знатоков в нашей словесности, отдавая должную справедливость тому, что заслуживает похвалы; и назову себя совершенно счастливым, если мог быть хотя слабым, но верным отголоском их мыслей и суждений о том человеке, которого память будет мне драгоценна до поздних дней жизни и украсит их горестным и вместе сладким воспоминанием протекшего!

Долгом поставляю упомянуть здесь о стихотворных его произведениях. Многие из них напечатаны были без имени сочинителя в разных журналах и в последний раз в «Собрании русских стихотворений», изданных г. Жуковским, который взял на себя труд, пересмотрев несколько рукописей автора, приготовить их для печати, особенно то, что не входило в план книги, изданной в Москве в 1810 году. Конечно, любители словесности ожидают с нетерпением третьей части сочинений г. Муравьева, которая будет состоять из его стихотворений. Желательно, милостивый государь, чтобы вы сделали несколько замечаний на жизнь автора: она любопытна не только для любителя словесности, но и для каждого друга добродетели. Истинному патриоту приятно узнать некоторые обстоятельства жизни гражданина, принесшего пользу отечеству беспрерывными трудами и пером своим: мы будем помнить сынов России, прославивших отечество на поле брани; история вписывает уже имена их в свои скрижали; но должны ли мы забывать и тех сограждан, которые, употребя всю жизнь свою для пользы нашей, отличились гражданскими добродетелями и редкими талантами? – Древние, чувствительные ко всему прекрасному, ко всему полезному, имели два венца: один для воина, другой для гражданина. Плутарх, описывая жизнь великих полководцев, царей и законодателей, поместил между ими Гезиода и Пиндара. Мы желаем от всей души, чтобы вы исполнили надежду нашу. Замечания ваши на жизнь г. Муравьева могут служить предисловием к третьей части полного собрания его сочинений.

Стихотворения г. Муравьева, без сомнения, будут стоять наряду с лучшими его произведениями в прозе. В них то же достоинство: философия, которой источник чувствительное и доброе сердце; выбор мыслей, образованных прилежным чтением древних; стройность и чистота слога. Вот несколько примеров из послания к покойному И. П. Тургеневу, достойному приятелю автора, которого он любил и уважал от самой юности. Наклонности и страсти друзей были одинаковы: добродетель и пламенная любовь к музам. Они запечатлели их священный союз, который могла разрушить единая смерть. Посмотрим, как автор, описывая в своем послании деятельного мудреца, доброго отца семейства, истинного патриота, любителя порядка и счастия ближних, описывает себя и друга своего:

Любовью истины, любовью красоты

Исполнен дух его, украшены мечты.

Искусства! вас к себе он в помощь призывает;

От зависти себя он в вашу сень скрывает;

Без гордости велик и важен без чинов,

На пользу общую всегда, везде готов;

Он свято чтит родство священные союзы;

И чтоб свободным быть, приемлет легки узы;

Внимательный супруг и счастливый отец,

Он властью облечен по выбору сердец. –

Счастлив, кто может быть семейства благодетель!

Что нужды, дом тому иль целый мир свидетель!

Таков Эмилий был, равно достоин хвал,

Как жил в семье своей иль как при Каннах пал.

Прекрасное начертание добродетельного и деятельного мудреца! Прекрасный и счастливый пример! Далее продолжает поэт:

Служить отечеству – верховный душ обет.

Наш долг – туда спешить, куда оно зовет.

Но если, в множестве ревнителей ко славе,

Мне должно уступить, – ужели буду вправе

Пренебреженною заслугой досаждать?

Мне только что – служить; отчизне – награждать.

Из трехсот праздных мест спартанского совета

Народ ни на одно не избрал Педарета.

– Хвала богам, – сказал, народа не виня, –

Есть триста человек достойнее меня.

Здесь каждая мысль может служить правилом честному гражданину. И какая утешительная мудрость! Какое сладостное излияние чистой и праведной души! Скажем более с одним из лучших наших писателей: счастлив тот, кто мог жить, как писал, и писать, как жил!

Полезным можно быть, не бывши знаменитым;

Сретают счастие и по тропинкам скрытым.

Сей старец, коего Вергилий воспевал,

Что близ Тарента мак и розы поливал,

И в поздню ночь под кров склонялся домашний,

Столы отягощал некупленными брашны;

Он счастье в хижине, конечно, находил

И пышных богачей душой превосходил!

Тот истинно свободен, куда бы он ни был брошен фортуною, куда бы он ни был поставлен людьми, управлять ими или повиноваться, сиять в венце или скрывать себя в пустыне, – тот истинно счастлив, говорит наш поэт вслед за Горацием,

Кто счастья в крайностях всегда с собою сходен;

В сиянии не горд, в упадке не уныл,

В самом себе свое величие сокрыл

Владыка чувств своих, их бури усмиряет

И скуку жития ученьем услаждает.

В другом послании, в котором автор более предается игре своего воображения, мы находим блестящее изображение Вольтера,

Сего чудесного, столетнего шалбера,

По превосходству мудреца,

Который говорил прекрасными стихами,

К которому стихи в уста входили сами...

В его приветствиях не виден труд певца –

Учтивость тонкого маркиза!

Заметьте, что маркиз не мог воспеть бы Гиза,

Не мог бы начертать шестидесяти лет

В Китае страшного Чингиза;

Потом унизить свой трагический полет

В маркизе де Вильет,

И во власах седых бренчать еще на лире

Младые шалости иль растворять в сатире

Свой лицемерный слог;

Иль философствовать с величеством о мире,

О мироздателе: – Вольтер все это мог!

И славну старость вел он с завистью у ног

Превыше хвал и порицаний.

В Париже сколько восклицаний,

Когда явился он к принятию венца!

Великие умы, красавицы, вельможи,

Придворных легкий рой из королевской ложи,

Плескали долго в честь бессмертного творца!

За ними вся толпа плескала без конца! –

Такой-то нравится нам в обществе творец,

Который изжил бы во свете лета юны

И сделался мудрец

Волненьями фортуны,

Открывшими ему излучины сердец.

К несчастию, говорит поэт, трудно быть светским человеком и писателем. Одно вредит другому:

Условья общества для мыслящего – цепи!

А тот, кто в обществе свой выдержал искус,

Зевает в обхожденье муз.

В науке нравиться учу я основанья;

Но, старый ученик, не знаю ни аза,

И не задремлется со мной лоза,

Которой общество чинит увещеванья.

Меж тем замедлены успехи дарованья,

Что льстился в юности иметь.

Замедлены?.. Я выражаюсь мало! –

Их уничтожено в душе моей начало;

Прелестна лень поставила мне сеть,

Из коей я не выду.

Не быв Ринальдом, я нашел свою Армиду

И в лени сладостной забыл искусство петь.

Поэтом трудно быть, а легче офицером, –

С Доратом я успел сравниться в том,

Что он, как я, был мушкетером.

Часто в стихах нашего поэта видна сладкая задумчивость, истинный признак чувствительной и нежной души; часто, подобно Тибуллу и Горацию, сожалеет он об утрате юности, об утрате пламенных восторгов любви и беспредельных желаний юного сердца, исполненного жизни и силы. В стихотворении под названием «Муза», обращаясь к тайной подруге души своей, он делает ей нежные упреки:

Ты утро дней моих прилежно посещала:

Почто ж печальная распространилась мгла,

И ясный полдень мой покрыла черной тенью?

Иль лавров по следам твоим не соберу,

И в песнях не прейду к другому поколенью.

Или я весь умру?

Нет, мы надеемся, что сердце человеческое бессмертно. Все пламенные отпечатки его, в счастливых стихах поэта, побеждают и самое время. Музы сохранят в своей памяти песни своего любимца, и имя его перейдет к другому поколению с именами, с священными именами мужей добродетельных. Музы, взирая на преждевременную его могилу, восклицают с поэтом Мантуи:

Manibus date lilia plenis:

Purpureos spargam Mores!14

С. Петербург, 1814 года

VI. Прогулка в Академию Художеств

Письмо старого московского жителя к приятелю, в деревню его Н.

Ты требуешь от меня, мой старый друг, продолжения моих прогулок по Петербургу. Повинуюсь тебе.

На этот раз я буду говорить об Академии Художеств, которая после двадцатилетнего нашего отсутствия из Петербурга столько переменилась... «Говори, говори об Академии Художеств! – так воскликнешь ты, начиная чтение моего болтливого письма. – Мы издавна любили живопись и скульптуру, и в твоем маленьком домике на Пресне (которого теперь и следов не осталось!) мы часто заводили жаркие споры о голове Аполлона Бельведерского, о мизинце Гебы славного Кановы, о коне Петра Великого, о кисти Рафаэля, Кореджио, даже самого Сальватора Розы, Мурилло, Койпеля и пр. Так – я во многом с тобой соглашался, а ты ни в чем со мною, а еще менее с добрым живописцем Ализовым, с товарищем славного Лосенкова, который часто смешил и сердил нас своим упрямством и добродушием. Мы спорили; время летело в приятных разговорах. Счастливое, невозвратное время! Пожар Москвы поглотил и домик твой со всеми дурными картинами и эстампами, которые ты покупал за бесценок у торгашей на аукционах, а в Немецкой слободе у отставных стряпчих; он поглотил маленькую Венеру, в которой ты находил нечто божественное, и бюст Вольтеров с отбитым носом, и маленького Амура с факелом, и бронзового Фавна, которого Ализов отрыл... будто бы на развалинах какой-то бани близ Неаполя и которым он приводил в восхищение и тебя и меня и всех знатоков нашего квартала. Пожар, немилосердный пожар поглотил даже акациеву беседку, с красивыми скамейками, с дубовым столом, на котором мы, разливая чай, любовались прелестными видами: Москвой-рекою, которая извивается по лугу вокруг стен и высоких башен Девичьего монастыря, Васильевским, Воробьевыми горами с тенистыми рощами – и закатом вечернего солнца. Пожар поглотил наше убежище. Но в памяти моей осталось воспоминание твоей любви к изящным художествам и охоты спорить, которая, конечно, укротилась от времени, а более всего от политических обстоятельств. – Итак, говори об Академии Художеств, о произведениях наших артистов: я буду слушать с удовольствием. Всякая новость из столицы приятна пустыннику, который и на старости лет еще пламенно любит отечество, успехи и славу сограждан». Вот что ты скажешь, развернув мое письмо. – Я начну мой рассказ сначала, как начинает обыкновенно болтливая старость. Слушай.

Назад Дальше