Когда Птицелов вернулся, в кубрике уже ужинали. Голодные делинквенты дружно скребли ложками в солдатских манерках. Птицелов сел на свое место, и Облом пододвинул к нему нетронутую порцию.
— Э-эх, — протянул он, с завистью поглядывая на то, как напарник управляется с кашей, — разве ж это еда? Вот, к примеру, в фактории Гнилые Зубы был один трактир, и назывался он «Багор», вот там подавали настоящую еду. Представляешь, Птицелов, филе морской свиньи под ядовитым соусом… честное слово, так и назывался — ядовитый соус. С ним, знаешь ли, лучше не перебарщивать. При мне один доходяга на радостях полмиски себе набуровил, хоть трактирщик и предупреждал его, сам слышал. Так и выбросили бедолагу в Отвальную лагуну. А там спруты жирные такие, от переедания, их еще отлавливают потом для адмиральской столовой. Деликатес, говорят…
Птицелов молча доел кашу и потянулся за кружкой с йодовым чаем. Облом еще распространялся на излюбленную тему — о нравах и быте довоенного Курорта, а остальные дэки принялись отпихивать скамьи и поносить последними словами жадюгу кастеляна, выделявшего для камбуза слишком мало продовольствия. Такой сценой заканчивался у них каждый ужин. Традиция, массаракш…
Птицелов выпил одним махом чай и тоже хотел подняться, но Облом вдруг дернул его за рукав и прошептал:
— Ну, зачем тебя Хлыщ-то вызывал?
— Похоже, откинулся я, — ответил Птицелов.
— Вот-те раз… — повесил нос Облом. — Выходит, Слепоухий не зря болтал про запрос? Это что же получается, досрочное расторжение договора, так?
— В самую точку, — отозвался Птицелов.
— Как бы там, — Облом почесал обожженную макушку, — не прознали что-то о твоих прошлых делишках.
— О каких прошлых делишках?
— Я почем знаю! Жил же ты за счет чего-то, пока не забрили в дэки! Парень ты крепкий, с ружьем обращаться, гляжу, умеешь. Мог и заставы пощипывать, мог гоповать на дорогах. Ну, не мое это дело в общем… Кто из нас без греха? — Облом хохотнул с деланной веселостью. — Да здравствует новый порядок! Да сгинет память о Неизвестных Отцах, как о дурном сне! За убийство или за изнасилование сейчас закатывают в медленно застывающий цемент или в растворитель опускают. Снимают на пленку и по телевидению крутят вместо «Волшебного путешествия»… «Раскаиваться поздно!» — так программа называется. Это самое пакостное. Хотя нет, самое пакостное оказаться на «гондолах». Знаешь, старые такие субмарины, с реакторами на медленных нейтронах. Так вот, эти самые медленные нейтроны медленно так тебя разлагают. Видел я как-то покойников с «гондол», три ночи потом спать не мог. Все равно что ходячие мертвецы из кинемы, только уже не ходячие…
— И за что же попадают на эти самые «гондолы»?
— За убийство государственного чиновника, брат. Преступление первой степени. Статья седьмая дельта-прим уложения о наказаниях… Надеюсь, ты никого из госслужащих не грохнул, а?
— Типун тебе на язык… — прошипел Птицелов, разглядев в остатках чая лицо убитого дезертира.
Они поднялись из-за стола, потопали в свою секцию. Свет в потолочном колодце быстро тускнел. Вот-вот должны были зажечься «автолампы» — хитроумные приспособления на аккумуляторах, накапливающие за день энергию Мирового Света. Самые нетерпеливые из дэков пытались наудачу бросать игральные кости, но в сумерках крохотные зарубки на гранях разглядеть было невозможно. Игроки спорили из-за каждого броска и дергали Птицелова, желая, чтобы он выступил судьей. В конце концов, он показал всем увесистый кулак, скинул ботинки с шестипалых ног, взобрался в гамак и прикрыл ладонью усталые за день глаза.
— Эй, Птицелов, — окликнули его. — Вставай! Пора научить этих сосунков, как следует швырять кости в дырявую задницу фортуны… Ты че, спишь?.. Ну спи, спи, набирайся сил для Малвы…
К полуночи, когда корчевщики угомонились, Птицелов открыл глаза и тихонько выбрался из гамака. В два мягких прыжка преодолел расстояние от своей секции до двери, с нарочитой небрежностью опрокинув забытую кем-то на столе железную кружку. От шума немедленно проснулся Снулый Карась — штатный стукач коменданта — и уставился бельмами на Птицелова. Было очевидно, что в подсознании сонного стукача немедленно отпечатался образ крадущегося к выходу корчевщика, который намылился ублажить свою похоть. Завтра же об этом станет известно Хлыщу в числе других мелких нарушений договорного устава, как то: игра в «огранку» на деньги, излишне эмоциональное обсуждение текущей финансовой политики руководства, покуривание разрыв-травы вместо употребления разрешенного насвая.
Стучи, стучи, милый, подумал Птицелов, выскальзывая за дверь. Мне твой стук не сильно повредит. А вот тебе — не знаю. Знаю только, что напрасно ты, братец, считаешь, что лучше быть грешным и здоровым, чем святым, но мертвым. Оно ведь по-всякому повернуться может…
На верхней палубе было чуть-чуть прохладнее, чем внизу. Бледно фосфоресцировало небо. От его свечения даже тени выглядели расплывчатыми, словно неуверенными в себе. На выпуклостях моторных кожухов застыли часовые. Внутрь периметра они, скорее всего, не смотрели. Как правило, их внимание целиком и полностью приковывали джунгли, поэтому Птицелов шел почти не скрываясь. Он уже собирался свернуть к командной рубке, проникнуть в которую можно было через верхний люк, если знать, как его открыть, когда из тени носового киля вышла женщина.
Светлые ее волосы в темноте казались припорошенными пылью, а глаза будто притаились в черных впадинах глазниц. Она мелко дрожала — было слышно, как выбивают неровную дробь хищно оскаленные зубы. Это была Малва, захваченная врасплох приступом болотной лихорадки. Птицелова она не замечала, а он растерялся, не зная, как поступить. Бросать ее здесь было нельзя: того гляди, язык свой проглотит. А если не бросить, считай, сорвалась ночная вылазка…
Он все-таки выбрал Малву. Взял ее за крупные плечи и легонько потряс. Ее зубы выбили дробь иной, нежели прежде, частоты.
— Муу-тооо-шаа, — проговорила она, — уу-вв-е-дддиии мяа-а…
— Сейчас, Малва, потерпи, милая…
Теперь мешкать было нельзя. Птицелов взвалил женщину на плечо и понес в единственное место на барражире, где в ночное время было чисто и безлюдно — на камбуз.
Пришлось вновь идти через нижнюю палубу. В этот час лампы были отключены. Птицелов несколько раз запнулся о комингсы и поскользнулся-таки на блевотине. В довершении всего — наткнулся на часового, невесть зачем охранявшего бывшую офицерскую кают-компанию. Наверное, там ночевали «Янтарные орлы». К счастью, охранник бессовестно дрых с карабином в обнимку. Его храп органично вплетался в сонное бормотание ночных джунглей.
Птицелов тихонько подергал дверь камбуза.
Заперто.
Ну, не беда! Тут пригодилась дэковская привычка запасаться всем, что может когда-нибудь пригодиться. Птицелов вынул из кармана самодельную отмычку, присел перед замочной скважиной.
На камбузе стоял запах прогорклого комбижира и жженой каши. Тускло поблескивали большущие котлы, похожие на голову Облома, который, кстати, как-то обмолвился, будто кок держит в кладовке матрас.
Матрас вскорости обнаружился. Был он набит высушенными водорослями и на вид казался почти новым.
Птицелов уложил Малву. Затем расстегнул на ее груди куртку и принялся массировать шею и плечи. Прошло немало времени, прежде чем зубная дробь во рту Малвы утихла, а дыхание стало ровней. Корчевщик не успел опомниться, как сучкорубщица обняла его за шею и прижала к большой, пахнущей творогом груди.
А потом они лежали в кромешной тьме кладовой. Шуршали в вентиляционных трубах панцирные крысы; из лупарни доносилась веселенькая зудящая мелодия. Гомонили ночные джунгли.
— А ведь я к тебе шла, Птицелов, — сказала Малва, голос ее был, непривычно тих и даже чуть-чуть нежен. — Новость хотела сообщить… Но прихватило меня, массаракш, на улице. Если бы не ты, околела бы вместе… вместе с ребеночком.
Новость оказалась столь ошеломляющей, что Птицелов даже не удивился.
— Чего ты ложки гнешь? — захихикал он, как идиот.
— Ребеночек у нас будет, — пояснила Малва. — Мутантик маленький. Третий месяц поди пошел…
— Вот уж действительно — новость, — Птицелов отстранил Малву, сел, зашарил руками, выискивая комбинезон.
— А ты не бери в голову, — отозвалась Малва, и по тону ее нельзя было понять раздосадована ли она тем, что Птицелов не изволит вопить от восторга. — Растить тебе его все равно не придется.
— Как же ты сама… здесь?
— Зачем же сама? — удивилась Малва. — И почему здесь? Коменданту я, как и положено, доложила. «Янтарный орел» прилетел, а значит, прощай болото…
— Постой. — Птицелов оставил в покое молнии на комбинезоне, поглядел на запрокинутое лицо женщины. — Что это за небывальщина такая? Зачем это вас забирают на спецвертолете?
— Всякий знает, что наши дети рождаются в «Теплой лагуне», — пояснила она. — Это уж потом каждый попадает туда, куда судьба забросит… И правильно, по-моему. У детей должно быть счастливое сытое детство. Лихорадки и упырей на их век еще хватит.
— А как же ты, Малва? Что будет с тобой?
— Со мной-то? Да ничего не будет. Отдохну, подлечусь. Там же чистый рай… Это вам, мужикам, не повезло — до конца срока по болотам кантоваться. А нам, бабью, стоит лишь залететь…
— Выходит, ты нарочно?
— Залетела-то? Понятное дело. Хватит уж тут гнить да вас, вонючек, ублажать… Ты, мутоша, не расстраивайся, без дела надолго не останешься. Вон косоглазая как на тебя заглядывается. Я ей, правда, перед отправкой космы-то повыдергаю…
— Зачем?
— Чтобы знала, как на моего парня косяки кидать.
— А вот и не придется ей космы выдергивать.
— Почему это?
— Потому это…
Потом Птицелов долго молчал. Сосал насвай, сплевывал на бумажку. Малва молчала тоже. Через какое-то время она начала посапывать. Птицелов осторожно, чтобы не разбудить, поднялся, снял со стены поварской ватник и укрыл им женщину.
Верхний люк в командную рубку Птицелов заприметил уже давно. Снова пригодилась дэковская отмычка. Створки разомкнулись с тихим шелестом, и Птицелов очутился носом к носу с комендантом.
Туску полулежал в кресле, зеленая форменная рубаха была расстегнута до пупа. Струя теплого воздуха из кондиционера волновала волосы на брюхе. В руке Хлыщ сжимал стакан, на дне которого темнели остатки краснухи. Глаза коменданта были подернуты черной тоской — такая всегда находит, если переборщить, дозой. Казалось, что Туску настолько далек от происходящего вокруг него, что ничего не стоило бы взять с письменного стола пресс-папье да размозжить его бугристую голову и… спокойно уйти. Пожелай Птицелов так сделать, его бы ничего не остановило.
Но он, памятуя о «гондолах», не собирался причинять коменданту какой-либо вред. Хотя и не мешало поквитаться с этой сволочью за ребят, что полегли ни за что ни про что в треклятом квадрате девяносто один дробь шестнадцать.
Птицелов быстро перебрал сваленные на столе заккурапии. Главным образом это были разнообразные финансовые документы: счета должников, черновики бухгалтерских отчетов, сметы. Птицелов быстро проглядел некоторые из них, наконец, наткнулся на то, что искал. Это была заккурапия, на клапане которой значилось: «Делинквент Птицелов (сын Сома)…».
Птицелов быстро перелистал страницы. Здесь была вся история его пребывания в лагере. Договор, квитанции на штрафы, копии доносов Снулого Карася. Ага, вот и предписание: «Коменданту СЛ 1081. По запросу ДСИ. Срочно подготовьте к отправке делинквента Птицелова спецтранспортом „Янтарных орлов“». Поперек текста красовалось размашистое факсимиле самого прокурора Особого Южного Округа.
— Не шибко вы дорожите «справными корчевщиками»…
Он уже знал, зачем прилетают в лагерь «Янтарные орлы». Осталось выяснить, что означает это сокращение — ДСИ. В нем-то вся соль и заключалась.
Почему-то Птицелов был уверен, что тут ему может помочь Облом.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Зеленая пена бурлила за бортом — спецвертолет мчался над джунглями. Два пилота элитного подразделения «Янтарные орлы» заставляли машину лететь наперегонки с ветром. Похожая на уродливую кляксу тень текла через непроходимые заросли, по просекам, рассекающим пятнистое полотно тропического леса, по сияющим отраженным светом проплешинам болот… и нигде не задерживалась даже на миг.
Птицелов не отрывал глаз от тени.
Он сидел, прижимаясь лбом к холодному стеклу. От высоты и скорости захватывало дух. Птицелов в жизни не испытывал ничего подобного и боялся, что больше не испытает. В те минуты он до судорог завидовал высокомерным «Янтарным орлам», завидовал всем, кто имеет дело с вертолетами и аэропланами. Даже всадникам железных птиц — пришельцам из других миров — тоже немного завидовал. И почти не ненавидел. Ненависть отступила на задворки души, вытесненная искренним восторгом.
А внизу проносились стаи крысланов — уродливые твари не могли соревноваться с машиной ни в скорости, ни в силе. Мелькали лагеря дэков, обширные зоны расчисток, шагающие экскаваторы. Мелькали заставы и научные станции. Мелькали башни ПБЗ — да не те, что были раньше, а новые, поставленные на службу народу.
Грохотали винты, выли двигатели, свистел воздух. Малве было страшно, Малву укачивало, Малва стискивала запястье Птицелова сильными пальцами с крохотными ноготками. А Птицелов видеть не видел ее страданий, он — обычно молчаливый мутант — что-то непрерывно говорил. Говорил, говорил, говорил… Рассказывал, что видит. О том, что на душе творится, рассказывал. Малва не слышала Птицелова, она была оглушена ревом машины. Она жалась к его твердому плечу, бормотала молитвы и заклинания-обереги, кусала губы и глотала слезы.
Пять других женщин вели себя точно так же. Вот только не к кому было им прижиматься, их мужики остались в джунглях да на болотах — дэки, десятники, охранники, вольнонаемный персонал, солдаты и офицеры.
Вот и глядели девки на Малву с неприкрытой завистью.
…Зеленая пена джунглей отступила, схлынула. Вертолет пронесся над затоном, где до сих пор теснились ржавые баржи-самоходки, потом — над Курортом. Сначала внизу был новый город — скопление неказистых зданий и ровные ряды лагерных бараков; сразу за ним — старый город: мили разрушенных кварталов, радиоактивные руины и череда воронок, заполненных стоячей водой.
Набережная Курорта ушла под воду. Волны разбивались о развалины, лизали битые плиты. Из воды торчали перекошенные столбы, старые стены, облюбованные чайками, памятники великим деятелям времен Империи — куда же без них?
«Жаль, Облом, тебя нет с нами… — подумалось Птицелову. — Сейчас бы пару баек застольных об этих улочках, о набережной, которую почти уж не видать… О том, как ты радовался здесь жизни — молодой, лихой и беззаботный. До войны. До того как ты стал штурмовиком. До того как стал Неизвестным Отцом — Калу-Мошенником. Но судьба твоя — гнить на болотах, друг-дэк. Быть может, свидимся еще. Если продержишься до конца срока, и если меня не разберут, как бычью тушу на бойне, в подвалах этого самого ДСИ, и не разложат по баночкам…»
Облом стал мрачнее тучи, как только Птицелов произнес это проклятое сокращение — ДСИ. Низвергнутый Неизвестный Отец думал-думал, а потом и выложил: «Ложки гнуть не стану, мутоша. Только спокойнее на расчистке срок мотать. Мезокрылы, Штырь да Хлыщ — твари одной крови, но куда им со Странником тягаться?.. Но ты, если карта ляжет, не дрейфь! Порядки, крути не крути, а не те, что при Папе были. Кому-то стало вольготнее, а кто-то кантуется почище петуха парашечного, массаракш! Закрыли „Волшебное путешествие“, открыли „Раскаиваться поздно!“. Госчиновникам разрешили ездить на хонтийских иномарках, но завод „Машиностроитель“ распродали по кирпичику и винтику непонятно кому. Странник силен — но не так, как прежде. Пособник режима Отцов все-таки. Просто его отрасль никто принять не может, там сам черт ногу сломит, и ставленникам нового режима пока образования не хватает, чтоб отправить Странника на покой… Ты, мутоша, запомни главное: станут подсовывать бумажки для подписи — отправляй куда подальше! Станут говорить, мол, ты как никто другой подходишь для эксперимента, результаты которого крайне важны для Свободного Отечества, — смело показывай кукиш! Пусть оближутся! Станут сулить пенсию, социальный пакет, льготы по инвалидности — уши не развешивай: покойнику пенсия не сильно нужна… Они, конечно, угрожать возьмутся. Может, по морде разок-другой врежут — Странник это дело любит, — а потом переведут на общественные работы: полы в моргах мыть да дрова в печи крематориев подбрасывать. Так, глядишь, срок и отмотаешь. Выпустят на волю гражданином, и гуляй!»