одно дело, но он такое рассказывал про нашу работу, я даже вообразить не мог. Он
был творец фольклора, сидел уже лет пятнадцать и был типичный лагерник, мастер
трёпа, любой случай он с ходу перевирал. Бывают книги для взрослых, роман «Дон-
Кихот», например, а надо сделать для детей, «Детгиз» делает. Так же и Мулярчик
всякое событие делал достоянием зековской байки, переиначивал, чтобы всё против
режима, против кума, бил в одну точку и довольно умело. Тоже ремесло своего
рода, есть такие драматурги. Спорить с его подачей было трудно и даже опасно – он
тебя заплюёт. Он всегда будет прав со своим враньём, а ты никогда со своей
правдой. У него, можно сказать, партийность в изображении действительности.
Заходит Мулярчик в палату к блатным и начинает этакой валторной, бронхитным
зековским тембром, глуховато-хрипловатым: «Приканал ко мне в процедурную
Папа-Римский перевязать себе переднее копыто. Поставил термометр между ног и
прёт на меня буром, чтобы я перед ним на цырлах. А я ему от фонаря леплю: ничем
не могу помочь, гражданин начальник, нет стерильного материала, не могу же я вас
перевязывать половой тряпкой. А он на меня рычит, сука – молчать! Перевязывай,
чем хочешь, найди, достань! Но, братцы-кролики, разве я могу позорить свои
честные зековские руки? Нет, говорю, бинтов, гражданин начальник, нельзя вас
инфицировать, ваша ненаглядная жизнь нужна родине и товарищу Сталину. А он
смотрит и видит – на столе у меня лежат бинты в упаковке и по-русски написано во-
от такими,– здесь Мулярчик показывает руку по локоть и покачивает ею
выразительно, артистично,– вот такими буквами написано: «Бинт стерильный». По
слогам прочитал, падла, еле-еле разобрал, у него даже двух классов нету. Хватает
термометр и по горбу меня, по горбу. А мне только того и надо, я ноги в руки, и
дёру. Так и не перевязал, господа босяки».
Зека одобрительно посмеиваются, здесь не имеет значения, верят они или не
верят, главное, Мулярчик попал в жилу, спел правильную песню. А как было на
самом деле? Сижу я в процедурной, выписываю требование в аптеку на завтра,
влетает очумелый Мулярчик: «Атас, режим!» – головой крутит, руками шарит, нет
ли чего у нас тут на глазах запретного? Заходит Папа-Римский. Едва он переступил
порог, как Мулярчик двумя руками выхватил из-под меня табуретку и ринулся к
Папе с таким рвением, будто сейчас уложит его на месте одним ударом. «Садитесь,
гражданин начальник, прошу вас! Слушаю вас!» Лебезил, сопли ронял, сыпал
мелким бисером без умолку, перевязал его по высшему разряду и проводил
фокстротным шагом до выхода из больницы. Никакого термометра, конечно, у Папы
не было, он и без палки хорош, одного его взгляда боятся.
Но Мулярчику надо отдать должное, он умел абсолютно всё – и уколы, и
вливания, и перевязки, банки, клизмы, вскрывал трупы, под микроскопом мог
лейкоциты посчитать и РОЭ определить. Посадили его перед войной, он устроился
санитаром в морге, сначала трупы хоронил, потом начал их вскрывать, кантовался
всё время вокруг санчасти – то хвоеваром, людей от цинги спасал, отвар кружками
выдавал, то раздатчиком в столовой, то медбратом, потом фельдшером, одним
словом – универсал.
Был Мулярчик и нет его, неделю назад освободился, и некому теперь
вскрывать Матаева. Пульников не может, руки для операционной бережёт, чтобы
трупный яд не попал. Олег Васильевич занят на амбулаторном приёме. Ясно, что
вскрывать придётся мне. В институте мы ходили в прозекторскую на Уйгурской,
смотрели, как вскрывают патологоанатомы, но сами не прикасались. Лагерь всему
научит, тем более, моя задача знать и уметь как можно больше. На втором курсе мы
проходили в анатомичке неврологию, требовалось скальпелем и пинцетом выделить
тонкие ниточки на всём протяжении нерва со всеми его ответвлениями. Ассистентка
по анатомии Наталья Арнольдовна Урина поручила мне отрабатывать самый
сложный нерв – фациалис, лицевой, на женском трупе. Я это с блеском сделал,
выделил все паутинки, но в тот самый день, когда надо было демонстрировать
ювелирную мою работу, труп со стола убрали. Оказалось, женщина погибла от
укусов бешеного волка, только сейчас узнали, а вирус бешенства очень стойкий.
Убрали труп, но я не взбесился – ещё одно доказательство, что препарировал на
отлично, не порезал пальцы и не ввёл себе вирус гидрофобии.
Был в лагере терапевтом, начал работать хирургом, почему бы не овладеть
ремеслом прозектора?
На вскрытие пожаловал Комсомолец, молодой кум из новеньких, блондин,
спортсмен, на кителе комсомольский значок, фамилия Стасулевич. Он прибыл к нам
после милицейской школы и с первых дней начал шустро проявлять себя, гонялся
по лагерю за отказчиками, остановит, возьмёт за пуговицу и начинает воспитывать,
где твоя сознательность? С ходу ему прилепили кличку. Как-то пришёл к нам в
больницу и сказал примечательную фразу: лишение свободы способно не только
исправлять осуждённого, но и развивать антиобщественные черты его личности.
Зачатки такие у меня всегда были. А в общем, Стасулевич не лютый, вполне
симпатичный, и фамилия не плебейская, удивительно даже, как его приняли в
милицию.
Пошли в морг. Пульников начал меня перед Комсомольцем нахваливать –
оставляю вам своего достойного ученика, у него твёрдая рука, зоркий глаз, он
грамотный врач, вы не смотрите на его формуляр, он уже перешёл на пятый курс,
когда его забрали. Начал я с черепа, как положено, хотя мы головы не касались, но
так надо. Делаю круговой распил. Твёрдая, надо сказать, черепная кость, пила идёт
как по железу или саксаулу сухому-пресухому. Над бровями, над ушами, через
затылок делаю аккуратную шапочку, чтобы не повредить мозговые оболочки.
Вставил в распил расширитель и дёргаю – не так-то просто, кое-как оторвал
крышку с хрустом, не успел поймать, и она покатилась по полу, брякая, как черепок
разбитого кувшина – вот тебе первый промах, не мастер. Комсомолец пишет.
Пойдём дальше. Провожу широким ножом от подбородка до лобка, вспарываю
внутренности. Подробности лучше опустить. Печень в норме, селезёнка в норме,
посмотрим, что так с почками. Перед трупом нет той растерянности, как перед
живым, когда видишь кровь, слышишь, как бьётся сердце, ткани пульсируют, жизнь
трепещет в твоих руках. В морге уже ничего не пульсирует, можешь, не спеша всё
рассмотреть. Справа почки не оказалось. Ищу-ищу – нет почки. Либо врождённая
аномалия, либо я по неопытности не туда полез. Обшмонал все внутренности, –
даже следа никакого. Это же позор, не могу найти почку. А хирург меня так
нахваливал.
«Что там у вас?» – Комсомолец переминается с ноги на ногу. Холодно в
морге, карандаш у него в варежке, а мои руки только в резиновых перчатках, но мне
не холодно, у меня цыганский пот на лбу. Диктую: «Правая почка отсутствует».
Комсомолец пишет, и я вижу, как пригнулся к столу и застыл Пульников – он уже
обо всём догадался. Ищу левую почку, нахожу сосудистую культю, я её
собственноручно вчера перевязывал, убеждаюсь – левой почки нет. Культя есть,
надёжная, наша, операционная, ни один шовчик не разошёлся, ни один узел не
развязался, я буду отличным хирургом, но! Большое «но».
Комсомолец замёрз, зубы клацают, ждёт, ну что так у вас ещё? «Левая почка
отсутствует», – говорю я и соображаю: Мулярчик этого бы не сказал. «Левая почка
отсутствует, – повторил за мной Комсомолец. – Разве так бывает?»
Молча вскрываю мочевой пузырь, вместо трёх отверстий вижу два и
соображаю, у парня была врождённая аномалия, он родился с одной, удвоенной
почкой. «Сколько у человека почек?» – спросил Стасулевич. Хирург уже поднялся
на цыпочки, бледный, старый, лицо как из теста. Ему оставалось уже тридцать семь
дней. «Подними брюшину, вон ту часть! – скомандовал он. – Отверни тонкий
кишечник! Не умеешь вскрывать, а берёшься!»
Я стою, соображаю, как вывернуться, а он на меня все шары валит. У меня
руки задрожали от бешенства. «Мы удалили почку! – заорал я – Единственную!»
Пульников завизжал: «Ты думай, что говоришь! – Он студент, понимаете? У него
диплома нет!» – «Есть предложение успокоиться, – сказал Стасулевич весело. –
Сколько почек у человека, зека Щеголихин?» – «Понимаете, гражданин начальник,
здесь врождённая патология. Бывают случаи. В Берлинском музее есть телёнок с
двумя головами». – Я с трудом говорил, я психанул удивительно быстро, будто
полыхнула искра по бензину. Я был недоношенный врач, но я хорошо помнил
анатомию. Вериго, например, тоже окончил четыре курса, их так и называли тогда,
зауряд-врач, вручили диплом, нацепили шпалу в петлицу – и на фронт.
«Хирург допустил ошибку?» – голос Комсомольца суровый. Обращается он ко
мне. Сейчас я прозектор, ставлю окончательный диагноз, выношу приговор
лечащему врачу. У меня уже псих прошёл, я начал вдумчиво излагать то, что нас
могло спасти. Больной погибал от застоя крови в портальном круге. Нам его
доставили в стационар еле живого. Мы срочно взяли его на операцию по
жизненным показаниям. Он уже был не жилец, – я перескакивал с латинской
терминологии на житейские понятия.
«Всё подробно записано в истории болезни», – перебил меня Пульников.
«А если бы не удалили?» – резонный вопрос. Комсомолец спрашивал только
меня, хирурга он совсем не слушал, будто поставил на нём крест. – «Он бы всё
равно помер, – твёрдо сказал я. – Перекрут мочеточника, это уже конец. Операция –
единственный выход». – «Это называется выход? – Комсомолец кивнул на труп. – А
что мне писать?» – «Записывайте, – продиктовал ему Пульников. – Смерть
наступила в результате уремии. Прошу вас, гражданин лейтенант, пройти в
стационар, там история болезни, мы с вами внимательно всё проанализируем».
Они ушли, а я начал убирать внутренности со стола обратно в чрево и
зашивать труп. Я был оскорблён и растерян. Сцепился с хирургом, как как ханыга-
шаромыга. Но в чём я виноват? По его мнению, я вместо почки должен был
показать какую-нибудь кишку Комсомольцу, и назвать почкой. Мулярчик так бы и
сделал. Но я действовал не как шобла-вобла, а как специалист. Я должен говорить
только то, что вижу просвещённым взором, не вилять, не трусить, не угодничать.
Для чего делается вскрытие? Для уточнения диагноза, для подтверждения
правильности лечения или, наоборот, неправильности. Как мне быть? Кем быть?
Пошлым зеком, изворотливым, или всё-таки медиком? Выбирай. Я не хочу, чтобы
лагерь перековал меня в Мулярчика, – не хочу!
Через день было три плановых операции – энуклеация глаза, реампутация
культи и грыжесечение. Пульников меня не позвал, делал с вольнонаёмным
Бондарем.
4
Хожу кислый, Волга пристал, в чём дело. Да ни в чём, просто вспомнил
нечаянно место своего нахождения, чему тут радоваться? Вместо того, чтобы
утешить, Волга начал меня нести по кочкам – надо ещё посмотреть, кому легче, нам
тут в лагере или вольняшкам за проволокой. Ты думаешь, тебе бы там лучше сейчас
жилось? Здесь тебя уважают, а в Алма-Ате тебя бы нацмены за шестёрку держали.
Есть воровское правило – не киснуть. В любых условиях. Посмотри, хоть где, в
тюряге, в любом кандее всегда вора узнаешь по настроению, он весёлый. Первый
босяцкий закон – не жевать сопли, не строить из себя верёвку, поставленную на
попа, это удел фраеров и интеллигентов. Есть три заповеди в лагере: не верь, не
бойся и не проси. Повтори, что я тебе сказал.
Волга три класса кончил, а я четыре курса, и он меня учит. И ведь прав. Ладно,
не буду киснуть, обещаю. Но рассказать про вскрытие надо, пусть Волга рассудит,
хотя он и младше меня на три года, между прочим. Я говорил горячо и с обидой, но
Волга со мной не согласился: охолонь, не гони коней, Евгений Павлович, ты не
прав. Ты обязан был скрыть ошибку хирурга. Твоя честность в данном случае зола,
пыль и даже хуже. Споры в лагере решаются просто – держи мазу против Кума, не
ошибёшься. Хирург тебя погнал из помощников и правильно сделал. А сам бы ты
как действовал, если бы тебе собрат в карман нахезал? Сидишь ты без году неделя и
пытаешься учить уму-разуму старого каторжника, он уже второй червонец
разменял. Я оправдывался – меня учили врачевать, а не врать. Если бы все люди
лгали, химичили, изворачивались, то не было бы у нас правды, мужества и отваги.
Не убедите меня никаким сроком. Лагерь не самое страшное, потерять совесть и
честь страшнее. Волгу мой наскок задел, он презрительно оскалился и зло сказал:
тебе, фраеру, ещё рога не ломали, а жаль, неучёный ты, начнут ломать, вместе с
башкой повредят, учти. Заруби себе на носу: если перед тобой мусор, да ещё ксиву
пишет, ты обязан темнить, врать, хамить и любой ценой выгораживать зека. Иначе
тебе рано или поздно жизнь укоротят. Пульников тебе сделал авторитет, ты сам
говорил, по гроб жизни ему обязан, и тут же мотаешь ему срок. Волга для
убедительности руками перед собой разводил, и от того, что на глазах у него
повязка белая, он выглядел как сама Фемида, выносящая приговор. «Ты должен
заказать бутылку и пойти к Филиппу с извинением».
На том расстались, но через пару дней Волга спросил, помирился ли я с
Филиппом. Народный контроль. Нет, сказал я, это против моих убеждений. Он от
души рассмеялся: ну ты карась, притом жареный. Но почему карась, а не что-нибудь
другое? Потому что жила-была такая мудрая рыба вроде тебя, увидела, как щука
пескаря съела и кричит: это по-о-дло, это неблагоро-о-дно. Щука от удивления свою
пасть раскрыла, и сама не заметила, как карася схавала. Так вот и тебя Кум
проглотит. Волга мне популярно изложил сказку Щедрина, мне стало обидно,
потому что и впрямь похоже: «Карась рыба смирная и к идеализму склонная:
недаром его монахи любят».
«Нет, Евгений Павлович, так дело не пойдёт, ты не в институте благородных
девиц. Сам себе сук пилишь, на котором сидишь – приподняв лицо, как все слепые,
он втолковывал мне терпеливо, и я удивлялся его старанию, вместо матерков он
подбирал нужные слова: – Вот уйдёт Филипп через неделю, кто за него главным
хирургом будет? Кроме тебя некому, а ты целку из себя строишь. Я тебе кликуху
дам: Фон-Барон».
Хирургом после него будет Бондарь, мне в любом случае не позволят, а кроме
того, начальник медсанчасти даст заявку в Гулаг и пришлют хирурга по этапу, свято
место пусто не бывает. Есть ещё Глухова, начальница стационара, она и терапевт,
она и ухо-горло-нос и тоже ассистирует Пульникову. У нас здесь установка на
врачей-универсалов. Вериго ведёт амбулаторию, сифилис лечит, гонорею, и на
операциях тоже стоит, и в Сору его выводят помощь оказывать какому-нибудь
гражданину начальнику, мы тут всё умеем. Диплома нет, но так ли это важно? Если
бы Мулярчику предложили баллотироваться в действительные члены Академии
медицинских наук, он бы и бровью не повёл, тут же собрал бы все ксивы
необходимые и, что главное, прошёл бы! А я не хочу, моя цель – делать операции,
всё уметь, быть главным в мастерстве, а не по должности, не по власти.
Волга сам пошёл к хирургу – так и так, Филипп Филимонович, ваш помощник,
мы его крепко уважаем, допустил ошибку, сильно переживает, вы должны его
простить. Поговорил с ним по-человечески, и Филиппу легче стало, и мне.
Помирились.
А на другой день снова случай со смертельным исходом, ну как назло! Уж