Номер 14 - Алданов Марк Александрович 2 стр.


Деревня кончилась. Впереди опять показалась большая дорога. «Быть может, моя вина была в том, что я не был такой зверь, как Гитлер. Проливать кровь, так ведрами, бочками, реками: нет ничего хуже полумер. Надо было перестрелять всех этих Гранди, Бадолио, Амвросио, а я успел расправиться только с немногими, как изменник Галеаццо», — подумал он, и лицо его опять дернулось,

«Но вот Гитлер был зверь, и он тоже не спасется. Нет, я еще поживу, и они обо мне услышат!.. Посмотрим, что они сделают, католики, либералы, социалисты! Через год вот эти самые крестьяне будут молить Бога, чтобы я вернулся: при мне у них всегда были макароны, полента, бочка тосколано, а больше им ничего и не нужно...»

Вдруг впереди прозвучал сигнал, как будто теперь другой. Снова раздался дикий горловой крик. Броне вики остановились, на этот раз не в таком порядке. Солдаты рядом с ним повставали с мест и поспешно разобрали винтовки. «Was? Was ist das?..» — спросил он. Сердце у него застучало. Никто ему не ответил. Он надвинул каску на лоб, уже не стараясь сделать это незаметным, и, наклонившись над бортом, заглянул вперед. Довольно далеко впереди поперек дороги темнело что-тo высокое. Раздалось несколько выстрелов. Немецкий офицер вышел из броневика и пошел вперед по дороге. На лице у него была брезгливая гримаса, точно он держал во рту, хотел и не мог проглотить какое-то отвратительное лекарство. «Конец! Пошел выдавать! Тут же, верно, и убьют!..» Он быстро осмотрелся — нет, бежать невозможно. Втянул воздух, оглянулся еще раз по сторонам и попытался изобразить на лице улыбку.

— Ах, это они, — сказал он как бы равнодушно. Через несколько минут подошел фельдфебель и велел солдатам сойти. «Это 52-я партизанская бригада», — саркастическим тоном сообщил он. «Italienische Schweine!»{5} — проворчал другой немец. Муссолини смотрел на фельдфебеля упорным вопросительным взглядом. Лицо его стало еще бледнее. «Они не согласны пропустить итальянцев, — смущенно ответил фельдфебель, — но вы оставайтесь здесь, накройтесь чем-нибудь и притворитесь, будто вы спите: я им скажу, что вы пьяны».

Он хотел что-то ответить, но не ответил. Тяжело сел на дно грузовика, опершись обеими руками на что-то мокрое, шершавое, — скользнуло воспоминание о гимнастике в вилле Горлониа. Немного поколебавшись, лег на дно, сначала на бок, потом на живот, закрылся рогожей. Подумал о каске, «кто же спит в каске», но не снял ее. Зачем-то закрыл глаза, стер слякоть со лба. «Дожить до этого!»

Опять послышалась команда. Солдаты быстро поднимались на грузовики. «Пронесло!» — с невыразимой радостью подумал он. Фельдфебель, прежде бывший на другом грузовике, теперь поднялся на этот, сел на его сундучок и что-то строго сказал солдатам. Лежать при них на дне грузовика, чувствуя на спине их взгляды, было невозможно. Он приподнялся и, мигая, зевнул. «Опустите голову, осмотр будет в Донго», — поспешно сказал вполголоса фельдфебель. «Осмотр!.. В Донго!.. Какое Донго! Где Донго!..» Через минуту вспомнил, что есть такой крошечный городок на Лаго ди Комо, там, где в озеро впадает Адда. Вспомнил о дочери: «Где Эдда?.. Да, осмотр! Значит, все кончено... Отсюда, верно, километров десять до границы, это насмешка!.. Если б немецкие подлецы пустили машины полным ходом, мы через четверть часа были бы в Швейцарии. Будь они прокляты!» — с ненавистью подумал он. На грузовике настала тишина, он услышал негромкие итальянские голоса и понял, что они проходят по тому месту дороги, где лежали бревна. Минуты через две кто-то над ним опять сказал: «Итальянские свиньи!» Кто-то другой захохотал.

Грузовики застучали на камнях мостовой. Опять послышались голоса. Где-то справа пронзительно, отчаянно плакал ребенок. «Это и есть Донго: смерть», — подумал он, и в его воображении скользнули огромные заголовки газет: «Муссолини убит в деревне Донго». Он тотчас приподнялся и увидел, что они въехали в городок. «Опустите голову! Делайте вид, что вы пьяны», — страшным шепотом прошептал фельдфебель. Он надвинул каску, опять уткнулся во что-то шершавое, измазал лоб. Грузовики замедлили ход. «Сейчас... Еще несколько минут... Еще успею увидеть небо, озеро…» Грузовики остановились. Солдаты опять сходили, теперь молча. Слышно было только, как тяжело соскакивали на мостовую тяжелые люди в тяжелых сапогах, «Один из этих негодяев и донесет... Соскочить? Вдруг удастся побежать в город, ночью перейти границу? Но тогда сейчас, сию секунду, или будет поздно», — еще подумал он и опять почувствовал, что слишком устал, слишком измучен, слишком стар...

Так они простояли довольно долго. Он потом не мог сообразить, сколько времени все продолжалось, не мог даже вспомнить, что чувствовал. Быть может, от усталости не чувствовал ничего: почти не спал до того три ночи. Вдруг стали приближаться голоса, не горловые, а человеческие, итальянские голоса. Сердце у него застучало еще мучительней. «Сейчас умру... Но не под рогожей, не в их шинели!..» Кто-то впереди засмеялся, на мгновение стало легче: «Они люди, я чело век...» Грузовик чуть покачнулся, что-то звякнуло. «Ну а это что такое? Кто это у вас так развалился?» — по-итальянски спросил над ним веселый молодой голос и пояснил по-немецки: «Wer? Das... Wer?» «Это один наш солдат, он пьян», — нерешительно, не так, как следовало, сказал фельдфебель. Молодой партизан не понял его слов, но засмеялся. «Камарад!» — закричал веселый голос. Он слабо захрапел (это было потом особенно стыдно вспоминать). «Вдруг это сам дуче? — со смехом сказал партизан и, тронув рогожу прикладом винтовки, закричал: — Кавальере Бенито Муссолини!»

Спина под рогожей чуть дрогнула. В душевном смятении он погубил себя тем, что не понял шутки: тяжело повернулся, тяжело привстал на локте и, мигая, уставился в стоявшего над ним человека. Затем, бессмысленно продолжая играть роль пьяного, поднял каску над своей большой лысой головой. Молодой партизан остолбенел.

II

52-й партизанской бригадой командовал 20-летний капитан граф Беллинко делла Стеле, по кличке Беппо, •студент. Он все время, особенно в последние дни, находился в восторженном настроении, оттого ли, что был влюблен, оттого ли, что был партизан, оттого ли, что полная победа приближалась с каждым днем. Бои, в которых участвовала 52-я бригада, были не очень кровопролитны; но он находился в большей опасности, чем участники кровопролитных боев: его непременно повесили бы на первом дереве, если бы он попал в плен к немцам. Немцы перестали вешать лишь совсем недавно, когда стало совершенно ясно, что для них все кончено. Германские воинские части одна за другой поспешно уходили на север. Солдатам только и хотелось уйти возможно скорее. Они ненавидели итальянцев больше, чем американцев и англичан, больше даже, чем русских. И лишь немногим наиболее умным из них иногда приходило » голову сомнение: что, если «макаронники» по своему человеческому образу, по своему толкованию смысла жизни гораздо выше их, со всеми их победами? В цене побед таких сомнений не было и у них.

В этот день капитан Беппо был особенно горд и счастлив: его бригада остановила германскую моторизованную часть — одну из тех боевых частей, которые едва не завоевали всю Европу. Он еще плохо понимал, как это могло случиться: разумеется, что шедший впереди немецкой колонны танк в несколько секунд разнес бы его баррикаду, тем не менее германский офицер вступил с ними в переговоры и принял его условия! Капитан заявил, что итальянские партизаны не ведут войны с немецким народом (германский офицер молча на него смотрел), он готов свободно пропустить германские воинские части, не требуя сдачи оружия и знамен (офицер смотрел на него все так же, не раскрывая рта; лицо его показалось Беппо чрезвычайно неприятным), но командование 52-й партизанской бригады имени Гарибальди должно удостовериться в том, что с немецкими войсками не уходят итальянские изменники.

Немецкий офицер еще немного помолчал, Вероятно, ему было трудно говорить: он физически, по устройству своего мозга и рта, не мог бы произнести слова «52-я партизанская бригада имени Гарибальди»; не знал также, как называть этого бригадного командира: слова «господин командующий» были почти столь же невозможны, как «генерал» и «Ваше Превосходительство». Подумав, он только наклонил голову в знак согласия. Затем еще помолчал, еще подумал и сообщил, что на одном из грузовиков находится жена испанского консула, госпожа Манец-и-Кастилло. Имя это он выговорил не без труда, с некоторым шипением в голосе, относившимся и к опереточному имени дамы, и к тому, что она была черт знает кто.

— Госпоже Манец-и-Кастилло будет оказано должное уважение, — сказал, тоже наклонив голову, капитан Беппо. Он не очень давно читал романы Дюма и, хотя немцы вешали его людей, верил в рыцарскую войну. — Испанское правительство, к сожалению, не выполняло в последние годы обязанностей, непосредственно вытекающих из элементарных принципов нейтралитета, — добавил он (в университете учился на юридическом факультете), — однако это ни в коем случае отражаться не должно и не может отражаться на правах частных граждан. Итальянские партизаны с женщинами не воюют.

III

«Сейчас... Сейчас убьют... Надо сохранить достоинство... Что сказать?.. Все равно... Все было обманом... Лишь бы скорее...» — Он мутными глаза смотрел на окружавших его вооруженных людей. Затем, вспомнив, взглянул на небо, на озеро. Партизаны в потемневших от дождя шинелях глядели на него растерянно. Это были в большинстве люди Молодые; теперь они ненавидели фашистов, но у многих из них детство и отрочество прошли в обожании дуче. Они понимали, что произошло нечто чрезвычайно важное, что они переходят в историю, но не знали, что нужно сделать. «Телефон... Позвонить!» — вполголоса сказал кто-то. «Ну да, сейчас позвонить!..» — «Можно ли отсюда? Из Менаджо...» — «В Милан... В Палаццо Брера...» — «Нельзя же тут стоять!» — «В мэрию», — говорили люди.

— Немцы нарядили меня в это... Я думал, что задохнусь, — сказал он наконец хриплым голосом, вглядываясь в подбегавших с разных сторон людей. «Сейчас?.. Нет, кажется, еще не сейчас».

— Вы... Вы можете переодеться, — ответил нерешительно молодой человек и что-то скомандовал не естественно громко.

Два партизана взяли его сундук. Он безжизненным взглядом следил за стекавшей с сундука грязной струйкой. Подумал было: не откупиться ли? Но предлагать этим людям деньги было бы очевидно бессмысленно: сундук и так находился в их распоряжении. Молодой человек, не обращаясь к нему, нерешительно вынул револьвер, Другие тотчас сделали то же самое. Его взгляд невольно задержался на револьверах. «Система Гернике, калибр 7.65... Значит, из них? Сейчас? В мэрии?..»

— Я бежать не собираюсь. Я знаю, что в Донго меня никто не тронет, — сказал он наконец. Инстинктом опытного актера, знающего много самых разных пьес, искал тона. Инстинкт подсказал ему тон врагов, чувствующих уважение друг к другу. Он и сам любил романы Александра Дюма.

Толпа увеличивалась. В мэрии он что-то говорил, плохо следя за своими словами, как говорят много выпившие» но не пьяные люди. Сбросил с себя немецкую шинель и сказал, что желал бы никогда в жизни больше не видеть ничего немецкого. Сказав это, взглянул на окружавших его людей, ему показалось, что его слова им понравились. Кто-то предложил ему синий плащ. Он поблагодарил, как благодарят осужденные за рюмку рома перед казнью. Тон врага-рыцаря теперь выходил у него лучше, но он чувствовал, что плохо соображает. Подали автомобиль. Против него сел молодой человек с револьвером. «Этот не убьет... Не способен». Вдруг вспомнил о Кларе.

— Вы командир 52-й партизанской бригады имени Гарибальди?

— Да.

— Обращаюсь к вам как мужчина к мужчине. Вы, конечно, не обязаны исполнить мою просьбу. В этом отряде ехала жена испанского консула. Не можете ли вы сообщить ей, что я жив и невредим?

— Да... Но... Но почему?

Муссолини помолчал: ровно столько, сколько было нужно.

— Это Клара Петаччи, — сказал он. Слова «я жив и невредим» немного, очень немного, связывали этого юношу. «Быть может, погубил ее... Как на грузовике погубил себя... Нет, все равно ее узнали бы».

Молодой человек изменился в лице. Вся Италия уже несколько лет с ненавистью или с насмешкой говорила о новой любовнице дуче. Но д'Артаньян не отказал бы врагу в исполнении такой просьбы.

— Я ей передам, — сказал негромко капитан Беппо.

С той минуты, как кто-то, пробегая мимо ее грузовика, остановился и, ахая, сообщил другому, что он найден в последнем грузовике, Клара, без кровинки в лице, безжизненно опустив руки, ждала: «Сейчас... Сейчас будут выстрелы... Сию минуту...» Побежать к нему она не могла, всем велено было оставаться на местах, были приставлены часовые.

Затем ее куда-то отвезли. В ее комнату вошел молодой человек в мундире, с револьвером в руке. Она вскрикнула. Он сконфузился и тотчас спрятал револьвер. Выражение лица у него было сочувственное, даже робкое. Она вдруг зарыдала, схватила его за руку, нагнулась, опустив голову почти до его колен. Он вырывался, испуганно оглядываясь на дверь.

— Я... Я все... Я вижу, вы хороший!.. Вы не желаете ему зла! Вы спасете его!.. Вы его не знаете, он добрый, он чудный! — говорила она, трясясь всем телом, задыхаясь от рыданий. — Я все... Я все вам расскажу.

Действительно, она рассказала ему «все»: историю своей любви к дуче — как они встретились, как она влюбилась в него без памяти, как он выстроил для нее виллу над Римом, на Монте Марио, как они там встречались. Рассказала самые интимные их дела — сама не знала зачем, — в смутной последней надежде на то, что этот юноша его спасет.

— Я так люблю его» так люблю!.. Разве можно его не обожать, когда его знаешь, как я!.. Вы его не знаете, все это клевета! Он всегда ненавидел немцев, он думает только о благе Италии!.. Ему самому ничего не нужно, ни роскошь, ни деньги, ничего... Он ест только фрукты и молоко... Нет, нет, что вы можете знать!.. Одна я во всем мире его знаю, я одна, не донна Ракеле, не Маргарита, я одна!.. Он одну меня любит во всем | мире!.. Я все, все вам расскажу, только спасите его от этих злодеев!.. Нет-нет, не сердитесь, я не то сказала, они хорошие, но они не знают его!.. Пустите же меня к нему, я хочу быть с ним! Я, я одна!.. — рыдая, говорила она.

Беппо слушал ее, взволнованный и смущенный. Ему казалось, что он совершает нечто вроде предательства, но у него не хватало духа оборвать ее, перебить, уйти. Все то, что она говорила, было бессмысленным истерическим вздором, однако его волнение росло: он слушал исповедь Клары Петаччи!

— Ради Бога, успокойтесь. Вы будете с ним, я сам вас отвезу. На свою личную ответственность, — сказал он, стараясь говорить спокойно, без дрожи в голосе. Не догадывался, что обрекает ее на смерть, - Здесь вы не в безопасности, здесь уже знают все... Я вас перевезу в одну деревню. Это в горах. Там долго укрывался один из моих друзей; укрывался от фашистов, — твердо прибавил он. — Место называется Бонсаниго.

IV

Первое сообщение об аресте Муссолини было передано в Милан по телефону лишь в девятом часу вечера. Оно вызвало необычайное волнение в Палаццо Брера, где помещался главный генеральный штаб добровольцев свободы. Главный штаб заседал весь вечер и часть ночи. Американские войска быстро подходили к Милану. Разумеется, союзное командование тотчас взяло бы дело в свои руки. Убить Муссолини следовало до этого. Так и было постановлено. Для выполнения дела был назначен полковник Валерио, он же Аудизио, он же Джованни Баттиста Маньоли ди Чезаре.

До гражданской войны он был, по одним сведениям, мастеровой, по другим — бухгалтер. Но теперь он был по Профессии неумолимый фанатик. То, как он выполнил поручение, еще более то, как он о нем рассказал, дает о нем ясное понятие. Он был такой же актер, как Муссолини, но без ума и дарований. Теперь он играл — очень плохо — нетрудную роль трагического рока революции. Выехал он на заре в черном «фиате», за ним следовало тринадцать испытанных людей. По его словам, этим людям ничего не было известно о возложенном на них поручении. Впрочем, одному из них полковник тотчас все сообщил — «он принял известие с восторгом». Другим же Валерио не сказал, но сказал: «Я ограничился заявлением: «Надеюсь, что ваше военное вмешательство не потребуется. Однако если оно станет необходимым, то я знаю, что могу рассчитывать на вас». Они выслушали меня молча. Все было превосходно».

Так же тщательно скрывал он свое поручение ото всех, с кем встречался в дороге. Полковник сурово отзывается о людях, чинивших ему препятствия. Это были не фашисты и не немцы, а члены Национального комитета освобождения Италии, органом которого и был главный генеральный штаб добровольцев свободы. Фанатик, римлянин, герой был только он, Валерио, со своими людьми. Другим, по-видимому, «военное вмешательство» не нравилось. «Их, казалось, парализовала нерешительность. На их лицах, в звуке их голоса я читал страх, неуверенность, отражения гнетущих теней прошлого».

Назад Дальше