— У него не открылась рана, — вздыхает Его Святейшество. — Доктор Пинтор сказал, что ему в той первой свалке повредили большой сосуд — и когда ты его толкнул, трещина разошлась и кровь хлынула в легкие… Это могло случиться когда угодно от любого резкого движения. Опасная часть разговора пройдена, решетка составлена и уже не распадется, теперь можно даже не притворяться и не лгать, а говорить всю правду. Альфонсо все равно бы умер от руки сына Его Святейшества, но в честном поединке. Если бы дожил до него. Или сам — но это все лишь пустые «если бы», а случилось так, как случилось. Глупо и опрометчиво.
— Какая разница? — дергает плечом Чезаре. — Его толкнул я, сегодня. Варано и его свора за это заплатят кровью, я обещаю.
— Я не стал бы торопиться… — задумчиво говорит Его Святейшество. — Варано будет пытаться сколотить союз. Теперь, когда мы знаем, куда смотреть, многое можно будет увидеть.
— Я не стану торопиться. Сначала Имола. Потом Форли. А потом, когда мы увидим все, что нужно, мы внезапно «узнаем» правду — и щедро поделимся ею с семейством Сфорца. И даже вернем им что-нибудь. В виде жеста доброй воли.
Человек из Толедо любезно предложил Абрамо удобное кресло, но сам остался стоять. Такая, кажется, у него была привычка. Впрочем, на привычки толедца можно было не обращать внимания — он лишь исполнял приказы, докладывал об исполненных и получал новые. Исполнял приказы другого человека, о котором нельзя было не знать, если ты живешь в Роме, даже если всего лишь содержишь маленькую книжную лавочку и не принадлежишь к христианам. Но все-таки было лучше, что перед Абрамо стоит толедский вояка, а не его господин. Не так страшно. Иллюзия, а успокаивает. Тот, кого так боится маленький кругленький книготорговец, слушает из-за тонкой деревянной стенки, отштукатуренной и раскрашенной так, что она кажется каменной, под стать остальным в комнате. Лично допрашивать скромного иудея-лавочника ему совершенно не подобает. Не должно. Привлечет излишнее внимание.
— Прошу вас, объясните мне, если это вас не затруднит, — говорит толедец, и его церемонная вежливость не приносит ни малейшего облегчения, — почему вы не сказали правду, когда к вам пришли в первый раз?
— Я сказал правду, — отзывается Абрамо. Он старается смотреть вниз, на узкие кирпичи пола, уложенные наискосок друг к другу как позвоночник фризской селедки.
— Всю правду, что я видел и слышал. Что синьор Петруччи заходил ко мне часто — покупал книги, продавал книги, читал книги, выменивал книги… Что он встречался у меня со своими друзьями. Приводил покупателей. Советовал — и им, и мне. Что он заказывал через меня книжные редкости и просил меня узнавать для него разные бумажные подробности. Что я уступал ему книги дешево, потому что его друзья были со мной щедры, а его советы приносили такую прибыль, что честней было бы не брать с него денег вовсе — но он никогда не согласился бы взять что-то даром.
— А еще, — мягко, в тон, словно подбирая за торговцем рассыпанные им чуть необычные звуки ромской речи, добавляет де Корелла, — он отправлял книги в Галлию и получал книги из Галлии. Регулярно. Дешевые печатные книги. С пометками, с замечаниями. — Глаза у толедца серые, как пепел, и волосы были бы того же оттенка, если бы не выгорели. Серые и холодные, как пепел, прибитый ливнем. Абрамо де Кореллу рассмотрел в упор, пока книготорговца везли в палаццо Корво. — Как вы думаете, уважаемый, зачем?
— Мне, благородный господин, платят за то, что я думаю, как добыть нужную человеку книгу, как сохранить ее, что еще может понадобиться. А за то, что я думаю «зачем бы редким, но очень дешевым книжкам ходить из Венеции, из Милана, из Равенны в Рому и обратно», мне не платят. А свои записи я показал вам не потому что подумал. А потому что мне прямо сказали «Дорогой друг, если вам вдруг понадобится рассказать обо мне, рассказывайте все, что знаете». Человек, стоящий в простенке между окон, так, что его очень неудобно рассматривать — мешает золотое полуденное солнце, бьющее из-за рам, — медленно сгибает руку, подцепляет пальцем наборный эмалевый пояс. «Так… — говорит вся поза, — так…» — и дальше этого «так» первое время у него ничего никуда не идет. Не меньше минуты. Потом он едва различимо улыбается из-за солнечного ореола:
— Уважаемый, если вы отступите от своего правила и приметесь думать, то у вашей лавки могут появиться новые щедрые покупатели. Мой господин и его друзья очень любят книги, особенно редкие. И новые, и старинные… — и едва Абрамо успевает сообразить, что его собираются купить, кто его собирается купить, в пару к прянику демонстрируют и кнут: — А советам друзей непременно надо следовать.
Да, советам друзей нужно следовать. Лавочнику здесь не станут лгать, это ниже достоинства. Да и для этих людей он — никто. Чужое орудие, которое можно просто присвоить, которое незачем ломать. Вот потому и хотелось — молчать. Но у него дом и семья — и еще он твердо уверен в себе: сломается. И Бартоломео да Сиена прекрасно это знал, когда давал совет.
Все в этом дворце хорошо и удобно. Все в надлежащем порядке. Богатые, сильные люди живут здесь, владетельные синьоры, правящие Ромой и окрестными землями, а, значит, всем миром. Во дворце живет сын христианского первосвященника, а также его свита, его слуги, кони и прирученные птицы, собаки и острозубые ласки — все, что составляет великолепие и славу, внушает трепет низшим. Ловушка, смертельная ловушка для маленького торговца.
— Я думаю, и это только я думаю, — подчеркивает Абрамо, сидя на краешке кресла, свернув вперед плечи, опустив бороду на грудь, — что синьор Петруччи изыскивал средства для своих опытов, и на книги, конечно, и на прочее, сообщая северным купцам торговые новости. Через эти книги. Они ведь все одинаковые.
— Шифр в книгах? — с интересом подается вперед толедец, так искренне увлеченный, что на мгновение его азарт передается и книготорговцу.
— Наверное… — И правда же, интересно: и как, и какой. Но совсем неинтересно, что им зашифровано. — А рассказать при необходимости мне посоветовали все, что я знаю, но что я знаю — то и рассказал. Факты. Ведь больше мне ничего и не известно.
— Хорошо. Вы, будьте уж так добры, составьте мне потом отдельный список. Все книги и все заказы — я посмотрел, но ведь я у вас могу не разобраться и пропустить. — И даже предупреждать не станет, что лгать — рискованно. — А сейчас скажите — ведь наверняка есть вещи, о которых вы не знали, но догадывались. Маленький торговец пожимает плечами, поднимая их едва ли не до ушей. Смотрит на красивые резные, расписные, эмалированные, перламутром инкрустированные сундуки вдоль стен. На одном лежит толстая книга в обложке из тисненой рыжей кожи, заложенная — бывает же, — длинным лавровым листом. С тех пор, как книги стали печатать, а не переписывать от руки, люди утратили уважение к вместилищу знаний. То веток между страниц насуют, то цветов каких-нибудь.
— Вы понимаете ли, благородный господин, по интересам синьора Петруччи нельзя было предположить… — Абрамо ловит себя на мысли, что говорит о сиенце, как о покойнике. Ну да вряд ли эти заинтересовались им для чего-то доброго. — Да кто взялся бы угадать, что и почему его привлекает, чем он в следующий раз займется?
Ему ведь было интересно все, ну решительно все. Ну разве что военное дело меньше прочего — но и то, литье пушек, изготовление пороха, строительство укреплений… обо всем этом он читал. И о древних мифах, и о всяких странных животных, и о медицине, и о чернокнижии… обо всем.
— А писал?
— И писал обо всем. Если говорить о том, что я видел. И интересовался всем…
Благородный господин, ну вот как тут прикажете догадываться? Вот недавно было… Сначала, например, синьор Петруччи платит мне — и неплохо платит, чтобы я через общину и дальнюю родню, что торгует зерном, узнал, в какие годы товар на северных ярмарках, не наших, северных совсем, особо страдал от спорыньи. Я узнаю. Потом о тех же сведениях спрашивает доктор Пинтор — и едва целовать меня не лезет, когда я отдаю ему копию, о деньгах уж не говоря. А два месяца назад получаю письмо — где у меня половина северной родни и знакомых родни требует объяснить, во что это я влез, потому что всех, кто торгует зерном на севере
Аурелии, обязали представить данные о том же самом… приказом коннетабля. О чем я тут могу догадаться — разве что о том, что все это не моего ума дело. Между фальшивой стенкой и настоящей — довольно узкий промежуток, можно сидеть, но даже потянуться, не рискуя проломить перегородку, не выйдет. Впрочем, герцог Беневентский привык не двигаться подолгу, если того требует дело. Если ему интересно, это даже легко: дело поглощает целиком. Сейчас ему более чем интересно — так, что кажется, что сведений, журчащих голосом маленького лохматого и бородатого иудея, мало. Их много, на самом деле, но хочется еще. Как ледяной воды после долгой скачки. На этот раз не мозаика складывается, а потихоньку распутывается развесистая паутина, которой оказался оплетен весь город.
Да что там город — если уж тем странным зерном заинтересовался Валуа-Ангулем, коннетабль Аурелии, так возможно, что и весь континент. «Да ничего там нет странного, — отзывается в голове, — Я, кажется, понял. Подожди, дослушаем и я объясню.» Хорошо.
Когда герцог говорил со своим незадачливым зятем, он был уверен, что Петруччи — тот самый «свидетель убийства», о котором ему поведал король Галлии, и, конечно же, человек Тидрека. После того, как Мигель — потратив на это три дня — выяснил, только приблизительно, заметим, у кого из владетельных и влиятельных особ полуострова Бартоломео Петруччи бывал и гостил, кому оказывал жизненно важные услуги… после этого список вырос и теперь не включал разве что собственную семью сиенца, с которой он решительным образом не поддерживал никаких связей, даже тайных, да кровников этой семьи, которых в Бартоломео да Сиена интересовала только фамилия. Сама семья Корво, как выяснилось, должна была синьору Петруччи не только за жизнь Марио Орсини. Еще и за одного из Монкада, еще и… тут впору было хвататься за голову или беспомощно разводить руками — сестре герцога, смертно боявшейся повторного выкидыша, вездесущий «универсальный человек», как вполне всерьез назвал его один из солидных профессоров теологии, посоветовал некие травы, самые вроде бы обычные — шалфей и авраамово дерево, — после чего та вполне успешно родила сына. Герцогу казалось, что покинувший Рому — покинувший ради визита к Варано, как удалось узнать, — синьор удивительно схож с наполовину выбитым зубом. И кровоточит, наполняя рот мерзким медным привкусом, и скрипит, и шатается… надо бы выдернуть, но как-то неохота.
А теперь вот, извольте быть счастливы. Книжная лавка. Гнездо для сборки меда. Одинаковые печатные книги… тут и без Гая все ясней ясного. Страница, строка, слово. Или страница, строка, слово, буква. А лучше вперемешку, договорившись заранее. Такой шифр не разберет ни один книжник — ну перехватят послание или голубя, все равно ничего же не поймут до Второго Пришествия, когда все тайное станет явным. И не догадаются, что делать — потому что Священное Писание могут еще попробовать, а вот искать какой-нибудь дурацкий миракль на аурелианском или очередную проповедь о пользе добрых нравов, отпечатанную в Венеции в прошлом году, в голову не придет. Простой такой способ. Такой же простой, как идея сделать в уже раненом человеке еще одну дыру, чтобы выпустить лишний воздух из легкого. Синьор Петруччи был везде. Советовал, помогал, делился идеями и рецептами,
лечил, заботился о бедных, получал письма со всей Европы и Африки, а временами и из Азии. От ученых, инженеров, философов, теологов, отцов Церкви и еретиков…
— И с кем из них он состоит в переписке?
— Со всеми.
— А городские больницы для бедных?
— Все три. И больница Святого Фомы. К лазаристам его просто не пустили.
— Как часто он там появляется?
— Не реже раза в неделю, обычно — чаще. Лечит, иногда приводит знакомых врачей. Иногда — знакомых небедных людей, чтобы дали денег.
— Кого? Это всегда оказывался неправильный вопрос — «кому», «кого», «с кем». Уважаемых людей Города не пугали, напротив, якобы собирали рекомендации, чтобы довериться почтенному ученому синьору, и они были откровенны. Так, что получалась какая-то новая грамматика: кому — всем, с кем — со всеми… А дальше уже не склоняется: когда — все время, где — повсеместно.
С местным представителем Трибунала — с городским — герцог разговаривал сам. И очень вежливо. Сослался на рекомендации аурелианского коллеги, рассказал о совершенно чудесных медицинских открытиях, представляющих огромную пользу для армии, пояснил, что хотел бы дать синьору Петруччи пост, соответствующий его таланту и рождению, но… напомнил про жалобу Уго, изложил свои предположения касательно покойных чернокнижников — и осторожно поинтересовался, не пожелают ли с ним поделиться какими-либо выводами. С ним поделились. Не менее вежливо объяснив, что, да Его Светлость может быть спокоен, синьор Петруччи не занимается чернокнижием и никогда им не занимался. Тут все хорошо. Но орден сомневается, что ученый муж ответит на такое предложение согласием, поскольку обязанности, связанные с должностью, отвлекут его от самых интересных ему занятий — изучения природы. И если так и случится, орден будет крайне признателен Его Светлости герцогу Беневентскому, если тот оставит Бартоломео да Сиена в покое. Герцогу было наплевать на пожелания и признательность Трибунала с самой высокой городской колокольни — но сообщать об этом доминиканцу он не стал; а по сумме всего услышанного пришел к выводу, что неплохо бы решить дело мирно и бескровно. Своими услугами сиенец выкупил себе жизнь — но не благосклонность и не безопасность, так отчего бы ему не переселиться куда-нибудь за границу Галлии, а то и вовсе поближе к Его Светлости герцогу Ангулемскому — тот любит подобных всезнаек… А вот после рассказа книготорговца все стало еще более интересным. Торговые дела с купцами из Галлии — это-то было ясно уже некоторое время назад, теперь лишь подтвердилось, а вот все остальное? Паутина знакомств, услуг, связей, обязательств — а в центре ее почтенный серебристо-серый с черным паук. Ядовитый. Смертельно ядовитый, судя по участи Альфонсо. И, помимо всего прочего, знающий о похождениях покойного Хуана все и немножко больше. Знающий, способный подтвердить свидетельствами — и его услышат, и его защитят.
«Подожди, — говорят ему, — подожди. Мы чуть не упустили самое главное. Важнее переписки, важнее открытий, важнее этого зерна, вернее, спорыньи, хотя это очень важно…» Что? «Он один.»
Герцог закрывает глаза. Это и правда самое главное. Это значит, что в картине чего-то нет. Какой-то детали, важной, наиважнейшей. Той, что позволяла синьору да Сиена выживать все эти годы. Потому что невидимая сеть — невидима. И не может защитить быстро. А ведь было, наверное, время, когда этой сети не существовало.
Да Господь всемилостивый, даже ремесленники предпочитают селиться семьями — а уж люди побогаче, как только появляется у них возможность, выкупают жилье у соседей, приводят своих, превращают весь квартал в маленькую крепость, где никого чужого… потому что никогда не знаешь — пожар, обвал, чума, разбойники, слишком жадная городская стража, да мало ли. Те, кто прибежит на помощь, должны быть на расстоянии звука. Жить одному — по доброй воле, по выбору жить одному — можно только если за тобой есть сила.
Эта сила — не Тидрек Галльский. Не Священный Трибунал. Не Варано, не Бальони, и ни одна из семей полуострова. Нет. Кто берет тебя под покровительство — тот тобой и владеет, а Бартоломео да Сиена не принадлежит никому — и, по видимости, никто не принадлежит ему самому.
— Мигель, — говорит герцог Беневентский, открывая глаза и видя перед собой молчаливую озадаченную фигуру. — Когда получишь этот список, обыщи дом Петруччи. Забери все книги по списку и все письма, рукописи, записки…
— И?
— И все это — ко мне. Никому не показывая. Вернее, нет, сам можешь просмотреть. Но больше — никому.
Когда доктор Пинтор сказал Марио Орсини, что можно вставать с постели и гулять в пределах палаццо, а также отправиться к родной семье на носилках, Марио подумал — и решил, что к деду и прочей родне он съездит чуть позже, сам и верхом, живой и здоровый, а пока лучше останется во дворце. Дед пошумел в письмах, прислал пару гонцов из младших союзников семьи Орсини с настоятельными распоряжениями, да и оставил в покое, удовлетворившись ежедневными отчетами приставленных к Марио слуги и врача. Все было понятно — теперь Марио не столько заложник, сколько залог, а также воплощение дружбы между домами. Временной, конечно. Но в виду грядущих походов — обоюдовыгодной. И если уж внук полюбился семейству Корво, то пусть и пребывает там, где ему нравится. К герцогу Беневентскому и будущей добыче поближе. Тем более, что в палаццо оказалось неожиданно весело. В городе то пытались отравить Папу, то покушались на зятя Папы, герцога Бисельи, то убивали этого самого Бисельи, то кого-то ловили и допрашивали сутки напролет, и центром всего этого был дворец герцога Беневентского. Кто же по доброй воле уйдет из такого интересного места? И во всем этом гуле Марио Орсини слишком часто слышал одно имя — еще и потому, что сам думал об этом человеке. Так что он не удивился, когда господин герцог, увидев Марио во дворе за теми упражнениями, что дозволил доктор цербер Пинтор — спросил: а что молодой Орсини думает о своем спасителе?