Мальчикъ принесъ на верхъ чайникъ чаю; пьетъ Ѳедюкинъ чай, лижетъ медъ съ ложечки, а самъ все думаетъ, и думаетъ.
«Что я имѣю?… какихъ-нибудь десятокъ тысячь, да и тѣ въ оборотѣ. Что ежели-бы теперь заплатить, кредиторамъ копѣекъ по двадцати за рубль, вѣдь эдакъ-бы тысченокъ тридцать у меня осталось. Двадцать пять лѣтъ торгую, ни одной сдѣлки съ кредиторами не сдѣлалъ; а вонъ есть люди, что каждые три года свою торговлю очищаютъ, а мнѣ въ двадцать-то пять лѣтъ разъ и Богъ проститъ. Сколько отъ меня въ эти лѣта кредиторы-то нажили, — три капитала на капиталъ. Что-жъ, не мы первые, не мы послѣдніе. Ихъ не раззоришь въ конецъ, а мнѣ капиталецъ составится; по-крайности дѣти упрекать не будутъ, и какъ умру, то помолятся за мою душу и будетъ чѣмъ помянуть. Кончено!» сказалъ онъ самъ себѣ, и рѣшился сдѣлать сдѣлку съ кредиторами.
Да и не одинъ онъ думалъ объ этомъ, а думали многіе изъ апраксинцевъ и уже начали подготовляться: переписывали векселя, вывозили и продавали товаръ за дешевую цѣну и переводили лавки на имя женъ своихъ.
Впрочемъ, ежели смотрѣть на это съ одной точки зрѣнія, то очень естественно, конецъ великаго поста, когда обыкновенно апраксинцы начинаютъ дѣлать сдѣлки, время весеннее, всякая скотина линяетъ, всѣ люди очищаютъ себя отъ грѣховнаго бремени, отчего же апраксинцамъ не очистить себя отъ долговъ. Лавка въ неприкосновенности, торговля идетъ, — есть чѣмъ разсчитаться, стало-быть время для этихъ дѣлъ самое удобное.
Перевести лавку на имя своей жены, или кого-нибудь изъ родственниковъ, дѣло великой моды. Задумалъ хозяинъ сдѣлать сдѣлку, такъ ужъ безъ этого не обойдется: для большей массы долговъ выдаетъ женѣ побольше векселей, написанныхъ заднимъ числомъ, надѣнетъ старенькій сюртучишко, да состроитъ несчастную мину и пойдетъ съ ерестикомъ долговъ по кредиторамъ. Какъ взглянетъ кредиторъ на физіономію, да одеженку пришедшаго должника, такъ тотчасъ и пойметъ въ чемъ дѣло; только затылокъ почешетъ.
— Что? спроситъ.
— Да вотъ, Карлъ Богданычъ, будьте милостливы и жалостливы! что не торговалъ — все въ убытокъ… жена… дѣти… возьмите по двугривенничку за рубликъ! Вотъ я и баланецъ составилъ, отвѣчаетъ должникъ и подаетъ бумагу.
Смотритъ Карлъ Богданычъ и глазамъ своимъ не вѣритъ: еще до сегодня онъ считалъ его человѣкомъ съ состояніемъ, а на бумагѣ оказывается, что этотъ человѣкъ и долговъ платить не можетъ, всего и товару — четвертакъ за рубль еле найдется. Долго смотритъ онъ на балансъ и глазамъ своимъ не вѣритъ.
— Сжальтесь, говоритъ стоящій въ почтительной позѣ должникъ.
— Сжальтесь! передразниваетъ его кредиторъ. — А зачѣмъ-же вы, недѣлю только тому назадъ, у меня товару на тысячу рублей взяли?
— Думалъ, что извернусь, еще почтительнѣе отвѣчаетъ тотъ и шепчетъ: — не погубите! жена…. дѣти!..
— Нѣтъ, нѣтъ! я не могу, у меня у самого критическія обстоятельства; къ тому-же вы со мной безчестно поступаете, недѣлю только тому назадъ взяли товаръ. Вы ужь подготовлялись тогда. Не могу, не могу, не просите! Это штука съ вашей стороны. Я свои хочу получить сполна, говоритъ онъ и большими шагами начинаетъ ходить по комнатѣ.
Происходитъ нѣмая сцена. Жалобнымъ взоромъ слѣдитъ должникъ за его каждымъ шагомъ и думаетъ: «какъ-же, держи карманъ, такъ ты и получишь всѣ сполна! посули-ка теперь тебѣ полтину, такъ ты въ два слова согласіе подпишешь, да я не дамъ. Четвертакъ, ужъ куда не шло. можно. Что сдѣлаешь? лавка-то передана».
— Я, Карлъ Богданычъ, могу вотъ что сдѣлать: я вамъ, не въ примѣръ другимъ, дамъ по четвертачку, начинаетъ онъ снова.
— Нѣтъ, нѣтъ! кричитъ кредиторъ:- рубль за рубль, и то ваша братья меня въ конецъ раззоряютъ. Вонъ Бирюковъ приходилъ, по тридцати копѣекъ предлагаетъ. На его я ужъ подалъ, то и съ вами сдѣлаю. Я своего добьюсь. Это грѣхъ такъ поступать.
— Обстоятельства-съ понудили… Что-жъ, Карлъ Богдановичъ, подумайте! а я, вѣрьте чести, передъ другими вамъ пять копѣекъ уваженія дѣлаю.
Карлъ Богданычъ рѣшается подать вексель ко взысканію, и вдругъ узнаетъ, что должникъ его все имѣніе свое даннымъ-давно уже передалъ женѣ. Посердится, посердится онъ, поругаетъ должника, подивится закону, позволяющему передавать лавки безъ вѣдома кредиторовъ, да дѣлать нечего, сторговавшись и возьметъ копѣекъ по тридцати за рубль. Такъ и случилось. Что дѣлать? объявить несостоятельнымъ, нужно содержать конкурсъ, хлопоты, платить стряпчему, непредвидимые расходы по полиціи, такъ ужъ лучше мирнымъ образомъ взять по тридцати копѣекъ за рубль, рѣшилъ онъ, и взялъ.
Впрочемъ въ послѣднее время появилась новая мода дѣлать сдѣлки. Должникъ передаетъ лавки на имя родныхъ, а самъ преспокойно, выражаясь туземнымъ языкомъ: уѣзжаетъ въ свое мѣсто, есть скрывается; приказчики или родственники безъ него и обдѣлываютъ дѣло. Но во всякомъ случаѣ, расплачивается-ли за себя самъ должникъ или платятъ за него родственники, ни одна сдѣлка не обходится безъ посредничества стряпчаго. Всѣмъ апраксинцамъ, дѣлающимъ сдѣлку, извѣстенъ одинъ человѣкъ; фамилія его Поясницынъ. Человѣкъ этотъ прежде тоже торговалъ, захотѣлъ нажить капиталецъ и выкинулъ колѣнцо; колѣнцо это ему обошлось дорогонько. Поясницынъ чуть-было не сдѣлался злостнымъ банкротомъ, да гибкость ума спасла и кой-какъ избавился. Человѣкъ этотъ до того пристрастился къ этимъ дѣламъ, что сдѣлался стряпчимъ, и надобно правду сказать, въ этомъ, что называется, собаку съѣлъ. Весь XI томъ свода законовъ наизустъ вызубрилъ, всѣ номера статей помнилъ, да и иная статья-то въ его устахъ имѣетъ два значенія. По совѣтамъ этого-то господина на Апраксиномъ и устроиваются всѣ сдѣлки. Появленіе его въ чьей-нибудь лавкѣ навѣрное предвѣщало что-нибудь не доброе. Ежели кто изъ апраксинцевъ, задумавъ сдѣлать сдѣлку, скрывается, то кредиторы-конторщики такъ ужъ и знаютъ, что должникъ — ученикъ извѣстнаго Поясницына. «Поясницынской школы», думаютъ они и поскорѣе берутъ за претензію по чемъ, имъ даютъ, потому что всѣмъ уже извѣстно, ежели такой человѣкъ взялся за это дѣло, то ужъ тутъ не жди, лишняго не перепадетъ, а что предложено, то и бери.
Весь великій постъ не только-что плебеи-приказчики, но даже и патриціи-хозяева сидятъ дома. Развѣ въ воскресенье послѣ обѣда, хозяйскіе сынки пройдутъ часокъ по Невскому; о концертахъ съ живыми картинами и помышлять не смѣй, попробуй-ка попроситься, такъ родители прочтутъ такую рацею о суетѣ мірской, что и охота пройдетъ. Уйти куда-нибудь безъ спросу, ночью, тоже невозможно, того и гляди что тятенька вздумаетъ къ заутрени идти; ну, какъ къ тому времени не воротишься, бѣда да и только. Казалось-бы, при такихъ условіяхъ домосѣдной жизни, у молодыхъ людей должна-бы развиваться охота къ чтенію, но напротивъ все свое свободное время они употребляютъ на сонъ, да на игру съ молодцами въ горку, и то послѣднее дѣлается секретнымъ образомъ. Ежели кому-нибудь и вздумается почитать, достанетъ гдѣ-нибудь какой ни-на-есть романчикъ, такъ тятенька и начнетъ коситься: «Пустяками, ска; етъ, голову набиваешь, къ дѣлу рачительности имѣть не будешь, брось!» — ну, и приходится бросить. Еще въ иныхъ семействахъ получаются «Полицейскія вѣдомости», да «Сынъ Отечества», откуда и почерпается вся премудрость. А въ семействахъ, придерживающихся старой вѣры, такъ чтеніе каждой свѣтской книги считается грѣхомъ и отпаденіемъ отъ религіи. Дѣвицы еще читаютъ кой-что изъ переводныхъ романовъ, попадающихъ къ нимъ богъ-вѣсть какимъ путемъ, переписываютъ въ тетрадки чувствительные стихи, однако дѣлая это все днемъ, когда тятинька ихъ пребываетъ въ лавкахъ.
Ежели въ семействахъ этихъ и есть книги, такъ это пѣсенники, уличные листки, издаваемые со спекулятивною цѣлію и извѣстная всѣмъ «Битва русскихъ съ кабардинцами», къ стыду нашему выдержавшая двѣнадцать изданій. Не мало также ходитъ между молодежью по рукамъ тетрадокъ, съ никогда не бывшими въ печати стихотвореніями знаменитаго поэта-циника. Эти стихотворенія нескромны и площадны до невѣроятія, но не смотря на это, они читаются съ жадностію и даже затверживаются наизусть.
Что-же, спросите вы, дѣлаютъ жены апраксинцевъ?
Положительно объ этомъ сказать довольно трудно; разъ въ недѣлю, именно въ субботу, онѣ ходятъ въ баню и тамъ набираютъ новостей на цѣлую недѣлю, а дома въ сообществѣ нѣкоторыхъ кліентокъ пересуживаютъ и промываютъ эти новости до ниточки. Кліентки ихъ обыкновенно состоятъ изъ странницъ, нигдѣ впрочемъ кромѣ Петербурга не странствующихъ, и изъ какихъ-то темныхъ личностей женскаго пола, перепродающихъ и перекупающихъ что угодно, и вмѣстѣ съ тѣмъ занимающихся еще нѣкоторыми вольными художествами, какъ-то: сватовствомъ и повивальнымъ искусствомъ.
— «Что острѣе меча?» опросили въ древности одного мудреца.
— Языкъ злаго человѣка, отвѣтилъ онъ.
И не ошибся. Но ежели-бы онъ жилъ въ настоящее время, и именно въ Петербургѣ, то навѣрное-бы сказалъ:
— «Языкъ апраксинскихъ женъ и ихъ кліентокъ.»
И въ самомъ дѣлѣ, стоитъ только имъ заговорить о чемъ-нибудь, такъ пойдутъ такія сплетни, такъ промоютъ бока субъекта, о которомъ идетъ рѣчь, что тому не одинъ разъ икнется. Всѣ говорятъ, что чиновницы — страшныя сплетницы, но я скажу, что пальма первенства въ этомъ дѣлѣ принадлежитъ апраксинской женской половинѣ рода человѣческаго. Искусство это доведено у нихъ до высшей точки совершенства.
Сверхъ всего сказаннаго, каждая мать семейства ставитъ себѣ за непремѣнное правило отыскивать дочери жениха, а сыну невѣсту; ежели-же у ней нѣтъ своихъ дѣтей, то она, отнюдь не стѣсняясь этимъ, отыскиваетъ для другихъ. Есть даже такія женщины, у которыхъ при видѣ холостаго человѣка или дѣвушки на возрастѣ, какъ-то и сердце не на мѣстѣ, ихъ такъ и тянетъ связать ихъ узами гименея. Чего только не дѣлаетъ чадолюбивая мать для своихъ дѣвицъ: и засылаетъ своихъ кліентокъ о разузнаніи приданаго невѣсты, о нравственности и состояніи жениховъ, и даже именно для этаго дѣла ходитъ, какъ можно чаще, въ баню. Баня, — это нѣкотораго рода клубъ для апраксинскихъ женъ. Узнаютъ онѣ тамъ о какой-нибудь безбрачной половинѣ и начинаютъ переговоры чрезъ своихъ кліентокъ.
Впрочемъ всѣ эти кліентки, состоящія, какъ я уже сказалъ, изъ странницъ и темныхъ личностей, принимаются безъ вѣдома мужей. Застанетъ ихъ у себя въ домѣ глава семейства, такъ и по шеямъ спровадитъ.
— Что въ нихъ толку-то? говорятъ они — только опиваютъ, да объѣдаютъ. Вѣдь онѣ трутся тутъ для того, чтобы что-нибудь выманить: ужъ сдается мнѣ, что эта, мать Анфиса, у насъ ложку стянула.
— И что ты? мать Анфиса, — женщина такой святой жизни! Она мнѣ даже и ладонку изъ Новагорода отъ угодниковъ дала, отвѣчаетъ жена.
— Что ладонка… чего она стоитъ? Ложка-то въ сто разъ дороже.
— Полно, не грѣши!
— А я вотъ, что сдѣлаю: какъ она придетъ въ другой разъ, такъ я ее за хвостъ, да палкой, замѣчаетъ супругъ.
Его дражайшая половина соглашается съ нимъ, но все-таки принимать къ себѣ въ домъ Анфису будетъ. Она безъ нея со скуки умретъ; мать Анфиса для нея нѣчто въ родѣ живаго фельетона, откуда-же послѣ этого она будетъ получать новости, и кто принесетъ ей матеріалъ для сплетенъ, а онѣ для нея нужны, какъ для рыбы вода.
Первая недѣля великаго поста, на Апраксиномъ торговля не бойкая, обновы къ празднику покупать еще рано, развѣ говѣльщицы купятъ бѣлой кисеи на платье къ причастью; ежели-же придетъ какая-нибудь порядочная покупательница, такъ ужъ навѣрное попадья. Въ великой постъ онѣ народъ денежный, съ первыхъ-же недѣль начинаютъ оперяться и закупать себѣ обновы. Апраксинцы замѣчаютъ, что у попадьи рука легкая, купитъ съ почину, такъ весь день будетъ хорошая торговля; но ежели придетъ купить ея сожитель, то такъ и заколодитъ, хоть лавку запирай. И такъ, я сказалъ, что первыя недѣли великаго поста время не бойкое: молодцы подмѣриваютъ товаръ, приготовляются къ счету, хозяева сидятъ въ трактирахъ, да распиваютъ чаи съ медомъ или изюмомъ; впрочемъ, нѣкоторые, не боясь грѣха, пьютъ и съ сахаромъ, а хозяйскіе сынки стоятъ на порогахъ лавокъ, да отъ нечего дѣлать подтруниваютъ надъ сосѣдями-молодцами, да надъ проходящими.
— Вишь носъ-то какой у барина! тятенька вѣрно оглоблю дѣлалъ, окоротилъ, да ему на носъ своротилъ.
— Что-жъ, у Ванюшки, Брындахлыстовскаго молодца, длиннѣе….
— У того не носъ, а луковица.
— Который-то теперь часъ? поди-ка часа четыре есть! говоритъ хозяйскій сынокъ изъ современныхъ, то-есть завивающій по воскресеньямъ волосы и носящій клѣтчатыя брюки. Онъ вынимаетъ часы и смотритъ.
— Отцы мои! еще только три четверти третьяго. Три часа съ четвертью до запору осталось.
— Хоть-бы ты и на часы не смотрѣлъ, такъ я бы тебѣ напередъ сказалъ, что нѣтъ трехъ. Савва Саввичъ еще не проходилъ, а онъ постоянно проходитъ въ три часа, отвѣчаетъ ему фертикъ изъ сосѣдней лавки.
Но читателю, можетъ-быть покажется непонятнымъ, какое отношеніе имѣетъ Савва Саввичъ къ тремъ часамъ? Обстоятельство это мы сейчасъ постараемся объяснить.
На Апраксиномъ не нужно-бы и часовъ съ собою носить, время у нихъ можно узнавать по появленію въ рядахъ различныхъ личностей; личности эти проходятъ всегда въ извѣстное время. Прошелъ, напримѣръ, саячникъ Степанъ и прокричалъ: «угощу съ горячимъ», ну и знаютъ всѣ, что двѣнадцать часовъ; прошелъ первый разъ сбитеньщикъ, значитъ — часъ, прошелъ Савва Саввичъ, — три часа; кончится въ министерствахъ народнаго просвѣщенія и внутреннихъ дѣлъ присутствіе и потянутся домой черезъ ряды съ засаленными портфелями служители Ѳемиды, — четыре часа, и такъ далѣе.
Вотъ и теперь, только-что часовая стрѣлка переступила за три часа, и въ ряду показался Савва Саввичъ, преслѣдуемый юношами изъ «современныхъ». Юноши эти къ его вретищу, именуемому пальтомъ, старались прицѣпить бумагу съ намалеванной на ней рожей; но Савва Саввичъ на это отнюдь не обижается, а то и дѣло выкидываетъ различныя колѣна, отъ которыхъ молодцы и хозяйскіе сынки такъ и покатываются со смѣху. Савва Саввичъ — это Любимъ Торцовъ Апраксина двора. Было время, что и онъ когда-то считался современнымъ юношей, такъ-же завивался по воскресеньямъ и носилъ пестрыя брюки; было время, что и онъ торговалъ и издѣвался надъ такими-же, какъ теперь и онъ самъ, нищими, но этому уже исполнилось пятнадцать лѣтъ, много воды утекло въ это время и измѣнился Савва Саввичъ, сгубила его проклятая чарочка, довела до того, что онъ изъ-за какой-нибудь копѣйки долженъ разыгрывать роль шута. Вотъ и теперь остановился онъ передъ лавкою Берендѣева, приложилъ по-военному руку къ козырьку своей истасканной фуражки и началъ скороговоркой: «подайте бѣдному старичку на рюмочку коньячку, Савкѣ, проторговавшему свои лавки, а теперь отставной козы барабанщику!» При этомъ онъ сдѣлалъ такой жестъ, такъ шаркнулъ ногой, что вся публика такъ и захохотала во все горло.
— Гдѣ ты живешь, Савва Саввичъ? спрашиваетъ его молодецъ, подавая ему двѣ копѣйки.
— «Между небомъ и землей, въ непокрытой улицѣ, въ собственномъ домѣ», отвѣчаетъ онъ и продолжаетъ путь, нося на спинѣ своей пришпиленныя бумажки, съ написанными на нихъ совершенно не цензурными словами.
Но я еще не описалъ вамъ его портрета; но это совершенно лишнее, ежели вы видѣли на александринскомъ театрѣ Васильева втораго въ роли Любима Торцова. Тоже обрюзглое лицо съ давно небритымъ подбородкомъ, и та же судорожная походка. Одежда его — рваное пальто и брюки съ фестонами, которые потрудился сдѣлать не портной, а время. Добавьте къ этому, что врядъ-ли найдется одинъ день въ мѣсяцъ, когда Савва Саввичъ находится въ трезвомъ состояніи и не носитъ съ собой сивушнаго запаха.
Прошелъ Савва Саввичъ, и умолкъ смѣхъ зрителей, лишь одинъ фертикъ стоитъ на порогѣ и ухмыляется; въ головѣ его родилась геніальная мысль подтрунить надъ молодцомъ сосѣдней лавки, для чего онъ взялъ полицейскія вѣдомости и началъ читать: «Со вновь прибывшимъ пароходомъ привезены и продаются на биржевомъ сквейрѣ различнаго рода попугаи, зеленаго, сѣраго и другихъ цвѣтовъ, причемъ особенно рекомендуются рыжіе». Въ газетѣ ничего этого не было напечатано, фертикъ читалъ наизустъ. Окончивъ чтеніе, онъ взглянулъ на сосѣдняго молодца, который былъ рыжій.