— Именно родители, — настаивал Спалланцани. — Ничто живое не зарождается, не родится из ничего. Все живое от живого же, родится от подобного себе же.
Микроскоп, открывший микромир, дал новое поле деятельности для нашего исследователя. О, сколько всего замелькало под линзами его простенького микроскопа, и притом разнообразного, таинственного и главное — нового, нового и нового! . .
Спалланцани увлекся этой работой. Кто знает, может быть, его интерес и угас бы вскоре — ведь аббат-натуралист так любил новизну, — если бы он не прочитал сочинения графа Бюффона.
Бюффон писал очень хорошо, но лабораторной работы не любил. Наблюдениями над всякими «микробами» занимался ирландец аббат Нидгэм, а Бюффон, выслушав доклад Нидгэма, писал страницу за страницей. Это было идеальное сочетание двух талантов — писателя и наблюдателя.
Спалланцани не мог согласиться с мнением Нидгэма, не убедило его и имя Бюффона — знаменитого натуралиста и писателя.
— Как? У мельчайших существ нет родителей? Они родятся из настоя сена? Микробы зарождаются из какой-то бараньей подливки? Вздор! — Спалланцани резко махнул рукой. — Вздор! — повторил он.
Сказать «вздор» легко. Мало ли кто кричал «вздор!» в споре со своим научным противником. Но слов мало — нужно доказать.
И вот Спалланцани увлекся новым делом: занялся поисками родителей микробов. Пожалуй, ни одно учреждение в мире не разыскивало родителей брошенного ребенка с таким старанием, с каким аббат искал этих родителей микробов. А они, словно желая посмеяться над ним, никак не давали вывести себя на чистую воду.
— Неужели же так и останетесь сиротками? — горевал аббат. — Нет, этого не будет.
Спалланцани изменил тактику. Вместо того чтобы доказывать, что микроб может быть родителем, вместо того чтобы искать неуловимых родителей, он сделал наоборот. Нет микробов-родителей — нет и детей.
— Микробы заводятся во всяких настоях? Они заводятся в бараньей подливке? Родятся из нее? Ладно! Я сделаю так, что они не будут там родиться. Я не пущу туда их родителей.
Баранья подливка особенно рассердила горячего аббата. Именно она и выводила его из себя.
— Почему баранья подливка? Почему именно баранья? — с негодованием восклицал он, уставившись на котелок, в котором жирным блеском переливалась подливка.
Он подогревал и кипятил ее на всякие лады. Ему как будто удавалось уничтожить в ней всякие признаки жизни, но стоило подливке постоять день-другой, и микробы начинали в ней кишся кишеть. Мутные облачка покрывали жидкость, еще вчера такую искристую и чистую с поверхности. Хорошо еще, что у микробов нет языков, а то, чего доброго, Спалланцани увидел бы в свой простенький микроскоп-лупу, как они ехидно показывают ему язык и дразнят его: «Что? А мы здесь, мы здесь, мы здесь. . .»
Спалланцани горячился и волновался, десятками бил пузырьки и бутылочки, но не сдавался.
— Они попадают туда из воздуха, — мрачно бурчал он, разглядывая очередную порцию подливки. — Они носятся в пыли…
Он пробовал затыкать пузырьки пробками. Но что такое пробка для микробов? Эти маленькие проказники находили в пробке такие проходы, что сотнями оказывались в злосчастной подливке.
Спалланцани так увлекся войной с микробами, что начал смотреть на них, как на злейших своих врагов. Он потерял сон и аппетит, все мысли его вертелись около микробов и подливки.
И вот в одну из бессонных ночей у него мелькнула блестящая мысль. Он не стал дожидаться утра, вскочил, оделся и побежал в свою лабораторию.
Идея Спалланцани была очень проста: нужно запаять горлышки бутылок. Тогда уж никаких отверстий не останется, не пролезут эти проныры-микробы в подливку.
Работа началась. Спалланцани наполнял бутылочки подливкой, подогревал их, — некоторые несколько минут, а некоторые и по полчаса, — затем на огне расплавлял их горлышки и стеклом запаивал отверстие. Он обжигал руки, бил бутылочки, заливал пол и себя подливкой.
Рассвет застал Спалланцани в лаборатории. С десяток бутылочек стояло в ряд на столе. Их горлышки были наглухо запаяны.
— А ну!— щелкнул пальцем по одной из бутылочек аббат. — Проберитесь-ка сюда!
Не без робости начал он исследовать содержимое бутылочек через несколько дней. А что, как и в них микробы?..
Подливка в бутылочках, прокипяченных в течение долгого времени, оказалась прозрачной. Ни одного микроба! Спалланцани был в восторге.
Но чем дальше продвигалась работа, тем больше вытягивалось его лицо.
В бутылочках, которые кипятились по четверть часа, микробов было мало, но они были. А в бутылочках, которые кипятились всего по нескольку минут, они просто кишели целыми стадами.
— Может быть, я не очень быстро запаивал? — усомнился Спалланцани. — Повторим…
И тут же решил изменить подливке: очень уж опротивел ему этот мерзкий запах. Он изготовил разнообразные настои и отвары из семян. Теперь в лаборатории запахло аптекой.
Снова бурлили настои, снова лилась жидкость в бутылочки, снова обжигал руки Спалланцани, снова на столе выстраивались ряды запаянных бутылочек. И снова — через несколько дней — повторилась прежняя история. В бутылочках, подогревавшихся недолго, были микробы.
— Ба! — аббат хлопнул себя по лысине. — Ну и дела! Да ведь это новое открытие. Есть микробы, которые выдерживают нагревание в течение нескольких минут. Они не умирают от этого...
Спалланцани весело засмеялся, довольно потер руки и уселся за стол. Он писал послание Бюффону и Нидгэму.
Возражение было длинно, полно ехидства и насмешек. Оно в корне уничтожало все «теории» Бюффона и Нидгэма.
«Микробы не зарождаются из настоев и подливок. Они попадают туда из воздуха. Стоит только прокипятить в течение часа настой и запаять бутылочки, и там не появится ни одного микроба, сколько бы времени настой ни простоял», — вот основные мысли возражения Спалланцани.
К аббату вернулся аппетит, а его сон стал крепок и безмятежен: тайна родителей микробов была как будто раскрыта.
— Ваша светлость! — вбежал в кабинет Бюффона Нидгэм. — Профессор Спалланцани спорит с нами. Он доказывает, что...—И Нидгэм рассказал содержание возражений Спалланцани.
— Гм… — задумался Бюффон, теребя кружевной манжет. — Гм. . .— повторил он и понюхал табаку. — Хорошо... Я обдумаю это. А вы озаботьтесь выяснением вопроса— могуг ли микробы зародиться в бутылочках Спалланцани.
Нидгэм, прекрасный экспериментатор, сумел уловить смысл сказанного. — Он нагревал, он кипятил, — шептал аббат-ирландец, потирая нос. — Он нагревал по часу и дольше… Он… Так! — вскрикнул Нидгэм.
Бюффон вздрогнул и укоризненно посмотрел на аббата: — Можно ли так кричать?
— Ваша светлость! Ваша светлость! — голосил восторженный Нидгэм. — Все хорошо! Пишите…
Бюффон схватил перо, обмакнул его в чернила и навострил уши.
— Пишите: у Спалланцани и не могло ничего получиться в его настойках, — захлебываясь, говорил Нидгэм. — Почему? А очень просто. Он своим нагреванием убил ту «производящую силу», которая заключалась в настойке. Он убил силу жизни. Его настои стали мертвы, они ничего не дали бы и без всяких пробок и запаиваний.
Нидгэм говорил, а Бюффон быстро строчил. Когда он записал все нужное, то распрощался с Нидгэмом. Теперь он мог писать и один: материал у него имелся.
Ответ Бюффона и Нидгэма был напечатан. В нем говорилось и о нагревании, и о том, что воздуха в бутылочках Спалланцани было слишком мало, что самозарождение микробов в таких условиях не могло произойти, и многое другое. Спалланцани внимательно вчитывался в пышные фразы бюффоновского произведения. И он уловил главное: в бутылочках было мало воздуха.
Нидгэм прав: воздуха было мало. Горлышки у бутылочек — широкие. При запаивании приходилось сильно нагревать бутылочку. Нагревалось стекло, нагревался находящийся в бутылочке воздух. А нагреваясь, расширялся, и часть его выходила наружу. Отверстие горлышка было широкое, и запаивать его приходилось не одну минуту. Бутылочка не остывала: Спалланцани запаивал ее горячей. Воздух в запаянной бутылочке был разреженный. Нидгэм оказался прав: такая обстановка мало пригодна для самозарождения. Какая там жизнь в разреженном воздухе!
Спалланцани изменил тактику. Он не запаивал бутылочку сразу, а вытягивал ее горлышко в трубочку. Оставлял на конце малюсенькое отверстие, и только затем подогревал и кипятил. Потом он давал бутылочке остыть и лишь после этого запаивал отверстие. Оно было совсем крохотное, и при запаивании его бутылочка не успевала нагреться. Теперь во время остывания в бутылочку проникал наружный, неперегретый воздух. Его было достаточно: главное условие самозарождения соблюдено.
И все же микробы не появлялись. Правда, при условии, что настой был хорошо прокипячен.
Снова писал Спалланцани, высказывая свои возражения Бюффону, и снова тот отвечал ему. В споре принял участие и Вольтер. Микробы, настойки и вся эта возня с ними его мало интересовали, но разве он мог упустить случай лишний раз съехидничать?
— А не кажется ли вам, господа, — обратился он к Бюффону и Нндгэму, — что ваши разговоры о самозарождении несколько странны? Ведь по Библии-то оно не так выходит. Идти же против библии аббату не совсем удобно.
Нидгэм не сумел ответить великому насмешнику, а мог бы сказать ему: «Разве вы не знаете, что повар никогда не ест состряпанного им самим изысканного блюда?»
«Производящая сила» — это было очень туманно, зато звучало внушительно. Производящая сила. Конечно, нет ее — не будет и живого, если... если верить в такую чепуху. Производящая сила в скором времени превратилась в «жизненную силу» — таинственную силу, свойственную всему живому. Именно она-то и несет с собой жизнь; нет ее — нет и жизни, перед нами мертвая материя. Жизненная сила — она же производящая сила — оказалась на редкость непрочной: стоило полчаса кипятить настой, и она исчезала. Правда, не навсегда, и это было самое занятное. Нужно было лишь открыть доступ воздуха к настою, и «сила» появлялась снова, доказательством чего служили «зародившиеся» микробы.
Вот здесь-то перед исследователем и возникало непреодолимое затруднение. «Ты убил жизненную силу,—говорили ему.—Как же хочешь ты видеть самозарождение? Без жизненной силы оно невозможно». Что тут делать? Стерилизовать настой, уничтожить в нем микробы и их зародыши необходимо: останься в живых хоть один микроб или «зародыш», и — где же самозарождение? Уцелевший микроб размножится, вот и все. Но стерилизация, говорят, убивает не только микробы, но и «жизненную силу».
«Производящая сила» очень помогла Бюффону и Нидгэму. Чем дольше затягивался спор, тем труднее становилось итальянцу. Очень уж мудрено писал Бюффон: его красивые фразы были звучны, но очень туманны. Привыкшему к точности изложения и описания фактов Спалланцани никак не удавалось толком понять, что сказал знаменитый француз-натуралист. Он хватался то за одно, то за другое место в книге Бюффона;.. но смысл их словно ускользал от него.
Как возражать? Как попасть в цель, если перед тобой туманное пятно? Спор остался неразрешенным.
Прошло много лет, и «жизненную силу» сменило «живое вещество». Простейший организм не зарождается, не возникает сразу из неживого: между ним и неживой материей — живое вещество. При определенных условиях из него возникает, зарождается простейший организм, появляется существо.
Как проследить это, как показать и доказать, что это бывает? Без стерилизации не обойдешься: иначе увидишь мириады микробов, и притом отнюдь не самозародившихся. Но. . . стерилизация, уверяют, убивает не только микробы, но и живое вещество. Нужно найти такой способ стерилизации, чтобы всякого рода бактерии, их споры (а они особенно стойки), да, конечно, и вирусы были полностью убиты, а живое вещество осталось живым. Его не нашли еще, такого способа, а пока не нашли — спор остается неразрешенным. Слова, как бы умны и красивы они ни были, не помогут: нужны факты.
Опыты русского врача
Невозможность произвольного зарождения «микробов» доказывал не только Спалланцани. Его союзником оказался русский ученый — Мартын Матвеевич Тереховский (1740—1796).
Получив свидетельство об окончании курса в Санкт-Петербургском генеральном сухопутном госпитале, он был в 1765 году произведен в лекари. Несколько лет лекарской работы показали Тереховскому, что его знания, полученные в госпитале, недостаточны. Он решил поехать за границу, чтобы изучить медицинские науки там. Очевидно, лекарь не надеялся, что его отправят учиться за счет казны, а потому просил разрешения поехать «за свой счет». Разрешение дали, но поставили условие: Тереховскому пришлось выйти в отставку. В 1770 году он уехал в Страсбург.
В Страсбургском университете, славившемся своей медицинской школой, Тереховский четыре с половиной года изучал врачебное искусство. Здесь же он написал и защитил докторскую диссертацию и получил диплом доктора медицины.
Диссертация была написана на латинском языке (как тогда было принято) и называлась «Зоолого-физиологическая диссертация о наливочном Хаосе Линнея».
«Наливочный Хаос» — малопонятное в наши дни название. В своей системе животных Линней назвал «Хаосом» раздел, куда отнес самые разнообразные существа: общим у них было одно — микроскопически малая величина.
Многие из этой мелюзги заводились во всякого рода «настоях», иначе — «наливках», отсюда — «наливочные», те животные, которых мы теперь называем простейшими. Инфузории, один из классов простейших, в переводе на русский язык означает «наливочные» (по-латыни «инфузум» означает — настой, настойка, наливка).
Русский медик проделал множество опытов и наблюдений. Он установил, что «наливочные тельца» двигаются и что движения их собственные, что это — организмы, пусть и очень малых размеров. Он установил и другое: «наливочные тельца» есть животные; «... двигающиеся наливочные существа — это не неодушевленные тельца и не органические молекулы среднего и хаотического царства, а истинные мельчайшие животные».
Оставалось выяснить: откуда берутся эти крошки во всякого рода настоях?
Тереховский работал спокойно и методично. Он не горячился, не жег себе пальцы и не сажал жирных пятен на платье. Не проклинал «микробов», не бранил Нидгэма и Бюффона. Наверно, он не страдал бессонницей, и если не всегда сытно ел, то не из-за отсутствия аппетита, а просто потому, что у него было очень мало денег.
Он имел дело только с простейшими животными: инфузориями и жгутиковыми. Наблюдая их, Тереховский заметил, что они появляются в настоях из семян, плодов, трав. В разных настоях они иногда бывали разными.
Он был очень дотошным, этот врач: он принялся выяснять, в чем тут дело. Оказалось, что причина в воде. Можно изготовить настой из гороха или миндаля, из листьев желтофиоли или цветка гвоздики, и состав «зверюшек»-инфузорий будет одинаковым во всех этих настоях при условии, что они изготовлены на одной и той же воде.
Вывод напрашивается сам собой: «зверюшки»-инфузории попадают в настои вместе с водой. В этом не было бы ничего удивительного. В природе эти крошки живут именно в воде: болотной, прудовой, речной, озерной, морской, даже колодезной.
Однако был и еще один путь попадания в настои: воздух. Опыты показали, что при высыхании воды «зверюшки» погибают. Очевидно, воздушный путь был маловероятен.
Вода вызывала наибольшие подозрения, и Тереховский принялся ставить опыты именно с водой.
Для начала он взял чистую воду — сырую и кипяченую — и держал сосуды с ней открытыми, поставив их рядом в комнате. В сосуде с сырой водой «зверюшки» появились, кипяченая вода осталась незаселенной. Но когда к ней прибавили сырой воды, то «зверюшки» появились и в этом сосуде.
Проделав ряд опытов с водой, Тереховский пришел к убеждению, что в водяные настои «зверюшки» попадают именно с сырой водой. Чтобы доказать это, были проделаны новые опыты.
Были изготовлены настои на трех сортах воды: сырой, прокипяченной и ледяной (талой). В сосуде с сырой водой «зверюшки» появились, в прочих — нет.
Тогда Тереховский взял настой, в котором кишели «зверюшки», и разлил его в две посудины. Одну из них нагрел выше 35 градусов, другую так охладил, что вода в ней превратилась в лед. В обеих посудинах «зверюшки» погибли. И хотя сосуды — одни с остывшей, а другие с талой водой — простояли очень долго, ничего в них не появилось.