Пусть в инцестуальную страсть верит всей душой Санча — для нее это прекрасное объяснение «непостижимой» холодности Чезаре к ее чарам (а к Лукреции она ревновать не будет ни минуты, дружба ей дороже). Пусть сама Лукреция считает,
что если бы Его Святейшество не был уверен, не знал бы точно — никогда не бросил бы подобное обвинение, да и судьба одного из наиболее милых ей бывших любовников так выглядит много лучше, чем смерть от похвальбы. Пусть верят — не рассказывать же им правду? Тем более, что теперь правда не только никому не нужна, она смертельно опасна. Вот кто бы раньше стукнул по голове… раньше прояснилось бы. Они с синьором Бартоломео совершили одну и ту же ошибку. Они решили, что Чезаре Корво мог знать, чем занимается его старший брат, а вот Его Святейшество — не мог. А было-то, скорее всего, наоборот… Наоборот. Чезаре не знал. А вот Папе, Папе, наверное, донесли. И скорее всего, он доносчику попросту не поверил — и кто бы на его месте поверил? Но теперь, когда Хуан мертв, если правда всплывет и если станет известно, что Его Святейшество предупреждали заранее, а он не внял… поднимется волна, которая может снести всех. Что может быть хуже обвинений в инцесте и братоубийстве? Обвинения членов семьи понтифика в занятиях черной магией, а самого понтифика — в покровительстве им. Отец и средний сын, каждый на свой лад, знали, что делали — они недоговаривали друг другу многое, но всегда действовали и действуют заодно. Теперь в живых — и то случайно, — остался лишь один свидетель. Его Святейшеству все еще не сообщили, кто убил Хуана — ничего не изменилось, тесть лишь стал еще любезнее и заботливее. Для тестя герцог Бисельи, любимый муж его любимой дочери,
не опасен — но обо всем знает Чезаре, а, значит, часы жизни Альфонсо сочтены. Он должен был умереть в ту ночь, так приказал Чезаре Корво. Говорить уже не о чем, незачем. Никакой ценой не выкупишь себе жизнь, потому что сама эта жизнь в глазах Чезаре — угроза для близких.
Вполне возможно, что синьор Петруччи прав — и Чезаре Корво ненавидел старшего брата. Вполне возможно — кружится комната, колышется полог, спотыкается лошадь — что он простил бы мужу сестры и эту смерть, и даже выстрел с чердака. Если бы речь шла только о мертвеце и о нем самом. О прошлых делах. Но он не оставит над семьей подвешенный меч. Не оставит. Он запустил слух — безумный, бредовый слух, в который поверят, потому что захотят поверить. И запечатает этот слух кровью Альфонсо. Вот тогда любые слова о чернокнижии покажутся уже выдумкой, излишеством.
Идут дни, и лошадь бредет все медленнее, колесо вращается все более плавно, а потом — совершенно незаметно, не вдруг, не в одночасье, — замирает. Остаются фигурки на колесе — Лукреция и Санча, доктор Пинтор, тесть, слуги. Остается муть в уголках глаз, сколько не косись — не разглядишь туманное облачко на самом краю зрения.
— У вас отменное здоровье, — говорит доктор Пинтор, которому доверены главные осмотры больного и сообщение прогнозов Его Святейшеству. — Раны хорошо заживают,
а повреждение головы, кажется, обошлось без последствий. Вы можете прогуливаться в пределах дворца, но будьте благоразумны. Альфонсо благодарит. И ведет себя благоразумно — не делает и шагу без слуг и охраны. Лукреция тоже ведет себя благоразумно. Слух о том, что еду и лекарства Альфонсо пробует сначала она, потом Санча — ее изобретение. Чезаре никогда не причинит вреда им обеим, значит, яда можно не опасаться. Какое-то время.
Герцог Бисельи уже завтракает вместе с Его Святейшеством, Лукрецией, Санчей и прочими близкими и приближенными Александра — и вот, очередным утром, видит перед собой, всего-то через широкий стол, своего пока еще не состоявшегося убийцу. Вспоминает, что накануне и за день до того Папа говорил, что желает мира в семье, и хоть молодые люди и вспыльчивы, но разум и покорность отцовской воле возьмут верх над любыми чувствами. Оказывается, это было предупреждение — только не понятое вовремя. Что ж, если бы речь шла о чувствах, Альфонсо поверил бы тестю. Но чего бы он сам не сделал, чтобы уберечь свою семью? Неправильный вопрос, думает Альфонсо, с благодарностью принимая от Его Святейшества ломоть холодной говядины. Проверенный. Безопасный. Правильный — чего он пока еще не сделал? И ответ есть. Душу черту не продал. Все остальное — совершено. Его Святейшество внимательно смотрит на недавних противников. Рядом с Альфонсо — жена и сестра, а сын, как и велел понтифик, пришел к завтраку один, без свиты. Впрочем, бывшего кардинала Родриго Корво это не успокаивает — Чезаре и в одиночку может наделать дел, но и не слишком беспокоит: пока он сидит во главе стола, никто здесь не посмеет ссориться или дерзить друг другу. Остальные — племянник кардинал Джованни Корво, племянница Анжела, секретарь Бурхард, хирург Пинтор — мирно завтракают, не ожидая подвоха.
— Вы нынче задумчивы, Альфонсо, — говорит Его Святейшество. — Уж не нездоровится ли вам?
— Напротив, государь мой отец, — улыбается Альфонсо, — до вчерашнего дня у меня не было возможности задумываться, стены вращались вокруг меня слишком быстро. Так что это — признак выздоровления. А думаю я о том, как часто мы, пытаясь отвратить будущую опасность, навлекаем на себя худшую в настоящем. Понтифик благосклонно кивает. Именно так и поступила непокорная Катарина Сфорца. Кто ей, кошке дикой, спрашивается, угрожал чем-то страшным? Платила бы себе аренду и мирно правила своим Форли… а теперь будет сидеть в подвале на цепи, не меньше — и пусть благодарит, что не казнят как отравительницу. Герцог Беневентский поднимает взгляд, внимательно смотрит на задумчивого родича. Тот, надо понимать, решил вот так вот — издалека, исподволь — намекнуть на свое положение. Что ж, это очень хорошо. Если сегодня же удастся объясниться…
— То, что не удалось за ужином, можно продолжить за завтраком, — тоже кивает он, напоминая Альфонсо, куда тот ехал, и ждет продолжения. Иоганн Бурхард удивленно приподнимает жидкие брови, оглядывая стол. Укоризненно кивает богатому фарфору с золотой росписью и серебряным тарелкам с тонкой чеканкой. На тарелках изображены поучительные картины, деяния апостолов. Кто закончит с пищей телесной, сможет вкусить пищи духовной. На тарелке мессера Бурхарда — причисление Матфея к числу апостолов по брошенному жребию. Великолепная работа, у всех, изображенных на серебре, лица как живые — и очень, очень сердитые. Вот так вот… при всех, средь бела дня! Альфонсо Бисельи смотрит на брата своей жены. Ясное лицо, вежливый наклон головы. Очень жаль. Просто до скрежета зубовного. Но нет выхода. Можно убедить другого, что ты не враг. И нельзя — что ты не опасность или не станешь опасностью. Сколько раз читал в книгах про то, что кому-то с другим человеком стало тесно на этом свете. Теперь сам попал в такую книгу. И ведь его только что предупредили. Ему — за столом, при всех — дали право и повод защищаться. И этого человека придется все же убить. Придется. Потому что он не отступит. Сейчас это можно сделать — сделать и выжить, потому что все слышали, что ему угрожали. Даже Его Святейшество поймет, что Альфонсо спасал свою жизнь. Не он напал первым, на него напали — и пообещали закончить начатое. Значит — сейчас, сегодня же. Пока еще есть шанс. Чтобы выстрелить, много сил не нужно.
— Да. — говорит герцог Бисельи, принимая подарок. — То, что не получилось за ужином, можно закончить за завтраком.
— Довольно вам ссориться! — стучит кубком о стол Его Святейшество. — Я желаю, чтобы вы относились друг к другу по-братски!
— Ваша воля для меня закон, отец, — склоняет голову Чезаре Корво. Глядящий на него Альфонсо Бисельи понимает и этот намек. Дворец велик. Нет нужды зря тревожить Его Святейшество.
Сад Ватиканского дворца призван изображать собою рай. Если так, рай должен был быть очень странным местом. Лужайки с геометрическими клумбами и цветочными солнечными часами граничили с густыми, едва проходимыми зарослями — где лиана с той стороны света могла использовать в качестве опоры персиковое дерево, а объединяющим принципом служило то, что цвели эти два растения одновременно — розовым и ярко-синим. Ручьи и ручейки разрезали сад, изображая Тигр и Евфрат с притоками — хотя вряд ли у библейских рек была привычка время от времени течь вертикально вверх, когда включались механизмы фонтанов. Место для беседы — лучше не придумаешь. Если нужно, и не увидят, и не услышат. Место для засады… безнадежно. Никто чужой не сможет ни войти сюда, ни выйти отсюда. Нынче утром сад пуст — постоянным обитателям дворца он не слишком нравится,
они предпочитают рассчитанный беспорядок загородных парков, а гостей сейчас нет. Потому лианы и персиковые деревья удивляются, когда их покой нарушают сразу двое. Нет, не сразу. Сперва один молодой человек, в бело-зеленом, а четверть часа спустя за ним — второй, этот в черном. Оба до сих пор не стремились к берегам рек вавилонских. Еще больше удивляются лианы и персики, когда пришедший первым, стоящий под деревьями, вдруг вскидывает заранее снаряженный арбалет и стреляет. Тоже мне, ворчливо журчит всеми струями ручеек, нашлись тут Каин и Авель… Сад Ватиканского дворца, возможно, и вправду похож на райский, потому что в нем так же тяжело укрыться от взгляда хозяина. Или слуг хозяина. А щелчок тетивы, тяжелое гудение болта в полете — звуки, которые ни с чем не спутаешь. Охрана возникает будто из-под земли. Стрелявший ждал этого. Чего он не ждал — это промаха. Вернее, почти промаха — пришедшему следом останется на память шрам на предплечье. Но в этом деле все, что не смерть, то неудача. А второго выстрела не будет.
Не ожидает он и другого — того, что после спокойно сказанного «Заберите у Его Светлости арбалет» охрана будет предельно почтительна и за оружием подойдет с поклоном, медленно, без угроз… а потом все тихо, почти бесшумно исчезнут, как утренний туман, оставив герцога Бисельи в полном одиночестве — и в изумленном, остолбенелом недоумении. Теперь неудачливый стрелок не знает, что ему делать — то ли прикинуться, что ничего не случилось, идти обратно к жене и сестре, благо, что на лбу выступила испарина и есть все поводы улечься в постель, то ли пытаться на свой страх и риск покинуть Ватиканский дворец. Если от него ждали нападения — почему не воспользовались? Ведь не может же быть, чтобы шурина остановил всего лишь папский запрет? Сейчас, когда он мог сказать, что защищал свою жизнь? И как вышло, что он сам промахнулся… второй раз. По той же мишени?
Может быть, и не нужно было этого делать — ни в первый раз, ни сейчас, решает человек, застывший между деревьями. Может быть, все его расчеты — чушь. Сил для побега у герцога Бисельи нет. Ему остается вернуться в свои покои и ожидать своей участи. У другого, быстро идущего по коридорам дворца, этой ошеломленной покорности нет ни капли. Резкие, несвойственные ему движения — отмашка свободной рукой, четко вбиваемые в пол шаги. Он не будет спрашивать позволения войти в кабинет Его Святейшества, хотя и знает, что сейчас понтифик диктует свои распоряжения и терпеть не может, когда его прерывают. Двери — в стороны. Младшему секретарю короткий жест мимо плеча — вон отсюда. Арбалет скользит по воздуху, падает на стол, сносит на пол книги и бумаги. Падают на ореховую столешницу темные капли крови. Не нарочно. Но жест кажется заранее отточенным, как удар меча. С этим человеком так часто случается — и многие верят первому впечатлению, ощущению, что все продумано и проверено заранее, каждое движение, каждая деталь фона… герцог Ангулемский, наследник короля Аурелии, очень смеялся бы.
— Вот. — говорит Его Светлость герцог Беневентский. — Ваш зять явно идет на поправку. Он в меня почти попал. Папа Александр смотрит на разметавшее листы записей орудие преступления, потом на сына, потом на своего секретаря. Сдвигает брови, тяжело вздыхает.
Думает, что выросшие дети — это не только радость и утешение отца, но и выросшие вместе с ними заботы. И еще о том, что его сын ранен — и по-глупому, напоролся на панику, которую сам же и вызвал. Не в первый уже раз он перегибает палку и в смелости, и в суровости; нужно быть мягче даже с врагами. Чезаре еще не готов править единолично…
— Вы сами ему угрожали, так что ж вас удивляет?
— Угрожал? — изумляется раненый. — Я допросил его людей и узнал, что он в ту ночь ехал ко мне. И предложил все-таки поговорить, раз уж тогда не получилось. Чем я мог ему здесь и сейчас угрожать?
— Вы при всем столе пообещали ему закончить начатое… — Понтифик чувствует себя усталым, бессильным и состарившимся: никак не удается навести порядок в собственном доме, да что ж такое, Господи, за какие грехи?.. — Мессер Бурхард, вы там были — может, меня бес попутал? Может быть, мне померещилось? — Гнев помогает выплыть из бессилия. Гнев привычен, он всегда рядом — и он очищает, выжигает усталость.
— Вы, Ваша Светлость, — говорит тихий длиннолицый человек, — и впрямь при всей семье пообещали закончить нынче то, что начали тогда.
— Когда я что-либо обещаю, — раненый, кажется, успокоился, — я говорю это прямо. Так что, мессер Бурхард, вы можете не опасаться за свою жизнь, пока не услышите от меня «я убью вас». Кстати, запишите где-нибудь у себя, что этот выстрел был вторым.
— Вы совсем забылись, сын мой! Я не узнаю вас после возвращения из Аурелии. Ступайте и займитесь подготовкой войск к походу — и чтоб ноги вашей в этом дворце не было! — поднимается Папа. — Не смейте даже подходить к Альфонсо! И зятю тоже не поздоровится нынче, решает понтифик. Конечно, он только защищался — но отчего же не взять с собой дворцовую гвардию, это ее дело… и как же надоели эти глупые мальчишеские ссоры!
— Как пожелает Ваше Святейшество.
— И займитесь своей рукой. — кричит вслед Александр. Вздыхает, смотрит на секретаря:
— И от меня ждут, что я управлюсь с христианским миром…
— Простите, мой герцог, но на сей раз ваш отец прав. Удивляться тут нечему. –
Мигель де Корелла скептически смотрит на повязку, наложенную кем-то посторонним. Посторонним он не доверяет — а в последнее время, после неудачного покушения, и себе не очень-то. Все, чего ни коснись, идет наперекосяк… прокляли их всех, что ли? — Его Светлость герцог Бисельи и без того напуган — и сам себя напугал, и поводы у него есть. Что ж еще он мог услышать?
— То, что было сказано? — пожимает плечами герцог. — Но если все хором говорят, что понять это можно было только так, будем считать, что произошло недоразумение.
— Дворец, — задумчиво говорит капитан охраны, — хорошо охраняется, и все эти люди подчиняются лично вашему отцу. А синьор де Монкада уехал к войскам. Может быть, Его Высокопреосвященство кардинал Джованни переговорит с Его Светлостью?
— Нет. Хватит уже в этом деле случайных людей.
— Как прикажете, — склоняет голову де Корелла. Ему не нравится все происходящее. Словно в каждое простое действие, в каждое слово примешивается чья-то недобрая воля. И началось-то все с чернокнижников…
— Если бы Альфонсо не потерял дар речи от изумления, я решил бы, что он промахнулся нарочно, — говорит герцог. — Он ведь хороший стрелок, очень хороший.
А пустить такого петуха с такого расстояния… впору и вправду подумать, что нам кто-то мешает убить друг друга.
— Альфонсо, вы знаете, что я люблю вас, как родного сына. — Его Святейшество не позволяет зятю подняться из кресла. — Не могу высказать, насколько меня печалит ваша ссора с Чезаре. Я понимаю, что вы услышали, что подумали — не только вы так восприняли его слова — но оказалось, что он имел в виду другое. Он всего лишь хотел переговорить с вами. Вы не должны были сразу же хвататься за оружие, а тем более нападать без свидетелей, тайно, из засады… нет слов, как вы огорчили меня! Альфонсо склоняет голову. Ему совсем не трудно изобразить раскаяние, хотя сейчас он не знает, чего стыдится больше — того, что опять кинулся стрелять, не подумав, или того, что промазал по такой большой мишени. Высокий человек в черном, резкий силуэт, словно дыра в адскую бездну — как тут промахнуться?
Переговорить… это возможно, это более чем возможно. Потому что иначе Чезаре мог просто воспользоваться ситуацией. И сказать, что был вынужден защищаться. Мог. А он ушел без единого слова. Если бездна умеет уходить, а не просто отступать на время.
— Государь мой отец, я приложу все силы к тому, чтобы больше не огорчать вас. Простите меня…
С тестем очень легко иметь дело, его легко заставить расчувствоваться. Врагов это не касается, но герцога Бисельи пока еще не числят во врагах. Если бы он знал, думает Альфонсо — а потом вспоминает «да он же все знает», а потом вновь сомневается. И не с кем переговорить, посоветоваться — синьор Петруччи уехал в Камерино, остальным тайны доверять нельзя, чтобы не подставлять их под удар. Сестра слишком болтлива, а Лукреция и так каждый день плачет от того, что муж и брат поссорились — если она узнает о смерти Хуана… Но до чего же противно каждый день, час за часом, врать и притворяться!