— Довоенное издание, — пояснил Облом. Он подсел к Птицелову, подложил под зад пресловутый «Определитель». — Бедняга Шапшу… Знал бы, какой зверинец дожидается его описания в активных джунглях, так может и не повесился бы в камере.
— Что ты бормочешь? — без особого интереса спросил Птицелов. — Тебя послушаешь, так ты в Отечестве каждого гада знаешь.
— В бывшей Стране Отцов — может быть, — согласился Облом. — В Отечестве — нет. Слушай, а ты чего в ботинках сидишь? Давай снимай! Пусть грибочки на пятках воздухом подышат! Все и так знают, что ты — мутант. Снимай, не то спаришь конечности!
Сам он для примера постучал босой пяткой по ржавой обшивке.
Зарокотало вдали, загудело. Птицелов встрепенулся, испуганно уставился на небо: не расползаются ли по нему чернильные кляксы?
— Ты чего глазами задергал? — удивился Облом. — Это же — вертолеты! Ты вертолетов никогда не видел? Вот деревня, хата с краю! Привыкай!
Вертолеты пронеслись над баржей, и все, кто находился на палубе, на какое-то время одурели от воя двигателей и грохота винтов. Птицелов вскочил на ноги, ему стало настолько не по себе, что он готов был броситься за борт — щучкой в тухлую воду Голубой Змеи.
Такого он действительно никогда не видел.
Сначала на малой высоте прошли две черные и узкие, точно лезвия ножей, машины. Глядели вперед стволы скорострельных пушек, в боевой подвеске ждали своего часа ракеты «борт-поверхность». Несомненно, это были хищники неба.
Затем над рекой появились гиганты — два двухвинтовых вертолета. Они тащились медленно, неуклюже, их окрашенные в защитный цвет корпуса стонали от нагрузки: к вертолетам на паутине тросов было подвешено нечто решетчатое.
Облом вытянул руку вверх, заговорил что-то, распаляясь с каждым словом. Но Птицелов его не слышал. К нему вернулся слух, только когда вертолеты исчезли за плавной волной горизонта.
— Наши! — кричал кто-то в истерике. — Жги-гуляй, братва! Наши идут! Жги-гуляй, врагу наподдай! Ура, братва!
Кто-то запел «Боевую гвардию», тут же началась потасовка, и охранникам пришлось палить в небо.
— Ты чего, мутоша? — Облом встряхнул Птицелова за плечи. — Совсем худо, да?
Птицелов отстранил домушника. Облом понял, что молодой делинквент пытается уяснить что-то важное для себя. Старается, скрипит извилинами, да только все тщетно. Знаний мало, и не структурированы они, опыта не хватает… да и какой у него мог появиться опыт — в радиоактивных развалинах? Как крыс готовить на костре, разве что.
— Железные… птицы? — выдавил наконец Птицелов.
Вертолеты на самом-то деле не очень походили на железных птиц чужаков. Скорее — на железных стрекоз.
— Да ну тебя, идиот! — Облом оскалился. — Вчера с пальмы спустился, мутоша?
К ним подошел седовласый дэк по прозвищу Фельдфебель. Высокий и статный, он всегда вел себя с особым достоинством, будто бы по сей день носил черный мундир с унтер-офицерской шнуровкой.
— То вертолеты «Гнев» и «Тайфун», — пояснил он. — Приняты на вооружение во время второй пятилетки правления Неизвестных Отцов. Успешно проявили себя в последней хонтийской кампании…
— Пшел вон! — бросил Облом.
Фельдфебель не понял.
— Проваливай, отцовская подстилка! — Облом принялся размахивать маленькими и совсем не внушающими опасения ручонками.
— А у нас в Береговой Охране тоже интересный случай был, — вдруг подал голос дэк, что сидел неподалеку.
Птицелов, Облом и Фельдфебель обернулись: Рубанок редко что-то рассказывал. Наверное, потому, что всем и так было известно о его прошлом. Пилот, сбитый над территорией Хонти. Угодил в плен, бежал, в одиночку перешел через хребет Большого Седла. В Стране Отцов обвинен в шпионаже и сослан на лесозаготовку, где заслужил свое прозвище. После революции условно реабилитирован, переведен в делинквенты. Имеет право переселиться в центральные районы, если выдюжит три года на раскорчевке. А он наверняка выдюжит, такие в огне не горят.
— Железные птицы, говоришь… Что ж. Может быть. Устами мутанта, как говорится… Был я в патруле, шел над побережьем Земли Крайних. Штурман дает мне азимут, сообщает — мелкая метка у них засветилась на «искалке». Подозревают, что перископ это. Я меняю курс, включаю эхолот, перехожу на низкую. И вдруг на эхолоте прямо буря какая-то. Все рябит, стробирует — все равно что накрылся прибор. Сбрасываю я скорость, хочу своими глазами посмотреть, что же там подо мной, кроме льдин? Море вдруг вспухает! Перед носом вертолета проносится что-то вроде живое, но блестящее, как начищенная латунь… Ну я тогда подумал, почти как и ты. Дракон, подумал. Местные племена чучуни, например, до сих пор верят, будто в их заливе дракон живет. А потом гляжу и понимаю, что это никакой не дракон, аэроплан неизвестной конструкции. Ни у кого таких нет. Даже у островитян нет.
— Кончай ложки гнуть, Рубанок. Тертый мужик ведь, не доходяга… — Облом покачал головой.
— Мужики за «колючкой» робы шьют, — огрызнулся Рубанок. — А я никогда не гну ложки, мурло ушастое. После этого случая и меня, и всех, кто в тот день на «вышке» дежурил, через ментоскоп прогнали. Доходяга такой худосочный — с кислой мордой и в пенсне дедовском — заправлял допросом. И фамилия у него была такая неблагозвучная. На ругню похожая… С нас, к слову, даже подписку о неразглашении взяли.
— Так чего же ты мелешь? — Облом ощерился.
— Страны больше нет, соответственно, и подписка — тю-тю, — ответил Рубанок и зачем-то подмигнул Облому.
Птицелов прочистил горло и высказал свое мнение:
— Рубанок правду говорит. Все так и было.
Облом не упустил возможности поддеть Птицелова:
— Слушай, а давно в ваших краях на адвокатов учат? До войны академию открыли или уже после? А может, во время?..
— Я, Облом, академий не кончал. Просто я всегда знаю, когда правду говорят, а когда ложки гнут, — пояснил Птицелов простодушно.
— По глазам, что ли?
— Знаю, и все тут.
— Ладно! — Облом быстро схватил правила игры. — Я домушник. Я родился в военном госпитале. Я знаю наизусть все три поэмы Отула Сладкоголосого. — Он поглядел с прищуром на Птицелова. — Где я тут правду пробренчал, а где ложки гнул?
— Ложь, ложь, правда, — ответил Птицелов без раздумий.
Рубанок тихонько засмеялся. Сплюнул за борт, поднялся и пошел себе цигарку стрелять. За ним поплелся Фельдфебель.
Облом присвистнул. Помрачнел лицом, заиграл желваками.
— Признавайся, доходяга, с самого начала знал, что я не домушник?
— Да, — ответил Птицелов.
— Ну мутоша! Ну учудил! — прогундосил Облом под нос. — Опасный ты тип, как погляжу. Простак простаком на рыло, а на самом-то деле…
— Дальше, доходяга! — орали охранники наперебой. — Читай дальше, массаракш, не то снова макнем!
Скользил по палубе луч прожектора. Позднее было уже время, но никто не спал.
Мокрый, замерзший и злой до черных глаз Облом стоял на табуретке. Перед ним сидели полукругом свободные охранники, за охранниками расположились дэки. Кто-то дымил цигаркой, кто-то скреб ложкой по дну консервной банки, выбирая последние капли свиной подливы, кто-то хихикал, как заведенный.
Облому не хотелось, чтоб его снова макали лысиной в активные воды Голубой Змеи, поэтому он декламировал, выпучив от усердия глаза:
Кто-то запустил в чтеца пустой консервной банкой. Банка звонко щелкнула Облома по лбу.
— Не верю! — заревел начальник охраны. — С выражением, массаракш!..
Облом переступил с ноги на ногу, поежился. В мыслях он проклинал Отула Сладкоголосого за то, что тот написал три дурацкие поэмы. Одновременно он возносил хвалу Отулу, ведь тот написал всего три поэмы, а не одиннадцать, как, например, Цвег Ехидна.
Облом сбился и с ненавистью поглядел на Птицелова — тот стоял вместе с мутантами чуть в стороне от основной группы дэков. «Хватило же ума не сболтнуть при доходягах, что я и Цвега Ехидну — наизусть! Кто же заложил? Фельдфебель?»
Охранники и дэки загудели. С их мнением приходилось считаться.
Слушатели заулюлюкали, разразились аплодисментами. Фельдфебель сунул два пальца в рот и громко свистнул.
Начальник охраны демонстративно передернул затвор карабина и пальнул в небо.
— Так, доходяги! — зазвучал его менингитный голос, как только дэки умолкли. — Сказали господину Облому спасибо, побрызгали в речку и — спать! Вторую поэму Сладкоголосого мы послушаем завтра. После ужина попрошу не опаздывать. Разошлись, доходяги!
Облом слез с табуретки. Рассеянно покивал в ответ на сумбурные слова благодарности. Забрался в свой спальник и до утра скрипел зубами, страдая от холода и позора.
Птицелов тоже подумал о том, чтобы отправится на боковую, но ему помешали — шестеро угрюмых типов обступили со всех сторон: не сбежать, не вывернуться.
— Братка, тут консультация твоя нужна, — проговорил самый угрюмый из них по кличке Колотый — весьма опасный уголовник. — Ты ведь не откажешь в помощи друзьям-дэкам?
— Скорее всего, нет… — буркнул Птицелов.
— Тут, мутант, дело такое щекотливое… — продолжил Колотый. — Общак прохудился. Доходяги, которые за ним приглядывали, говорят, что ничего не видели. Мол, никто к общаку лап не тянул. Стало быть, кто-то из них ложки гнет. Укажешь кто и иди себе спать.
Кольцо разомкнулось, к Птицелову втолкнули двоих дэков. На доходяг они не походили — были плотными, широколицыми, круглоголовыми. Несмотря на отменную физическую форму, эти двое имели вид битых крыс. И вели себя должным образом.
— Эй! Что за сборище? — заволновался один из охранников. — Упырей решили подразнить?
— Погоди упырями пугать, начальник! — отозвался Колотый. — Сейчас пожелаем доброй ночи друзьям-дэкам — и спатки!
— Ладно, не затягивай с лобзаниями… — бросил охранник, удаляясь.
Подозреваемым дэкам дали по оплеухе. Сначала одному, потом — второму.
— Бренчите, гниды!
— Я ничего не видел, — пробасил первый.
— Массаракш! Не видел, не видел я… — забормотал второй, и ему еще раз врезали по бритому затылку.
Птицелов закусил губу. Он понимал: если подвяжется выступать судьей в щекотливых вопросах уголовников, то рано или поздно схлопочет пером по горлу. А если не подвяжется, то перо его найдет прямо сейчас. Кинут еще тепленьким за борт, и поминай как звали. Допустимые потери среди делинквентов во время транспортировки уже подсчитаны и внесены в сопроводительную документацию.
— Они правду говорят, — выдавил Птицелов. — Оба.
— Чего? Оба? Да ты ложки гнешь, доходяга косолапый! — забубнили уголовники.
— Я не гну ложки, — ответил Птицелов.
Он всегда ощущал боль и стыд, едва услышит чужую ложь. Он ожидал, что расплата за собственное вранье будет подобна адским мукам. Но ничего такого с ним не случилось. Ни толчка совести, ни душевного колика. Оказалось, что, чутко ощущая неправду, он вполне способен врать с три короба. Такой вот односторонний дар.
— Смотреть лучше за общаком надо было! — почти выкрикнул Птицелов. — У этих двоих — глаз не хватило!
— Ну ладно, — угрюмые типы стали еще мрачнее. — Иди пока Спи. Если чего, мы тебя кликнем…
Зато двое обвиненных дэков глядели Птицелову в глаза преданно, с уважением, замешанном на полном стакане страха. Побитые псы пританцовывали, желая угодить новому хозяину.
Их чувства понять было нетрудно, потому что они оба говорили неправду.
Угрюмая братия наконец рассеялась. Птицелов перевел дух. Раскатал валик спальника и забрался внутрь.
Но глаза закрыть не успел: кто-то осторожно толкнул его в бок. Послышался свистящий шепот:
— Эй, достопочтенный!
Птицелов высунулся из спального мешка. Оказалось, что рядом с ним на корточках сидит незнакомый дэк. В фосфоресцирующем свете ночного неба Птицелов увидел, что дэк этот немолод и морщинист, как печеный картофель. В глазах незнакомца как-то необычно отражался свет ночного неба, и Птицелов ощутил тревогу. Уж не буйный ли Циркуль — псих с непредсказуемым нравом и походкой кукольного человечка — пожаловал к нему в гости? Циркуля все сторонились — даже уголовники и мутанты. Делинквент, условно-освобожденный, так как пятеро убитых им офицеров были, как ни крути, пособниками порочного режима Отцов.
— Не боись, достопочтенный господин, это я — Циркуль…
И вновь Птицелов не посмел ругаться вслух. Он слышал, что сам доктор Таан был против того, чтобы отправлять Циркуля на раскорчевку. Принесло ведь…
— Кушать хочешь? — дэк пододвинул к Птицелову открытую консервную банку. — Половинку тебе оставил — можешь пересчитать до зернышка. А по ночам оно ведь особенно кушать хочется, да?
Что верно, то верно. У Птицелова мгновенно забурчало в животе. Конечно, еда эта препаршивая. Но срок годности всего-то в прошлом году закончился, значит, нужно брать, ежели предлагают, и не жаловаться.
— Чего надобно? — спросил Птицелов, подтягивая банку к себе.
Циркуль быстро-быстро потер небритый подбородок.
— Чего надобно мне, тем не будешь ни сыт, ни богат, — проговорил псих скороговоркой. — Слышал от хороших людей, будто умеешь ты отличать, что правда, а что брехня. Правда — брехня, брехня — правда, да? — он захихикал, вытер выступившую на глазах влагу. — Молодец! Молодец, достопочтенный. Я ведь псих знатный. Меня даже в «Волшебном путешествии» два раза показывали. Вернее, не меня, а мою бредятину. Ментоскописты белугами ревели! Да, белугами, ты не удивляйся, достопочтенный.
Слышал от хороших людей?.. Птицелов мысленно хлопнул себя по лбу. Никак, Облом отомстил?
— А вот ты кушай бобочки, достопочтенный, мягкие, жирненькие бобки, и слушай, что я тебе рассказывать стану. Выслушаешь, тогда скажешь, кто такой Углу Кроон, прозванный Циркулем за то, что выдергивал людям глазные яблоки тем самым инструментом. Больной он на голову или на какое иное место? — и Циркуль снова захихикал. — Понимаешь, очень важно знать, — он снова перешел на свистящий шепот, — что есть моя жизнь? Правда или ложь?
Птицелов прикинул, что в случае чего с одним сумасшедшим он как-нибудь да управится. Сунул пальцы в консервную банку и приготовился слушать.
— Я только прилягу рядом, — Циркуль принялся моститься под боком у Птицелова. — А то, сам знаешь… — он ткнул пальцем в сторону кормовой надстройки, на которой сияли прожектора. — Очень не хочу, чтоб на нас обратили внимание!
— Только не сильно прижимайся! — проворчал Птицелов.
— Я ведь механизатор, — начал Циркуль. — Сызмальства при сельской технике. Образование на тракторном дворе получал и в поле. Любил я землю — ту, что незараженной осталась, век бы на ней трудился. Трактор у меня был атомный — мощный, зверюга. Пахал я на нем, культивировал и сеял. Вот, и возвращался однажды с сева через Хренов Яр — есть в наших краях такое местечко, вечно там туман и грязь. Застрял на ночь глядя, хоть и машина у меня была — зверюга, а не машина. Хотел подмогу вызвать, да в рации транзистор хлопнулся. Что ты будешь делать? Пешим ходом далеко не уйдешь — упырь сцапает. Сижу я, в общем, себя корю — зачем поехал через Хренов Яр? Потом вижу: светло за деревьями стало. Вроде как машина подъехала и дальним светом через деревья бьет. Ну, я на радостях выскочил, не подумав. Помчался, как бабочка, на огонек. И вижу: навстречу мне из света идет… Вроде человек, только высокий. Топор в руках держит. Ну, тут я слегка струхнул. И человек — не маленький, и топор на секиру похож. Хотел назад бежать, была у меня в кабине монтировка припасена…