— А вы?
— Я, — слегка поводит головой Валуа-Ангулем, — посоветовал Его Величеству утопиться в дворцовом колодце. Воду уже давно берут из акведука и качество колодезной не имеет такого значения.
— Что же, — улыбается Шарлотта, стараясь не слишком удивляться: сюрприз из сюрпризов, герцогу предлагали трон, а он отказался. Понятно, конечно, почему, но… — вы не верите в священную династию? Будь он трижды представитель священной династии, да будь он, как тысячу лет, вопреки всем запретам Церкви, шепчутся, потомком не то что Посейдона, а прямо-таки Марии Магдалины и Господа нашего — все равно ведь ничего, кроме смуты из такой смены монархов не выйдет. Это в любимых супругом и свитой его шахматах рокировка — безобидное и полезное действие, а подобная рокировка вокруг аурелианского трона приведет только к войне. Партия Людовика против партии Клода, и тут же полезут все соседи — Толедо за Людовика, остальные — как будет выгоднее; все это уже давно изучено что на примере Альбы, что на примере Каледонии. Умные люди посмотрели через пролив и сделали выводы. Кажется,
умный человек в Аурелии один — и это герцог Ангулемский. А король Людовик — он не то что глупый, нет, и умный он, и хитрый, и изворотливый, как лис, но слегка близорук все-таки, особенно там, где дело касается вещей, которые нельзя пощупать руками.
— Я верю… в то, что этот мир был сотворен. Следов Творения на земле осталось достаточно. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, распятого за нас при
Понтии Пилате. Тут свидетельств тоже хватает, от хроник и очевидцев до чудес. — Ярость укладывается в слова, вгоняет их в воздух как опоры моста в дно реки. — Я верю в таинства. Я верю, что небеса могут благословить правителя, а могут взять благословение назад — последний раз такое случилось три года тому при довольно большом скоплении людей. Я не верю, что Творец, чей Сын и наш Спаситель был зачат от чужой жены, придает хоть какое-нибудь значение тому, рожден ребенок в браке или нет. И не верю, что он мог поставить существование страны в зависимость от такой глупости. Церковь, между прочим, о статусе династии Меровингов предпочитает вовсе не упоминать, если болтунов не заносит в неподобающие богохульные сферы, думает Шарлотта. Не опровергает — потому что кому же охота ссориться с королевской династией, но и не подтверждает, значит, все эти суеверия — только суеверия, яйца выеденного не стоят, да и вообще не подобает добрым католикам верить в подобное. Король — помазанник Божий, чего вполне достаточно.
Интересно, следом за тем думает Шарлотта, где еще, в какой державе, сходились вокруг одного трона два таких необычных безумца, как Людовик и Клод? Король все-таки не до такой степени суеверен, чтобы бояться кары Господней, которая настигнет его за узурпацию трона. Нет. Это у него, скорее уж, такое понятие о благородстве и чести, а еще он так понимает заповеди, что восьмую, что десятую. Трон, корона, привилегии монарха ему не дороги, если не принадлежат по праву. Быть нашему Луи причисленным если не к праведникам, так к блаженным. А Клод? Покажите мне во всем обитаемом мире другого человека, которому предлагают корону и трон, а он отказывается из соображений выгоды для державы? Да кто еще устоял бы перед подобным искушением? И ведь не силой взять, не отнять, не чужое — а взять свое… Еще один — если не блаженный, так праведник. А скажи ему об этом — лопнет от удивления, а сшившись обратно, примется объяснять, что он только преследует свои интересы.
— Вы, герцог, — кивает Шарлотта, — добрый католик. И почтительный подданный, — усмехается она, вспоминая «посоветовал утопиться в дворцовом колодце». Бедный, бедный Людовик, какое нарушение приличий и обычаев! И какой пример черной неблагодарности — ты наследнику корону, а он тебя… в колодец.
— Я… мне нужно убить его два года назад, — говорит праведник. — Когда стало ясно, что Его Величество Карл не просто болен, а умирает. Я знал заранее… Знал и не рискнул выступить. Очень уж велик был шанс, что все мои враги полезут воевать просто с перепугу, думая, что я рассчитаюсь с ними, когда и если возьму власть. Самый дорогой порок на свете — трусость. А теперь поздно, нельзя.
— Ее Величество до сих пор не беременна, — Шарлотта не выдает страшную тайну, скорее всего, герцог осведомлен об этом лучше, чем любимая сестра королевы, а просто напоминает известное. — Так что, если вам очень хочется исправить ту ошибку… Жанна бы в обморок упала. Заговор, настоящий заговор! И кто — сестра, змея, Горгона эдакая!.. Очнувшись, решила бы, что любимая сестра ведет разведку — что там на уме у наследника престола. А Шарлотта Корво просто дразнит гостя, чтобы он выговорился и перестал бурлить. За этим он сюда и приходит — и еще потому что можно сказать то, что прозвучало мгновение назад, и не оказаться ни в изгнании, ни на плахе.
— Если бы он просто сидел и ничего не делал… — с тоской говорит Клод. –
Охотился бы, послов принимал. Но он же считает, что его долг — править страной. Как это все могло случиться, не постигаю. Он вырос при дяде, он все понимал, он умел принимать решения — быстро, точно. И замечательно лгал. Ему хотелось верить. Куда это пропало? Герцогиня Беневентская откидывается на спинку кресла и хохочет. Зрелище, столь же привычное посторонним, как герцог Ангулемский, признающийся в желании убить короля.
— Друг мой, — выговаривает она сквозь смех, — поверьте, все это осталось при нем. Если вы послушаете, что говорят о Его Величестве франконцы…. а они, вы же знаете, в прошлом месяце прислали посольство… так что я имела счастье познакомиться с их придворными дамами… — Смех остановить слишком трудно, вот почему не стоит и начинать. — Вы просто заняли то место, при взгляде с которого Его Величество всегда был таким. Смех помог.
— Если послушать франконцев, то я нахожусь одновременно в пяти местах, вижу сквозь стены, никогда не сплю и ем на завтрак, обед и ужин исключительно младенцев, твердых в исповедании вильгельмианства. А убить меня можно только серебряным оружием в шестое воскресенье месяца… а поскольку их все-таки только пять, то и пробовать смысла нет. В своем роде — вполне логичное построение. Что до короля, то, возможно, вы правы. Будем надеяться, что когда его в следующий раз обуяют какие-нибудь добрые чувства, он все же сначала посоветуется хотя бы с женой.
— На сей раз он с ней точно не советовался, — кивает Шарлотта. Жанна бы,
во-первых, не удержалась и рассказала сестре. А, во-вторых, быстро вытряхнула бы из супруга всю эту дурь с передачей престола законному владельцу. Потому что бывшему королю после этого путь в лучшем случае в монастырь — а Жанна на это не согласится и под пытками. Даже просто вернуться в Арморику и быть регентшей при сыне она не согласится — слишком любит мужа. — К вашему счастью. Потому что Жанна быстро сообразила бы, как решается задача.
— К общему счастью, — усмехается гость. — Мои представления о долге не заходят так далеко. И я высоко ценю свое слово, но не так высоко как ваш супруг.
— Едва ли мой супруг позволил бы себя убить ради соблюдения слова, — поводит плечами Шарлотта. — И ему случается нарушать свои обещания. Например, обещание навестить супругу после окончания марсельской кампании — не так уж далеко от Тулона до Орлеана, а за всю зиму кое-кто не нашел пары недель, чтобы посетить жену, и даже рождение дочери кое-кого не подвигло на поездку. Но гость уже слышал обещания Шарлотты относительно подобающей кары за такое отсутствие почтения, от которых герцогиня-то отказываться не собиралась. Тут все ясно — и почему, и зачем. А вот недавнее… интересно, а знает ли Клод об истории с ученым?
— Его последнее письмо меня очень огорчило. Этот юноша, Альфонсо, принес бы вашей семье больше вреда, чем пользы, а вот с господином да Сиена я очень хотел поговорить… и убить его вашему мужу следовало по совсем иным причинам. Как заклятого врага его будущего государства. Кстати, он тогда бы и горевал куда меньше. Иногда, отмечает про себя герцогиня, принц все-таки ведет себя так, будто он если и не потомок Господа нашего, то как минимум очень прозорливый ангел во плоти. Судить по письмам, на расстоянии, а особенно по письмам, написанным
Чезаре, который ведь, если будет необходимо — и прямо соврет, а если не соврет, то расскажет половину правды, с поправкой на адресата, а еще пишет всегда в расчете на то, что письмо может быть перехвачено заклятыми врагами, даже если отправляет его с самыми доверенными гонцами… в общем, делать выводы о причинах и поводах тут не стоит, не будучи всеведущим Вседержителем. Одно ясно — возлюбленный супруг оказался в крайне неприятном и тягостном положении. Слово нарушил, родича убил, с отцом почти поссорился… Сестру любимую с нервной горячкой на месяц уложил. Недавно родившую. Дурак, вздыхает Шарлотта. Надо было как-нибудь осторожней. Чтобы болел-болел и умер, чтобы Лукреция успела привыкнуть.
— Мне также не очень понравился, — но сейчас в голосе герцога нет беспокойства, а есть только обычное легкое раздражение, — слух о том, что госпожа Лукреция так скоропостижно овдовела, потому что ее брат счел меня более подходящей партией.
— Согласитесь, — герцогиня Беневентская мысленно роется в коллекции шпилек,
— с вашей стороны по меньшей мере несправедливо жаловаться на слухи. Даже если мой супруг распустит о вас еще сотню таких же, он вам не то что долг, он вам десятой доли процента не вернет. Потому что весь Орлеан, весь аурелианский двор — а следом за ним и прочие дворы Европы — уже осведомлены о том, что герцогиня Беневентская является любовницей наследника аурелианского престола. Слух зародился без помощи Клода,
но гость мог бы его и пресечь в зародыше, если бы не считал, что так будет лучше для всех, а особенно — для самой Шарлотты. Сестре королевы и любовнице Валуа-Ангулема осмелится вредить только полный безумец, что бы ни делал супруг госпожи герцогини — да и вообще какой смысл угрожать этому супругу безопасностью Шарлотты, если всей Европе известно, что не прошло и трех месяцев после отъезда Чезаре Корво, как его жена утешилась с Валуа-Ангулемом. Какой позор!.. И какая прекрасная сплетня. Ее повторяют, в нее с удовольствием верят… повторяют тем чаще, что все стервятники вокруг ждали, что Шарлотта отправится путем прочих увлечений Его переменчивого Высочества — он ведь ни у одного огня не задерживается — а вышло, на взгляд постороннего, конечно, совсем иначе. Прикипел. Большая часть дам, в свое время покинутых Клодом, Шарлотту теперь ненавидит — и сплетничает напропалую о том, что принца приворожили, любовным зельем опоили, каким-то кромешным развратом к себе привязали… но сплетничать публично или хотя бы бросать косые взгляды лицом к лицу со второй дамой королевства у них смелости не хватает. Этого вполне достаточно, чтобы такие мелочи Шарлотту не беспокоили. Пусть говорят.
Хуже, что верить в сплетню должен весь свет. Весь — значит, весь, потому что скажи Шарлотта королеве правду, Жанна две недели будет крепиться, а на третью взовьется, раздраконит первую попавшуюся сплетницу, и — прощай, удобный слух. Удобный, полезный, нужный — не самой Шарлотте, а ее возлюбленному супругу. Он спокойней спит у себя в Роме, зная, что жена и дочь не просто вне опасности,
а вне поля зрения. А Жанна… что ж, она довольно быстро решила, что все поняла. И теперь думает, что дражайшую младшую сестрицу просто привлекают мужчины определенного типа. К которым сама Жанна по доброй воле и на лигу бы не подходила. А еще королеву радует, что сестра не стала прозябать в одиночестве. Да и за наследником будет легче присматривать, полагает Жанна, если он запутался в юбках ее сестры. Как обнаружилось сегодня, присматривать ей в первую очередь нужно за собственным богоданным супругом, который чуть не сделал ее вдовой.
— Я полагаю, что мы с вами — сама невинность, счастье мое. — смеется Клод,
— Я ведь в свое время хотел просить у Ее Величества вашей руки для своего брата. Если бы вы сошли с ума и согласились… вот тут со временем родилась бы замечательная сплетня.
4 октября, день До сих пор Колете не доводилось видеть, как благородные господа пачкают руки ремесленными делами. Не то чтобы у нее было много знакомых дворян. Просто — кто ж не знает, что ничего, кроме оружия, благородному человеку в руки брать не подобает. Ну, перо в конце концов — записку даме написать, а то если писцу диктовать, обидится же. А вот чтоб резцы и кисти… Господи помилуй, что за непотребный дом, что за непотребный господин! Сидит себе и, поглядывая на занятую своим делом Колету, вырезает по черепашьему панцирю. Вырезает и узор раскрашивает. Тьфу!.. Пилочки у него, сверлышки, бархотки, маленькие сосудцы с порошками, плошки с разведенной краской, клеем, а еще открытая коробочка с маленькими камешками,
маленькие-то они маленькие, а сверкают — глаз не отвести. Каждый как звездочка. Заметил, на что Колета смотрит и объяснил — новинка. Не алмаз — другой прозрачный камень, подешевле. Зато огранка на «половинном» в семнадцать граней, а на полном — пятьдесят восемь, а сами камешки — двадцатая доля карата, а бывает и сотая, так такую огранку без лупы не увидеть даже, просто лежит на ладони искорка света. Научились гранить в Лионе. А знаешь, что такое карат, спрашивает? Притчу о блудном сыне слыхала? Как он там стручки ел со свиньями? Так стручки те от рожкового дерева, а в стручках тех семечки, вес такого семечка — один карат. Так тогда камни мерили и мы мерим как повелось, хотя деревья такие у нас не растут и ювелирам мерные семечки за деньги покупать приходится. «Нет, — думает про себя Колета, вежливо кивая, кланяться сидя неудобно, а работа не ждет, — нет, меня не проведешь. Никакой это не сенешаль королевский, а самый обычный колдун. Подменыш, значит, ремесленнического сословия. Сразу видно же. Как в сказке, в которой настоящего урожденного принца среди купеческих и крестьянских детей признать надо было — спроси по-умному, и все поймешь…»
А рассказывает колдун-подменыш интересно. Вот только как поймет, что Колета и про натуру его догадалась, так и зарежет. Или превратит во что-нибудь.
А ошибиться тут нельзя. Вот, она сама сидит, пергамент размечает, чтобы буквы точь-в-точь как на настоящем документе легли, волосок в волосок. А рядышком под окном господин ворона, углубление едва заметное в панцире сделал и камешек-блестку на него посадил, а рядом следующий, а снизу завиток синий, и сидят камешки эти как капли росы на листе…
— А вот у вас там вильгельмиане есть? — спрашивает вдруг.
— Где? — изумленно переспрашивает Колета. Рука не дергается, ведет линию дальше. Спасибо папаше, пусть его за это на часок из котла со смолой выпустят. Приучил, что вокруг хоть пожар, хоть потоп, хоть трубы Иерихонские, а ты линию ведешь и не шелохнешься.
— У вас, там, — двигает носом ворона. — Среди уличных мастеров и помельче. У вас же всякого народу хватает, неужели еретиков нет? Понятное дело: колдун шутит. Значит, надо посмеяться. А можно еще наивной дурочкой прикинуться, он колдун заезжий, как будто христианского мира не знает. Смешно — просто балаган приехал!..
— Кто же, добрый господин, с еретиком-то дело водить станет, жить вместе, хлебать из одной миски?
— Да отчего же нет? Вильгельмиане у вас живут, с севера в Орлеан, верно, добираются. Всякой прочей твари я видел, и иудеи, и язычники… но они заметны, а темное платье в городе не редкость.
— Ну вот еще, — фыркает Колета, облизывает губы, потом смотрит в окошко. Нет, не видно ничего — белое шероховатое стекло в мелком переплете, как кружево, красиво, но сейчас бы в небо поглядеть или на купола. — Мор пойдет, удача кончится, да мало ли что? Вот о прошлом годе в городе Марселе вильгельмиане черта зазвали, а тот едва весь город не утопил…
— В Орлеане так говорят? Вильгельмиане зазвали? — весело удивляется ворона.
— Да уж не христиане… — Точно, издевается. Ну от нас не убудет. –
Язычники — они темные просто, глупые и неученые. И силы у них нет. Все прочие в кого надо верят, только неправильно, потому что заведено у них так, закон у них такой кривой. Ну так за то с них и спрос, не с нас же… А которые с Вильгельмом — так они же христиане были как мы и сами же отреклись. Колета прикусывает язык. Может, господин-ворона только назвался католиком, может, обманул? А на самом деле тоже вильгельмианин, а зачем выпытывает тогда, сам, что ли, не знает? Нет, наверное, не знает, у них же в Арелате честные люди от еретиков никак не ограждены. Так прямо-таки и вынуждены жить вперемешку, и не смей от еретика отворотиться, здоровья ему не пожелать, сразу в суд волокут. Только тут им не Арелат. Хотя платье у него пышное, яркое. По синему золотое шитье — красота такая, прямо как праздничная ночь в Вифлееме.