Хапкинс повёл носом и завертел головой. Вскочив, он сделал несколько приседаний и, плеснув в лицо горсть воды из залива, вдохнул полной грудью просторный воздух всего океана — от Антарктиды до Сан-Франциско.
Но конечно же, прежде всего он глотнул донёсшийся до него солоноватый аромат копчёных сарделек: навстречу ему приближался прогуливавшийся вдоль берега артельщик.
— Доброе утро, мистер Хапкинс! — расплылся тот в приветливой улыбке.
— Гуд монинг! — ответил Хапкинс и, отводя глаза от проклятых сарделек, непринуждённо забормотал старую песенку:
В далёком порту Сан-Франциско,
В далёком порту Сан-Франциско,
В далёком порту Сан-Франциско,
— В кастрюльке вздыхает сосиска! — добавил вдруг артельщик и рассмеялся своей удачной находке: Хапкинс жадно сглотнул слюну!
Но доктор сделал вид, что эта вставка его совершенно не тронула и продолжал:
А вот от неё за недельку,
А вот от неё за недельку,
А вот от неё за недельку,
— Жуют молодую сардельку! — добавил артельщик в тот момент, когда одна из сарделек неожиданно взорвалась, как бомбочка, и сок брызнул прямо на губы Хапкинсу.
Хапкинс бешено взглянул на артельщика, облизнулся коротким язычком и достал из бокового кармана сигарету, однако тут
же отбросил её в сторону, так как она оказалась подмокшей, вынул следующую и собирался идти дальше.
Но запахи продолжали делать своё дело. Они всё ползли, ползли, дурманили голову, нос и окружали миллионера, как разведчики, которым было поручено взять «языка»! И, вынув из костра щепочку, чтобы прикурить, Хапкинс непринуждённо заметил:
— Мистер Стёпка, а почему бы вам не пустить сардельки в продажу? А? Тут ведь можно сделать неплохой бизнес!
Прятавший в кулак подобранную сигарету артельщик чуть не проглотил от радостного волнения собственный язык. Зрение и слух у него так обострились, что он услышал, как плюхают в воду капли с тающего айсберга. Но, взяв себя в руки, Стёпка невинно воскликнул:
— Да что вы, что вы, мистер Хапкинс!
— А почему бы нет? Что тут такого? — продолжал Хапкинс и, словно делая щедрое одолжение, предложил: — Ну хотите, по- свойски, хоть я куплю!
Как будто тут было ещё кому что-нибудь покупать!
— Так ведь и самому же надо, — набивая цену, вздохнул Стёпка.
— Ну так не все же! — вспыхнул раздражаемый запахами президент холодильной компании.
— Ну если по-свойски, то так уж и быть, — согласился его сосед по айсбергу.—Сколько же с вас по-свойски взять? — задумался он и прикинул: — По тысяче «зелёненьких» пойдёт?
— Что?! — вздрогнул Хапкинс так, что зрачки его окончательно превратились в иголочки.
— Тысячу!
— За штуку?!
— Нет, зачем же... За половину! — щедро уточнил Стёпка.
Хапкинс подпрыгнул. Такой наглости не знал даже Дикий Запад. Да и он, Хапкинс, не позволял себе ничего подобного!
Но что было делать?! Запахи перешли в атаку! Они донимали до последних сил. Сарделек хотелось невыносимо. Но у Хапкинса их не было, а у артельщика они были.
И, тихо подвывая, Хапкинс выдернул из бокового кармана пропотевшую чековую книжку, сверкнул по первому чеку золотым пером, написал «Две тысячи долларов», сунул его Стёпке и, сдёрнув с шеи артельщика лопнувшую сардельку, как самый голодный сан-францисский кот, запустил в неё острые зубки.
Остров притих. Притихли плескавшиеся волны. Свесившись с веток, замолчали попугаи. Такими суммами здесь ещё никто и никогда не бросался!
А Стёпка, подобрав очередную выброшенную сигарету, аккуратненько сложил вдвое
чек и, хихикая, опустил его в кармашек солидных плавок. И это было только начало!
ТОЛЬКО РАДИ ДРУЖБЫ
Конечно, если бы президент фирмы холодильных установок вовремя сдержался и не позволил себе мелкого жадного обжорства, возможно, его аппетит не дошёл бы до такого зверского состояния.
Но теперь съеденная сарделька разбередила спавший десять лет аппетит, и, казалось, внутри Хапкинса бесилась целая свора голодных котов и собак. И все они рычали, урчали и лаяли: «Сарделек!» Тем более что несколько пришедший в себя артельщик то и дело причмокивал и приговаривал:
— Вкусно? А вы сердились! Несправедливо. Да за такую сардельку не жалко отдать и все десять тысяч!
Он и сам бы, конечно, ухрумкал заживо не одну такую порцию, но когда-то хорошо усвоил урок доктора Челкашкина: «Не хапай. Особенно после длительного голодания» — и теперь аппетитно ворочал языком во рту и посасывал всё один и тот же кусок, а оставшиеся сардельки потихоньку резал на всё меньшие и меньшие ломтики осколком раковины: на половинки, четвертинки и, наконец, совсем крохотные кружки, заламывая за них всё большую и большую цену...
— Что вы делаете? — возмущённо кричал Хапкинс. — Что вы себе позволяете?
Но что поделаешь? Сардельки подходили к концу и издавали совсем уже умопомрачительный запах, потому что Стёпка, насадив на прутик, поджаривал их у костра. Он то подвигал их к пламени боком, то вертел над язычками огня, они пузырились, выгибались друг перед другом и потому издавали совсем сумасшедший запах. Такой, что удержаться не хватало никаких сил.
— Вы только понюхайте! — изощрялся Стёпка. — Вы только вглотните! — стонал он и подносил поджарку к самому и без того загнутому носу Хапкинса. — Да таких кусков не найдёшь на целую тысячу миль вокруг. — И тут он был, конечно, прав. — Каждый такой кусок тянет на десять тысяч!
Ошалелый Хапкинс отрывал листок за листком, подписывал чек за чеком и, обжигаясь, хватал кусок за куском.
А Стёпка охал и приговаривал:
— Вот вы скупитесь, а товар подходит к концу. Да имей я денежки, я бы сам за такой кусок отвалил всю сотню тысяч! Смотрите, смотрите, вон акула на запах пришла — того и гляди, схапает, — сверкнул он своим испуганным золотом.
Хапкинс оглянулся: между берегом и айсбергом и в самом деле двигался острый тугой плавник.
И Хапкинс — кроме всего, была задета его профессиональная честь — взвизгнул:
— Кто, я — жалею?
И, затолкав в рот с прутьев последние обжигающие куски, так и пырнул золотым пером по чековой бумаге: «Один миллион долларов» — и швырнул чек Стёпке.
Половины чековой книжки как не бывало!
Хапкинс хотел прихватить ещё и последние две сардельки, болтавшиеся на груди у Стёпки, как амулеты, но Стёпка выдохнул:
— Нет, мистер Хапкинс! Я ведь и так только ради дружбы отдал вам всё, что мог! Мне ведь тоже — кхе-кхе! — что-нибудь надо оставить. Я ведь тоже человек... Человек?
Хапкинс промолчал. А Стёпка весело засвистал про Сан-Франциско, про сосиски и про сардельки так весело, будто сдал первый, ужасно трудный экзамен.
СТРАННО, БОЛЕЕ ЧЕМ СТРАННО
От неожиданного успеха у талантливого ученика мистера Хапкинса слегка кружилась голова, сами по себе, как верёвочка у воздушного шарика, начинали подпрыгивать ноги... И не будь у артельщика кое-каких твёрдых планов, его так и понесло бы куда-нибудь за океан. Но кое-какие планы у Стёпки всё-таки намечались.
Хотя какие-то неясные воспоминания и радужные мысли проворачивались в его голове, но и при головокружении главные Стёпкины мысли были цепко нацелены на точное выполнение уроков мистера Хапкинса, который разомлел и лежал уже в плавках возле невысокого камушка на видавшей виды шубе из волчьих шкур.
После аппетитной закуски, опираясь локтем на невысокий закруглённый камень, он вслушивался в плеск волн, и смотрел на лёгкий дымок костра, как вдруг почувствовал, что ему очень хочется закурить.
Он встал, обшарил джинсы, но ни одной сигареты в них не было. Он встряхнул шубу, вывернул карманы. Но и там ни одной завалящей сигареты не отыскалось!
Хапкинс прошёл по пляжу, высматривая брошенные им вчера сигареты и окурки, но пляж был безукоризненно чист! Поблёскивал и хрустел белый коралловый песок, вздыхали синие волны, всё сияло чистотой — и нигде ни одного окурка, ни единого самого жалкого, самого паршивого «бычка»!
Он удивился, хотел окликнуть артельщика, но Стёпкина спина уже исчезла среди качавшихся лиан тропического леса.
«Только бы не отправился берегом, иначе какая-нибудь акула вместе с ним проглотит и последние сардельки!» — подумал
Хапкинс, прислонился щекой к облюбованному камню и уснул...
А его приятель отправился дальше.
Если бы операция по выуживанию миллионов Хапкинса захватила артельщика не так сильно, он бы гораздо раньше снова наведался туда, где, обнимая дельфина, стоял непонятно как окаменевший Перчиков. И не просто Перчиков, а прямо-таки драгоценный Перчиков. Он алел, прозрачно светился, сиял!
Стёпка хотел его потрогать, ощупать. Но и каменный Перчиков смотрел на артельщика с такой усмешкой, что Стёпка предпочёл обойти его за добрый десяток шагов, не забыв, однако, на всякий случай сказать: «Привет, Перчиков!»
Обойдя Перчикова стороной, он чуть ли не на четвереньках подобрался сзади, щёлкнул пальцем по сердоликовой ноге и восхищённо причмокнул:
— Здорово сработано! А если расколоть — миллиард захапаешь!
Аппетиты артельщика разгорались.
Он сказал «хе-хе» и, взяв камень, попробовал отколоть кусок.
И вдруг рядом так и взорвались попугаи, а у берега вынырнула со свистом какая-то красноносая акула!
Но главное — это не понравилось Перчико- ву. Горячий осколок от его ноги так взвизгнул и впился артельщику в глаз, что тот испуган¬
но отскочил с воплем: «Ну, ты!» — И бросился к журчавшему рядом ручью отмачивать болячку. Он наклонился, протянул руку к воде и тут же удивлённо приоткрыл рот.
У ручья стояла банка! И главное — это была его банка. Из-под лекарств. В ней он когда-то вынес на берег с парохода удивительных светлячков.
Стёпка огляделся. Среди качавшихся лиан распускались орхидеи, что-то жужжало. И пахло мёдом. И вдруг он увидел знакомую шкатулку. Да-да, ту самую — в этом не может быть сомнений, — в которой ему когда-то подсунули драгоценных пчёл!
Он всё вспомнил и тревожно вскочил. Хе- хе! Это же тот ручей, вдоль которого он бежал от взбесившегося гиппопотама! Конечно, он! Сбоку и сейчас что-то хрустнуло, хрюкнуло, фыркнуло, и, сорвавшись с места, Стёпка бросился бежать! Это же остров погибших светлячков! Роща взбесившихся пчёл! Болото бешеных бегемотов!
Конечно, правды в этом не было ни на грош. Светлячки горели и не собирались гаснуть. Нужно было только зачерпнуть ладонью ночную воду... Пчёлы всё гудели и наполняли глубину леса удивительным медовым запахом. В нём можно было увязнуть — прямо-таки глотать и откусывать сладость! А из бешеных бегемотов, как помнится, на острове оказался когда-то один-единствен-
ный, и тот в собственном Стёпкином обличье.
Но жуткие воспоминания так подгоняли его, что Стёпка улепётывал чуть ли не на четвереньках от гнавшегося за ним единственного маленького поросёнка, который принял артельщика за своего родного папашу...
«Хрю-хрю!» — визжал поросёнок.
«Хр-хр!» — огрызался Стёпка, пока наконец не избавился от грозного преследователя.
Да это был остров Перчикова!
Перед глазами Стёпки вдруг закачались копья. Запрыгали среди волн пироги, застучали в руках островитян огромные щиты — он вспомнил, как все они провожали своего драгоценного Перчикова... Конечно, это дикари соорудили ему памятник. Да если они узнают, что кто-то собирался отломить кусок от пятки их драгоценного вождя, распотрошат, посадят на колья, изжарят на костре, как сардельку. Он вздрогнул.
Но вокруг была тишина. Только кричали поцугаи да на поскрипывающих пальмах качались высоко в небе увесистые кокосовые орехи. А в стороне среди широких листьев висели грозди бананов. На поляне, где когда-то в гирляндах цветов приплясывал и распевал объевшийся омарами праздник, стояли опустевшие — совершенно пустые! — бунгало и пустые забытые столы. А поближе к берегу возвышались вместо кресел врытые в землю черепашьи панцири, в которых посвистывал скучавший ветерок...
«Странно, — подумал наконец Стёпка. — Странно. Более чем странно». И, что-то сообразив, хихикнул:
— Перчиков есть, а народа нет!
Но тут сзади него грохнуло. Сверху сорвался громадный кокосовый орех — крак!
Стёпка на что-то шлёпнулся с перепугу и, схватив ближний столик, тут же поехал к берегу. Да-да! Он ехал к берегу на только что отложившей яйца черепахе. На той самой, на которой когда-то так весело катались его приятели Перчиков и Солнышкин!
Нужно сказать, что какой-то приятный ветерок словно бы коснулся Стёпки и, честное слово, он вспомнил и Солнышкина, и Пер- чикова, и всю команду «Даёшь!» с добротой и даже с нежностью! Он даже вздохнул.
Но тут срочные заботы и дела потеснили всякие глупые воспоминания, и он стал хватать всё, что попадалось по пути. Прихватил кокосовый орех, умудрился выломать целую гроздь бананов, хапнуть горсть черепашьих яиц...
Потом набрал полную банку воды и вдруг, похихикивая, стал обкладывать с обеих сторон сучьями и палками журчащий за спиной Перчикова маленький бодрый ручеёк.
Он так старательно сооружал заграждение, что ни на что не обращал внимания.
Ни на то, что взгляд каменного Перчикова был явно устремлён туда, где, прислонясь головой к камушку, отдыхал мистер Хапкинс.
Ни на то, что из воды то и дело выскакивал плавник красноносого дельфина, которого они с Хапкинсом приняли за акулу.
Старый дельфин то резко отплывал, то возвращался к берегу и верещал, и покрикивал, будто хотел сообщить что-то важное, а может быть, и очень важное.
Но артельщик ничего этого не видел. В голове его разыгрывались невероятные программы, которые верному ученику мистера Хапкинса не терпелось привести в действие.
КАК ВЫ СОБИРАЕТЕСЬ ЖИТЬ ДАЛЬШЕ?
Хапкинс лежал на берегу океана. Под плеск волн он видел наконец настоящий — не ледяной, а живой, оттаявший сон.
Ему снилось, будто он стоял на тёплом калифорнийском песке, а перед ним с берега на берег перекидывался почти прозрачный, лучший в мире мост Голден Гейд Бридж. Под ним шли теплоходы, прогуливались яхты, а вдали так и рвались навстречу небу небоскрёбы Сан-Франциско, и среди них не самый высокий, но самый волнующий, потому что в нём — на двадцатом этаже, рядом с которым повисло беленькое симпатичное облако, — как раз и находилась контора фирмы холодильных установок «Хапкинс и К°»...
Сан-Франциско был рядом... Казалось, и ветер напевал: «В прекрасном порту Сан- Франциско, в прекрасном порту Сан-Франциско. ..» И Хапкинсу так захотелось домой, что он крикнул:
— Машину!
Но её не было.
Тогда он позвал:
— Такси! Такси!
Но тут ветерок нахальным голосом пропел:
В далёком порту Сан-Франциско Живёт молодая сосиска...
Хапкинс вскочил.
Сан-Франциско пропал. Впереди, весь в звонких капельках, тихо светился айсберг. Плескался бесконечный океан. А у берега, где что-то полоскал поющий про его Сан- Франциско плутоватый Стёпка, дымил костерок.
Хапкинсу тотчас опять захотелось курить.
Он прошёлся около артельщика и быстро спросил:
— Мистер Стёпка, закурить не найдётся?
— Почему не найдётся... Кое-что, кхе-хе, кажется, есть. Вон сзади вас, — небрежно кивнул Стёпка.
Хапкинс оглянулся. Сзади него стоял настоящий стол, на котором расположились пухлые бананы, огромный кокосовый орех, а рядом с ним — сигареты, его вчерашние сигареты, его собственные окурки и даже крохотные «бычки»!
А напротив всего этого на песке было чётко выведено:
банан — 1 миллион долларов, кокос — 1 миллион долларов, сигарета — 500 тысяч долларов,
«бычок» средней величины — 50 тысяч, огрызок «бычка» — 10 тысяч долларов.
Хапкинс развернулся вокруг самого себя и гневно задрал свой крючковатый нос.