Ронан слышит на лестнице голос Эрве.
— Я всего на минутку. Обещаю вам, мадам. Да к тому же меня ждут.
Шаги затихли. Перешептывание. Время от времени голос Эрве: «Да… Конечно… Понимаю…» Она, наверное, повисла у него на руке и пичкает наставлениями. Наконец дверь отворяется. Эрве стоит на пороге. Позади него едва заметна сухонькая фигурка в трауре.
— Оставь нас, мама. Прошу.
— Ты знаешь, что сказал доктор.
— Да… Да… Все ясно… Закрой дверь.
Она повинуется с подчеркнутой медлительностью, выражающей неодобрение. Эрве сжимает руку Ронана,
— Ты изменился, — говорит Ронан. — Растолстел-то как, честное слово. Когда мы виделись последний раз… Погоди-ка… Девять лет назад, а?.. Почти. Садись. Снимай пальто.
— Я не хочу долго задерживаться.
— Да брось ты! Ты же знаешь, не мать тут правит бал. Садись. Но главное, не заводи разговора о тюряге.
Эрве стаскивает легкое демисезонное пальто. Под ним элегантный твидовый пиджак. Ронан быстро окидывает приятеля взглядом: на запястье — золотые часы; на безымянном пальце — массивный перстень с печаткой; галстук дорогой фирмы. Все атрибуты удачи.
— Жалости ты не вызываешь, — говорит Ронан. — Дела идут?
— Да вроде ничего.
— Расскажи. Это меня развлечет.
Ронан произносит это прежним полушутливым, полусаркастическим тоном, и Эрве сдается с легкой улыбкой, означающей: «Я готов поддерживать игру, но не слишком долго!»
— Все очень просто, — говорит он. — После смерти отца я создал при фирме по перевозке мебели большую транспортную контору.
— Что же вы, например, транспортируете?
— Все… Мазут… Рыбу… Моя сеть перевозок охватывает не только Бретань, но и Вандею, и часть Нормандии. У меня и в Париже есть отделение.
— Ну и ну! — восклицает Ронан. — Ты стал, что называется, преуспевающим господином.
— Я повкалывал будь здоров!
— Не сомневаюсь.
Молчание.
— Ты на меня в обиде? — спрашивает Эрве.
— Ну что ты. Ты заработал много денег. Это твое право.
— Э-э! Я знаю, о чем ты думаешь, — говорит Эрве. — Я должен был чаще навещать тебя. Верно?
— Чаще!.. Ты приезжал всего один раз.
— Но пойми ты, старина. Нужно запрашивать разрешение; оно проходит тьму-тьмущую инстанций, а потом тебе устраивают настоящий допрос. «Почему вы хотите говорить с заключенным? Подробно укажите причины, объясняющие, почему…» И так далее. Твоя мать могла видеться с тобой часто. Она единственная твоя родственница. А я…
— Ты, — шепчет Ронан, — у тебя были другие дела. Да и потом, для твоей фирмы лучше было держаться подальше. Связь с получившим срок компрометирует.
— Если ты не оставишь этот тон… — говорит Эрве.
Он встает, подходит к окну, приподнимает занавеску и выглядывает на улицу.
— Она, верно, совсем извелась, — замечает Ронан.
Эрве оборачивается, и Ронан улыбается невинной улыбкой.
— Как же ее зовут?
— Иветта, — отвечает Эрве. — Но откуда тебе известно, что…
— Будто я тебя не знаю. Старый кот! Ладно, садись. Раньше они у тебя держались по три месяца. А эта Иветта сколько протянет?
Оба смеются, как два заговорщика.
— Я, может, на ней женюсь, — говорит Эрве.
— Неподражаемо!
Ронан искренне веселится. Дверь приотворяется. Появляется щека. Глаз.
— Ронан… Не заставляй меня…
— Ты мне осатанела, — кричит Ронан. — Оставь нас в покое.
Движением руки он будто захлопывает дверь.
— От нее озвереть можно, — говорит он Эрве.
— Тебя что, правда здорово прихватило? Твоя мать нарассказывала мне всяких ужасов.
— У меня гепатит в тяжелой форме. Чувствуешь себя при этом отвратно, а можно и вообще копыта откинуть, вот так-то.
— Из-за болезни тебя и выпустили?
— Ну, конечно, нет. Они просто решили, что по прошествии десяти лет я сделался безвреден. Потому и простили. А гепатит — это в придачу. Я еще не одну неделю проваляюсь.
— Тоска, наверное, зеленая?
— Да нет, ничего. Не хуже, чем там. Я вот думаю написать книгу… Что, челюсть отвисла?
— Признаюсь…
Ронан приподнимается на подушке. И лукаво прищурившись, смотрит на Эрве.
— Думаешь, мне нечего рассказать, да? Наоборот, я могу порассказать о многом. Скажем, о тех годах, которые предшествовали заварухе. Хочется объяснить людям, что представляло собой наше движение.
Эрве с беспокойством смотрит на него.
— Мы ведь не были шпаной, — продолжает Ронан, устремив взгляд в потолок, точно говоря сам с собой. — Нужно, чтобы это наконец всем стало ясно. И иллюминатами мы не были. — Он резко поворачивается к Эрве и хватает его за руку. — Ну, по-честному?
— Да, конечно, — соглашается Эрве. — Но не думаешь ли ты, что лучше бы предать всю эту историю забвению?
Ронан злобно усмехается.
— Что, пощекотало бы тебе нервишки, если бы я вдруг принялся описывать наши собрания, наши ночные вылазки, да просто все подряд? А ведь вы могли бы поддержать меня в суде. Но вы бросили меня — пусть себе тонет… О, я на тебя не в обиде!
— Я испугался, — шепчет Эрве. — Я и не думал, что все обернется так худо.
— Ты хочешь сказать, что не принимал наши действия всерьез?
— Да. Вот именно. Видишь ли… Сейчас я буду совершенно откровенен. Когда я приехал к тебе в тюрьму… все, что ты рассказал мне… о Катрин… о Кере… меня прямо-таки сразило… Потому я и решил больше не приезжать. Но теперь со всем этим покончено. Это уже в прошлом.
С улицы доносится сигнал клаксона.
— Господи Иисусе! Это Иветта. Она начинает злиться.
Эрве подбегает к окну, разыгрывает сложную пантомиму, показывает на часы, уверяя, что не забыл о времени, и с озабоченным выражением лица возвращается к Ронану.
— Прости, старик. Видишь, какая она!
— Если я правильно понимаю, — говорит Ронан, — ты смываешься… Опять.
Эрве садится. Пожимает плечами.
— Ну, отлай меня как следует, — говорит он, — если тебе это поможет. Только давай скорее. Хочешь о чем-то попросить? Валяй!
Они с неприязнью смотрят друг на друга, но Ронан уходит от столкновения. Он улыбается с легкой издевкой.
— Что, сдрейфил? — спрашивает он. — Мои планы насчет книжки греть тебя, конечно, не могут. Ставлю себя на твое место. Но можешь не волноваться. Это всего лишь намерение. Вообще-то говоря, мне совсем не светит делать гадости бывшим товарищам. А к тебе у меня две просьбы, две маленькие просьбочки. Во-первых, мне хотелось бы иметь фотографию могилы Катрин. Меня ведь арестовали перед… перед самой ее смертью. А теперь я, как видишь, пока еще в плачевном состоянии. И речи быть не может о том, чтобы добраться до кладбища. Ну и к кому мне обратиться? Не к матери же. Представляешь ее с фотоаппаратом возле могилы! Да еще возле этой! Она бы со стыда сгорела.
— Можешь на меня рассчитывать. Обещаю.
— Спасибо… А другая просьба… Мне хотелось бы получить адрес Кере.
На сей раз Эрве взрывается.
— Черта с два! — кричит он. — Опять принимаешься за свои паскудства! Где я тебе его возьму? А? Да Кере давным-давно и след простыл.
— Найди его. Не так это, наверное, трудно.
— Зачем тебе его адрес? Хочешь написать ему письмо?
— Пока не знаю. Может, и напишу.
Снова сигнал клаксона — уже более долгий. Эрве вскакивает. Ронан удерживает его за рукав.
— Ты обязан для меня это сделать, — торопливо, будто стыдясь своих слов, говорит он.
— Хорошо. Сделаю. До скорого, и поправляйся.
Ронан вздыхает с облегчением, и лицо у него становится почти счастливым.
— Какая у тебя тачка? — спрашивает он Эрве, когда тот уже подходит к двери.
— «Порш».
— Ого, счастливчик!
Мать Ронана уже тут как тут, стоит на верхней ступеньке лестницы.
— Как вы его нашли? — с тревогой спрашивает она.
— Да неплохо.
— Но он же прямо высох.
Она мелкими шажками спускается впереди Эрве.
— Вам больше повезло, — продолжает она. — С вами он разговорился. (Глубокий вздох.) Характером он весь пошел в отца. Вы еще зайдете?
— Думаю, что да.
— Только не давайте ему так много говорить. Это его утомляет.
Она провожает Эрве до самой входной двери и тихонько, точно сестра-привратница, затворяет ее за ним. Усевшись в машину, Эрве яростно хлопает дверцей. Иветта подкрашивает губы.
— Я тебе это припомню! Ничего себе три минуты! — Она говорит, не двигая губами, растягивая их перед зеркалом. — Да еще сам же и разозлился, — добавляет она.
Эрве молчит. Он резко трогает и едет по направлению к привокзальной площади, с остервенением переключая скорости, и, забыв об осторожности, обгоняет все машины.
— Потише! — вырывается у Иветты.
— Извини, — говорит он. — Этот чертов Ронан вконец меня допек.
Затормозив, он ловко ставит машину перед входом в «Дю Геклен» и помогает Иветте выйти. Швейцар распахивает дверь. Понимающая улыбка. Эрве тут завсегдатай. Метрдотель угодливо указывает им столик, стоящий чуть в стороне.
— Перекур, — с шумом выдыхает Эрве. — Так-то оно лучше.
— А чего это у тебя такая злющая физиономия? Вы что, поругались?
— Да нет, не то чтобы поругались.
— Ну, расскажи.
И она, ластясь к нему, с горящими от любопытства глазами перегибается через столик.
— Рассказывай же скорее. Ты мне говорил только, что это приятель, который вышел из тюрьмы. Теперь давай дальше!
— Гарсон! — окликает Эрве. — Два мартини.
Он сжимает руку Иветты.
— Ну, что сделал твой приятель? — не унимается она. — Своровал?
— Убил, — шепотом отвечает Эрве.
— Боже мой! Какой ужас! И ты общаешься с таким типом?
— Мы были большими друзьями.
— Когда?
— Десять лет назад. И даже гораздо раньше. Вместе учились в лицее с шестого класса и до конца — пока не поступили в институт. Я всегда им восхищался.
— Почему? Не глупее же него ты был.
Официант приносит мартини. Эрве поднимает свой стакан и задумчиво разглядывает его, словно перед ним магический кристалл.
— Трудно это объяснить, — говорит он. — Ронан — человек, который одновременно и притягивает и отталкивает. Когда ты рядом с ним, ты согласен со всем, что бы он ни говорил и что бы ни делал. А стоит с ним расстаться, сразу перестаешь быть согласным. Ну, как вот смотришь кино и сопереживаешь с героем во всех его перипетиях, а после говоришь себе: «Бред какой-то!» Когда он задумал создать «Кельтский фронт», ему удалось уговорить четверых или пятерых.
— А что это такое — «Кельтский фронт»?
— Что-то вроде небольшой лиги, которых теперь полным-полно развелось. «Бретань для бретонцев» — ты понимаешь, о чем речь. Но дело сразу пошло дальше. Не знаю, как Ронану удалось, но он тут же раздобыл где-то и деньги и оружие. Если уж он возьмет что в голову, для него все средства хороши. Мы-то просто играли в войну или в полицейских и воров. А он — нет. Клянусь, нет! Он заставлял нас распространять листовки, расклеивать воззвания.
— Как интересно!
— До известного предела. А вот когда мы начали подкладывать взрывчатку в трансформаторы и задирать фараонов, я почуял, что все это плохо кончится.
— Бедная моя лапочка! Чтобы ты задирал фараонов? Да в жизни не поверю.
— Мы были совсем мальчишками, — говорит Эрве. — Заводили друг друга. И головы у всех были полны рассуждениями Ронана. Мы боролись за свободную Бретань.
Метрдотель, протянув им меню, готовится записывать.
— Выбирай сам, — говорит Иветта.
Эрве, торопясь продолжить исповедь, не раздумывая заказывает устрицы, две порции рыбы и бутылку мускателя.
— Ну, дальше! — просит Иветта, как только метрдотель отходит от их столика.
— Дальше? А дальше мы перешли к совсем серьезным делам, и тут случилась беда. Сколько тебе тогда было лет? Девять, десять? Ты не можешь помнить. А процесс был вообще-то громкий. Барбье. Тебе это имя ничего не говорит? Его тогда только что назначили городским комиссаром. Он прибыл из Лиона; сторонников автономии он считал просто сбродом и публично поклялся прижать их к ногтю. Я опускаю детали, заявления в прессе и так далее. Но учти, что отец Ронана во всеуслышание одобрял действия Барбье. Отношения у Ронана с отцом всегда были накалены до предела. Представляешь, каково было старику, бывшему офицеру, с его пятью нашивками на рукаве, с его орденами и регалиями, когда Ронан за карточным столом вдруг бросает ему в лицо, что, мол, Барбье — сволочь и что непременно отыщется кто-нибудь, кто даст ему прикурить.
— И этим человеком оказался он сам? — спрашивает Иветта, не донеся до рта вилки.
— Подожди! Не так быстро. Сначала Барбье засадил за решетку нескольких наиболее отчаянных горлопанов. Но это было еще не так страшно. А потом в один прекрасный день в Сен-Мало устроили демонстрацию, которая кончилась совсем плохо. Кому-то пришла в голову нелепая мысль раскидать по мостовой цветную капусту. Потом вдруг вспыхнули драки. Никто не знает, чем такое может кончиться. Словом, кого-то убили. Какого-то рыбака, выстрелом из револьвера. Барбье объясняет все так, как ему выгодно, заявляет, что в толпе были подстрекатели, и называет несколько наиболее активных групп, в том числе и «Кельтский фронт», который, даю тебе слово, был тогда совершенно ни при чем. А вот что произошло потом, я в точности не знаю. Когда выяснилось, что Барбье убит, мне и в голову не пришло заподозрить Ронана. Поэтому, когда мы с друзьями узнали, что Ронан арестован и признал свою вину, нас это сразило наповал.
— Он даже не предупредил вас?
— Вот именно! Знай мы о том, что он задумал, мы попытались бы его удержать. Но он всегда был очень скрытным. И потом он, конечно же, не был уверен, что мы поддержим его. Убить полицейского! Только подумай, что это значит. И мы затаились.
— А за себя вы не боялись?
— Нет. События разворачивались молниеносно. Через три дня после убийства на Ронана донесли. Анонимное письмо. Он тут же признал свою вину. И сразу после этого его подруга, Катрин Жауен, покончила с собой.
— Какая жуткая история!
— Она была беременна. И совсем потеряла голову.
— Но слушай, в конце-то концов… Этот ваш Ронан…
— Он не знал об этом. Она не успела ему сказать. Знай он, что она беременна, он был бы осторожнее. Он ее без памяти любил. Она была для него всем.
— Хорошенькая любовь!
Эрве грустно улыбается.
— Ты не понимаешь, — говорит он. — Ронан — человек одержимый. Он всегда все делает истово. Любит ли, ненавидит ли — все на полную катушку. И есть еще одна вещь, о которой не стоит забывать. Он тщательно подготовил покушение и был уверен, что ничем не рискует.
— Так все говорят. А потом вон что получается.
— Да нет. Я по-прежнему считаю, что, не донеси кто-то на него, он выбрался бы сухим.
— Но если я правильно тебя поняла, никто ничего не знал!
Допив стакан, Эрве тщательно вытирает рот.
— Поговорим о другом, — говорит он. — Все это уже быльем поросло!
— Еще один вопрос, — говорит Иветта. — Хоть вас и не трогали, но полиция разве не начала уже к вам присматриваться? Наверняка все вы в той или иной степени были у нее на крючке.
— Бесспорно. Но Ронан заявил, что действовал без сообщников, как оно и было на самом деле. Он взял все на себя.
— И на том спасибо.
— Тебе не понять, — раздраженно качает головой Эрве. — Ронан никогда не был подонком.
— Ты просто влюблен в него!
— Ничего подобного… Во всяком случае, уже не влюблен.
— Но ты снова стал с ним встречаться. Я бы на твоем месте на все это плюнула.
Эрве задумчиво катает хлебный шарик.
— Видишь ли, — тихо произносит он, — подонок-то ведь я. Я должен был бы выступить свидетелем в его защиту. А я этого не сделал. О, я знаю! Ничего изменить я не мог. Он все равно получил бы свои пятнадцать лет. Но я — я бы чувствовал, что исполнил свой долг… Что ты хочешь на десерт?
— Твой друг…
— Нет. Хватит. Больше о нем не говорим. Я, пожалуй, возьму мороженое и кофе покрепче. А ты что?.. Кусок торта? Да брось! Выкинь ты это из головы! Жить надо настоящим.