С малых лет разнообразие, красочность и движение
окружающего мира захватывали мое внимание.
С малых лет неудержимо хотелось запечатлевать,
рисовать все видимое, слышимое и воображаемое.
Рисовать я начал очень рано и с таким рвением, что
заботливая мама едва поспевала снабжать меня бумагой
и карандашами.
Прохожие часто наблюдали, как мальчик лет семи, в
холщовой рубашке с вышивкой на груди и на рукавах,
сидит где-нибудь на поляне и рисует прямо с натуры
пасущуюся стреноженную лошадь, терпеливо преодолевая
неудачи, по нескольку раз повторяя все сначала.
Я также часто рисовал что-нибудь сказочное. По
вечерам мама читала нам, детям, русские сказки из сборника
Афанасьева. И, хотя этот сборник был для взрослых, хотя
в нем не было совсем картинок, все-таки он был любимой
моей книгой — ведь в нем было столько интереснейших
сказок, страшных, веселых и трогательных приключений,
рождавших целый мир самых необыкновенных
зрительных представлений.
Я часто раскладывал свои рисунки на кровати и
подолгу рассматривал их. Порой они заменяли мне
игрушки. Тут были и фигуры лошадей в разных положениях, и
простые пейзажи задворок, и сказочные приключения
различных героев или животных.
Однажды мама купила мне перочинный ножик с
блестящей перламутровой ручкой. Я быстро научился
владеть им. Но не только чинка карандашей увлекала меня.
Няня растапливала печь лучинами. Она брала ровное
сухое полено с лежанки и косарем щепала его. Вот тут-то
и являлся я со своим перочинным ножом. Выпросив у
няни несколько ровных лучин, я садился на ее старенький
сундук, обитый вычурными вырезками из железа,
вынимал нож и с вдохновением начинал им «действовать».
Лучины великолепно пахли древесиной. Стругая, я
изредка с наслаждением прикладывал их к носу и вдыхал
пряный, свежий аромат.
Моя первая работа была несложна. Я еще не знал, что
можно делать из дерева. С увлечением «отмахивая»
стружку за стружкой, я любовался ровным
золотисто-розовым срезом дерева, и оно казалось мне каким-то
особым, дорогим материалом. Так я истреблял нянины
лучины в изрядном количестве, приучаясь постепенно владеть
перочинным ножом. С тех пор он стал моим другом.
Особенно много работы ему было летом.
Но я не срезал сучья деревьев (что, кстати сказать,
запрещали мне старшие), а довольствовался хворостом
или сучками ветровала.
Как-то раз, не послушавшись маму, я начал резать
был рыхлый. Лыжи утопали в нем, цеплялись носами за
валежник. Пришлось снять их и, проваливаясь по колено,
продолжать необыкновенную охоту.
Это было хоть и трудно, но очень увлекательно.
Постепенно среди белоснежного сверкания одна за другой
стали открываться необыкновенные скульптуры. Вот среди
тонких сучков орешника расположился белый лебедь.
Я спешу зарисовать его: впереди еще много интересного,
а день уже на исходе. А вот поросенок беспомощно повис
на тонких ветках; дальше — белая куропатка. Я рисую их
друг за другом.
Среди бурелома виднелась наполовину сломанная ель. На ней
из снега образовалась фигура сказочной старухи. Я говорю
фотографу: