Опять таблетки горстями жрать, с тоской подумал он. И волосы сбривать, а ведь только отросли. Массаракш и массаракш!
Отмытый до скрипа, начисто выбритый, воняющий дезактином, голодный и злой, Птицелов выбрался из палатки санобработки. И вытаращил глаза.
«Когда же они успели столько наворотить?» — подумал он, дивясь масштабу произошедших в лагере изменений. Пять палаток возвышалось на пятачке вокруг разложенных на брезенте находок. В двух палатках жили дэки — оказывается, привезли новую партию. Одна палатка была отдана под полевую кухню. Еще одну занимала охрана во главе с капралом Панди. А в пятой располагалось нечто вроде лаборатории, при которой неотлучно находился столичный эксперт. Там же стоял полугусеничный вездеход с генератором в кузове. Толстый черный кабель вился от генератора к лаборатории.
После беглого осмотра «деталюху», больше похожую на мутанта неизвестной породы, отволокли в палатку к эксперту. Вымотанных до полусмерти, но счастливых Птицелова с Обломом загнали на санобработку. А после оставалось лишь набить брюхо, подымить махоркой да завалиться спать. Но оказалось, что у начальства свои виды. Едва делинквенты затолкали в себя по миске бобов с тушенкой и с отвращением выпили по кружке йодового чая, как на пороге кухни вырос рядовой Boxy и сообщил, что господин капрал велят воспитуемым Птицелову и Облому предстать пред светлыя очи эксперта. Поминая всуе интимные отношения капрала со всеми его близкими и дальними родственниками, дэки вылезли наружу. На ходу раскурили самокрутки.
Столичный специалист встретил их у входа в лабораторную палатку, сияя, как намасленный блин.
— Мое имя Гонзу, — представился он. — Доктор технических наук Гонзу Мусарош.
— Гы, почти что Массаракш, — прокомментировал Облом вполголоса, и, ощерив не слишком зубастую пасть, отрекомендовался: — Облом, с вашего позволения, сударь. Уголовник. Чем могу?
— А вы? — спросил Мусарош у Птицелова.
Тот смутился. Что он мог о себе сказать?
Южный выродок. Мутант из-за Голубой Змеи. Вот и все.
— Птицеловом его кличут, — встрял Облом. — Он парень стеснительный, но настойчивый. Ведь это он ту самую деталюху в речке нашел.
— Позвольте искренне поблагодарить вас от себя лично и от лица сотрудников нашего Отдела! — с жаром произнес доктор Мусарош.
— Какого такого Отдела? — простодушно поинтересовался Облом.
Эксперт растерялся. По лицу его было видно, что он сболтнул лишнего.
— Прошу ко мне, — сказал он. — Извольте, так сказать, полюбоваться на дело рук своих…
— Да мы уж вроде налюбовались, господин ученый, — протянул Облом. — Пока волокли эту дуру, сто потов сошло… Верно, Птицелов?
Тот промолчал.
— Поверьте, усердие ваше будет по достоинству вознаграждено, — заверил его Мусарош. — И потом… такого вы видеть не могли…
— А ну если так, — Облом подмигнул Птицелову, — тогда конечно…
Мусарош откинул полог палатки, жестом пригласив делинквентов войти. Пришлось принять приглашение.
Да, такого они еще не видели. На длинном, обитом жестью столе возвышался огромный аквариум, литров на сто пятьдесят, заполненный синей жидкостью. От аквариума тянулись разноцветные провода и исчезали в металлических ящиках, которые сдержанно гудели и перемигивались разноцветными лампочками. То, что плавало в аквариуме, Птицелов поначалу принял за диковинную рыбу. Угловатое создание, покрытое сизыми бахромчатыми отростками, сквозь стекло таращило на людей выпуклые бельма, усыпанные множеством крохотных красно-фиолетовых кристаллов.
— Смотрите, что сейчас будет, — заговорщическим тоном проговорил доктор Мусарош.
Он приблизился к аквариуму и приложил к стеклу костлявую длань. Несколько мгновений создание оставалось совершенно безучастным и вдруг выбросило пучок щупалец. Птицелов против воли ахнул. Это были те самые щупальца, что обхватили багор. Но когда Облом и Boxy, пыхтя от усердия и осыпая окрестности отборнейшими массаракшами, вытащили на берег и Птицелова, и багор, и «деталюху», щупальца исчезли — на прибрежном песочке лежала облепленная черно-зеленой тиной глыба не пойми чего. И вот теперь ее, значит, отмыли! Ну-ну…
Эксперт отнял ладонь от аквариума, зачем-то внимательно осмотрел ее и даже обнюхал, после чего сказал:
— К сожалению, вы не можете, коллеги, оценить по достоинству всей грандиозности своей находки…
— Где уж нам… — пробормотал Облом.
Доктор Мусарош виновато улыбнулся.
— Даже я не могу осмыслить сейчас всю ширь открывающихся перед нашей наукой перспектив, — возгласил он. — Понимаете, коллеги, по-видимому, мы имеем дело с… — он ткнул пальцем в аквариумное стекло, «деталюха» немедленно отреагировала выбросом пучка щупалец. — Отдельным узлом квазиживого механизма! Не исключено, что возникшего в этих скорбных местах в результате неведомых нам автоэволюционных процессов!
— Видал?! — брякнул Облом.
Тот безразлично пожал плечами. Железная птица, полуживотное-полумашина, очень похожая на ту, что похитила Лию, — и только-то! Птица мертва, убита взрывом, и она не в силах помочь ему спасти любимую девушку. Нужно найти ее пилота, если только он уцелел.
Доктор Гонзу Мусарош, видя совершенное равнодушие в глазах «коллег», осекся. Порылся в бумагах на своем столе, извлек мятый лист официального бланка. Откашлялся.
— Впрочем, я пригласил вас сюда не для научного диспута, — сказал он. — Мне поручено вручить лицам, которые сделают наиболее ценную для науки находку, это постановление о переводе их на контрактную службу в Особом Юго-Западном округе. С правом жительства по окончании срока контракта в центральных районах Свободного Отечества. Осталось лишь вписать имена. Ваши имена, господа делинквенты. С чем вас и поздравляю!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Гарнизонный поселок заваливает снегом. Крупными хлопьями кружит он, оседая на жестяные крыши, на затянутую брезентом технику, на строевой плац. Под порывами ветра раскачиваются фонари на проволоках, протянутых над плацем. Мечутся тени, и кажется, что на перекладине турника болтается тело повешенного мутанта. Но это лишь в который раз пытается подтянуться под присмотром хмурого Панди новобранец. Остальные ежатся в строю, проклиная в мыслях погоду и солдафона-капрала, вздумавшего устраивать занятия по физподготовке в метель.
Обуреваемый скукой, Облом пялится на это безобразие через окно казармы, дожидаясь возвращения Птицелова. Потому что, массаракш, каша стынет в манерке, хотя и заботливо укрытая его, Облома, бушлатом. Второй раз разогревать ее на камбузе не позволят, у них, массаракш, экономия дров. И какой это, массаракш, умник из революционного их Комитета решил, что экономика для того, чтобы экономить?! Как взбесились все. Дрова экономят, крупу экономят, махорку экономят, дизельное топливо берегут пуще глаза. Из-за этой, массаракш, экономии их с Птицеловом держат в гарнизонном поселке всю зиму. Солярки у них, видите ли, не хватает, чтобы отправить двух делинквентов по этапу. А ведь давно могли оказаться на борту баржи-самоходки, из тех, что на юго-запад ходят… Массаракш!.. Экономы… Лучше бы сэкономили на кормежке и куреве для двух бездельников, придурки…
Впрочем, Птицелова не назовешь бездельником. Вон он как на науку налегает. Штаб-врач господин Таан, по совместительству — преподаватель курсов социальной адаптации, на Птицелова не нахвалится. Еще бы! Зубрит мутоша, аж от зубов отскакивает. Книжки в гарнизонной библиотечке глотает, как ящер-мясоед панцирных крыс. Господин Таан все свободное время на него тратит, на выродка южного. Он, правда, и к Облому прицепился было со своей адаптацией, но он, Облом, калач тертый, ему, Облому, вся эта наука побоку. Облом и сам кого хошь научит родину любить. Но господину штаб-врачу такие подробности знать необязательно. Пусть думает, что домушник по кличке Облом просто непроходимо туп.
Массаракш! Да где этот Птицелов шляется?! Опять у штаб-врача собеседует или подался к вольнонаемной поварихе мадам Козу на камбуз? В рамках помощи персоналу, так сказать. Тогда для кого же я кашу берегу, если у самого живот подводит с голодухи?! Облом потянулся было к бушлату, но окоротил себя. Ведь неправда это, вовсе Птицелов не у поварихи. Хотя та и положила на него глаз. С Тааном он опять разговоры разговаривает. О сущности всего тщетного. Или наоборот, о тщетности всего сущего. Кто их разберет. Облом попытался как-то выспросить у Птицелова, о чем тот с господином штаб-врачом по душам треплется, но мутоша шестипалый такую околесицу понес, что слушать тошно.
Облом нащупал в кармане кисет с махоркой. Вышел на крыльцо казармы покурить. Компанию ему составить было некому. Остальные гарнизонные дэки были кто на нарядах, кто на занятиях. Натаскивали их в военном деле, как ни странно. В солдаты готовили, почитай всех, кроме Птицелова с Обломом, которым ломилась раскорчевка. Что хуже, неизвестно. Лично Облому забриваться в солдаты не хотелось. Вон их как гоняют! Как человек опытный и кое-что смыслящий в мирополитике, Облом понимал, что усердие господ командиров неспроста. Жди по весне событий. Не напрасно правительственное радио день-деньской вещало о вечной и нерушимой дружбе Свободного Отечества с Пандейской Республикой. Значит, либо совместно кинутся на Хонти, либо ожидают крупномасштабного вторжения Островной Империи. А скорее всего — и то и другое. Сожрать Хонти, дабы удвоить ресурсы. И уже совместными усилиями отражать натиск «человеконенавистнического режима пиратского архипелага», как говорится в официальных радиореляциях.
М-да, самое время драпать на юго-запад. Туда не сунутся даже имперцы. Нечего им там делать сейчас. Это в прошлую войну за устье Голубой Змеи основательная драчка шла. Чудесный курортный край, белые города на берегу южного океана, морские круизы, речное, железнодорожное и воздушное сообщение с центральными районами страны, ночные клубы, дансинги, уличные кафе, жадные до молоденьких мальчиков-южан бледнокожие столичные аристократки, разноязыкий говор, музыка, шелест кредитных билетов…
Эх, молодость-молодость… Куда это все запропастилось? Проклятые атомные бомбы. Один миг — и райское местечко превращается в радиоактивный ад. Забитое трупами русло Голубой Змеи, оплавленные руины курортных городов, на мраморных плитах набережных «тени» аристократок, что сгорели в ядерной вспышке. И как сносит горячим ветром в океанскую даль пылающий остов «непотопляемого» дирижабля «Империя»…
Такое не забывается.
Облому, которого в те дни никто так не называл, повезло. Светская львица преклонных лет вывезла его на личном аэроплане в Столицу. Сняла ему квартирку, давала деньги, а главное — познакомила с нужными людьми. Старого доброго императора, который довел страну до атомной войны с соседними государствами, разъяренная толпа выволокла на улицу и порвала на мелкие клочья. Облом оказался среди самых активных «народных мстителей». И вот уже он — во главе вооруженного до зубов отряда — врывается в особняк своей благодетельницы. Она не умоляла о пощаде. Она смотрела на него с холодной брезгливостью. И он не стал возражать, когда ребятам захотелось позабавиться с гордячкой.
Такое тоже не забывается.
Облом выплюнул обслюнявленный кончик цигарки и вдруг увидел напарника, бредущего через плац.
Нога за ногу, массаракш! А я его дожидаюсь, все глаза проглядел. Массаракш и массаракш!
Птицелов хоть и был голоден, не спешил в казарму. Беседа с штаб-врачом не выходила у него из головы. Сегодня господин Таан был как-то особенно разговорчив. И грустен. Странное сочетание, если подумать. Обычно грустные молчаливы. Хотя много ли Птицелову доводилось видеть грустных людей? Мутантов, да. Мутанты, они по жизни обиженные. На всех и вся. На Мир, на солдат, на соседей, на родителей, на детей, на себя самих. А вот люди разные бывают. Злобные, задумчивые, беззаботные. Умные, как господин штаб-врач. И хитрые, как Облом. Облом — человек с тайной. Птицелов это остро ощущал. Не то чтобы напарник врал бесперечь, но что-то в себе берег. Для личного употребления.
А вот случай господина Таана сложнее. Птицелову не хватало ни опыта, ни знаний, чтобы разобраться в случае господина Таана. Штаб-врач не врал, не таил в себе что-то, не предназначенное для посторонних. Птицелову казалось, что у господина Таана не было даже мелких грешков, которых полным-полно у любого смертного. И тем не менее святым штаб-врача язык не повернется назвать. Любил он и выпить, и в картишки с господами офицерами перекинуться. Но при этом отличался от них чем-то неуловимым, какой-то запредельной серьезностью во всем, что касалось дела. Не было в нем этого пренебрежительно-ироничного отношения ко всему в Мировом Свете, присущего гарнизонной элите.
А больше всего Птицелова подкупало, что не было в господине штаб-враче Таане настороженно-брезгливого отношения к мутантам. Ведь мутант — не человек по определению. Вешать мутантов запрещено, но плюнуть вслед и суеверно омахнуть лоб растопыренной пятерней, чтобы удача не покинула, — в порядке вещей. Отказать мутанту в положенной по закону помощи нельзя, донесут доброжелатели, вовек не отмоешься, но вывесить на дверях злачного заведения табличку «Не для мутантов» — в порядке вещей. Не принять на работу с перспективой получения вида на жительство в центральных районах невозможно, но не выдавать этого «вида» под разными предлогами — в порядке вещей.
Так вот, к штаб-врачу Таану все это не относилось. Он ни словом, ни тем более делом не показывал Птицелову, что относится к нему как к недочеловеку. Скорее — как к ребенку, которого еще многому нужно научить, но ведь Птицелов в сущности и был ребенком. Беседы их с врачом проходили по-разному. Птицелов чаще всего рассказывал о том, что пережил и видел. Господин Таан — о Мире, его прошлом и настоящем, о мирографии и истории, о диковинных существах, что обитали в нем в далеком прошлом, и не менее диковинных существах, обитающих в нем сейчас. Когда штаб-врач говорил об этом, глаза его сияли, как два Мировых Света, а речь становилась плавной и гладкой, будто Таан читал в открытой, но невидимой для Птицелова книге. И это продолжалось у них из вечера в вечер, до сегодняшнего дня.
Сегодня разговор получился особенным. Господин Таан эту особенность никак не обозначил, но Птицелов ее почувствовал. Наверное, потому, что штаб-врач был особенно грустен. Началось с того, что Таан попросил Птицелова снова рассказать о себе: от момента, когда он, Птицелов, остался сиротой, и до того, как увидел на берегу реки железную птицу. Слушал внимательно, задавал вопросы. Иногда странные, вроде: почему Неназываемых так называют? Решил зачем-то проверить Птицеловов дар распознавать ложь. И тоже как-то странно. Сказал: «Мир представляет собой поверхность огромного шара, без всякой опоры висящего в пустоте». И не соврал ведь! То есть Птицелов почувствовал, что господин штаб-врач верит в это искренне, нисколько не сомневаясь в истинности этого более чем сомнительного утверждения.
Птицелов вспомнил слова Колдуна о множественности Мировых Светов, рассеянных в пустоте, и собственную умозрительную картинку вывернутого наизнанку сыра. Прямо как в песне, которую в казарме напевали дэки: «Эх, массаракш, массаракш, еще много массаракш…».
Все эти песенки, картинки, туманные прорицания Колдуна — что они объясняют в Мире? Да почитай что ничего. Даже железных птиц с коричневыми пилотами. Подумаешь, пришельцы из другой дырочки в толще сыра! Ведь сказано же в книгах, что в толще земли есть обширные пустоты, заполненные расплавленным камнем. А значит, могут быть и тоннели между мировыми пузырями, сквозь которые железные птицы проникают в наш Мир! Спросить об этом у господина Таана? Не стоит, пожалуй. Он и так вон печален сегодня. Как будто вынужден вести эту беседу с мутантом не по своей воле, а по чьему-то приказу. Не напрасно всю дорогу Птицелова не покидало ощущение, что при разговоре присутствует кто-то третий — невидимый, но могучий, вершитель судеб.
Но больше всего Птицелову запомнилось окончание разговора с господином штаб-врачом.
«Должен тебе признаться, дружище, — сказал Таан, — что в последнее время активно хлопочу о твоем переводе в Столицу…»
«Меня? В Столицу?! — не поверил Птицелов. — Без вида на жительство?!»
«Это труднее всего, — отозвался штаб-врач. — Бюрократия страшная, такая при Отцах и не снилась… На ключевых постах сидят отъявленные генофобы… Ну те, которые мутантов ненавидят… Они цепляются к каждой закорючке в бумагах. Дело движется, но медленно…»
«Да уж, — ухмыльнулся Птицелов. — Вот если бы вы, господин штаб-врач, написали прошение о моем повешении, тогда да, тогда дело бы двигалось гораздо быстрее…»