Оскар Уайльд
«Средь ночи» — неточность, не правда ли? Ведь Христа, кажется, сняли с креста на закате. Но вряд ли я смогу ее исправить: мне нравится вся эта строка; кроме того, я не думаю, чтобы солдаты метали жребий, неся караул. До чего низки эти реалистические соображения! А все из-за того, что я имел безрассудство написать роман. Я стыжусь их.
P. S. Впервые сонет был напечатан в «Драматик ревью».
87. Редактору «Скотс обсервер»{97}
Тайт-стрит, 16
13 августа 1890 г.
Милостивый государь, боюсь, я не смогу вступить ни в какую газетную дискуссию с мистером Уибли на тему искусства, отчасти потому, что мне всегда было хлопотно писать письма, а отчасти потому, что я, к сожалению, не знаю, обладает ли мистер Уибли достаточной подготовкой, чтобы обсуждать столь важную тему. Я обратил внимание на его письмо только потому, что он высказал в отношении лично меня — уверен, совершенно непреднамеренно — одно предположение, которое никак не соответствует действительности. Он предположил, что мне, наверное, было огорчительно узнать, что определенная часть читающей публики, представляемая им самим и рецензентами некоторых периодических изданий религиозного толка, обнаружила в моем романе «Портрет Дориана Грея» «уйму морали», если воспользоваться его выражением.
Движимый естественным желанием вывести Ваших читателей из заблуждения и осветить вопрос, представляющий такой большой интерес для историка, я воспользовался случаем, чтобы ясно сказать на страницах Вашей газеты, что считаю все критические суждения подобного рода весьма лестной похвалой нравственной красоте романа, и далее я выразил полную готовность согласиться с тем, что было бы несправедливо требовать от обычного критика умения оценить произведение искусства со всех точек зрения. Я по-прежнему придерживаюсь этого мнения. Если человек видит художественную красоту вещи, ему, вероятно, не будет дела до ее нравственного значения. Если же по характеру своему он более восприимчив к нравственному, нежели эстетическому воздействию, он останется слеп к вопросам стиля, отделки и т. п. Нужен Гёте, чтобы увидеть произведение искусства со всех сторон, во всей его полноте и цельности, и я совершенно согласен с мистером Уибли, когда он говорит, как жаль, что Гёте не имел никакой возможности прочесть «Дориана Грея». Я вполне уверен, что роман доставил бы ему удовольствие, и лишь надеюсь, что какой-нибудь потусторонний книгоиздатель распространяет уже сейчас призрачные его экземпляры в мире блаженных и что Готье достанется книга с обложкой, позолоченной пыльцой златоцветника.
Вы, милостивый государь, можете спросить меня, почему я вообще придаю значение признанию нравственной красоты моего романа. Отвечу: просто потому, что она существует; потому, что она там присутствует. Моральный урок, который можно извлечь из «Мадам Бовари», не является главнейшим достоинством романа, как не является главнейшим достоинством «Саламбо» археологическая достоверность; но Флобер был совершенно прав, когда разоблачал невежд, которые называли первый роман безнравственным, а второй исторически недостоверным. И прав он был не только в обычном смысле слова — он был прав художественно, и этим все сказано. Критик призван просвещать читателя; художник призван просвещать критика.
Позвольте мне, милостивый государь, еще раз поправить мистера Уибли, и я оставлю его в покое. В заключение своего письма он заявляет, что я-де неугомонно расточаю публичные похвалы своему собственному произведению. Нисколько не сомневаюсь, что, говоря это, он хочет сделать мне комплимент, но, право же, он переоценивает мои способности, равно как и мое трудолюбие. Я должен откровенно признаться: и по складу характера, и по сознательному выбору я чрезвычайно привержен праздности. Возведенное в культ безделье представляется мне достойным занятием для мужчины. Я терпеть не могу всяческую газетную полемику, и из двухсот шестнадцати критических заметок о «Дориане Грее», которые благополучно перекочевали со стола у меня в библиотеке в корзину для ненужных бумаг, я публично откликнулся только на три. Одна — это та, что была помещена в «Скотс обсервер». Я обратил на нее внимание по той причине, что высказанное в ней предположение о намерении, с которым якобы была написана эта книга, нуждалось в исправлении. Вторая — это статья в «Сент-Джеймс газетт». Написанная в оскорбительном и вульгарном тоне, она требовала, на мой взгляд, немедленной саркастической отповеди. Это был наглый вызов всякому пишущему человеку. Третьей была беззубая критическая рецензия в газете «Дейли кроникл». То, что я опубликовал в «Дейли кроникл» ответ на нее, похоже, было чистейшей прихотью с моей стороны. Я даже уверен в этом. Совсем забыл, о чем там шла речь. Кажется, о том, что «Дориан Грей» — вещь вредная, и я решил любезно напомнить, что, как бы то ни было, это во всяком случае вещь совершенная. Вот и все. Остальные же двести тринадцать критических заметок я проигнорировал. Более того, добрую половину из них я просто не читал. Как это ни грустно, утомляют даже похвалы.
Что касается письма мистера Брауна, то оно интересно лишь как подтверждение истинности сказанного мною о двух ярко выраженных критических школах. Мистер Браун откровенно заявляет, что мораль является, по его мнению, «сильной стороной» моего романа. Мистер Браун говорит это с добрыми намерениями и говорит полуправду, но, когда он переходит далее к рассмотрению книги с художественной точки зрения, он, конечно, прискорбно далеко отклоняется от истины. Ставить «Дориана Грея» в один ряд с «Землей» Золя так же глупо, как, скажем, «Фортунио» Готье ставить рядом с какой-нибудь из мелодрам, идущих в «Адельфи». Мистеру Брауну следовало бы довольствоваться оценкой с моральных позиций. Тут он неуязвим.
Мистер Коббан скверно начинает свой отзыв, характеризуя мое письмо, в котором я указываю мистеру Уибли на допущенную им ошибку, как «наглый парадокс». Эпитет «наглый» лишен тут смысла, а слово «парадокс» употреблено не к месту. Боюсь, когда люди пишут в газету, это пагубно отражается на стиле. В ход идут грубости и оскорбительные выражения; авторы теряют всякое чувство меры, ступив на это престранное журналистское поприще, где верх берут всегда самые крикливые. Выражение «наглый парадокс» — это не грубость и не оскорбление, но не следовало прибегать к нему, говоря о моем письме. Впрочем, в дальнейшем мистер Коббан полностью исправляет то, что, несомненно, было с его стороны лишь случайным нарушением хороших манер, присваивая вышеупомянутый наглый парадокс: вслед за мной он указывает, что художник всегда будет рассматривать произведение искусства с точки зрения красоты стиля и красоты отделки и что те, у кого либо нет чувства прекрасного, либо оно подчинено соображениям нравственности, всегда будут обращать внимание исключительно на содержание и усматривать в его морали мерило и критерий представленных на их суд поэмы, романа или картины, тогда как критики, пишущие в газетах, иногда принимают сторону первых, а иногда — вторых, в зависимости от того, культурны они или нет. В сущности мистер Коббан превращает наглый парадокс в скучный трюизм и, осмелюсь заметить, оказывает тем самым добрую услугу. Английские читатели любят скучать и любят, когда им дают скучные объяснения. Мистер Коббан наверняка уже раскаялся в том, что начал со столь неудачного выражения, поэтому я больше не буду этого касаться. Что до меня, он вполне прощен.
И наконец, милостивый государь, прежде чем расстаться со «Скотс обсервер», я считаю своим долгом объясниться с Вами начистоту. Один мой близкий друг, восхитительный и выдающийся литератор, лично знакомый с Вами, поделился со мной догадкой, что на самом деле в этой ужасной полемике участвовали только два человека: редактор «Скотс обсервер» и автор «Дориана Грея». Сегодня во время обеда, за бутылкой превосходного кьянти, мой друг доказывал, что Вы просто воспользовались вымышленными и загадочными фамилиями, чтобы в яркой, выразительной форме изложить взгляды некоторых полуобразованных слоев нашего общества, и что письма, подписанные буквой «X», — это Ваша собственная мастерская, хотя и довольно злая, карикатура на филистера, как бы нарисованная им же самим. Признаться, подобная мысль пришла в голову и мне, когда я читал первое письмо «X» — то, в котором он предлагал судить об искусстве художника по его политическим убеждениям, так, чтобы всякий, кто разойдется с художником во взглядах по вопросу о том, как лучше всего править злосчастной Ирландией, непременно обругал его произведение. Но поскольку разновидностей филистеров бесконечное множество, а север Британии славится сугубой серьезностью, я отбросил эту мысль, сочтя, что так шутить не пристало редактору шотландской газеты. Боюсь, что тогда я ошибся и что вы все время забавлялись тем, что придумывали марионеток и учили их изрекать громкие слова. Ну что ж, милостивый государь, если это так — а мой друг убежден в этом, — позвольте мне самым искренним образом поздравить Вас с тем, как искусно Вы воспроизвели то отсутствие литературного стиля, которое, говорят, совершенно необходимо для создания выразительных и жизнеподобных характеров. Признаюсь, я попался на Вашу удочку; впрочем, я не держу на Вас зла, а так как Вы, без сомнения, исподтишка смеялись надо мной, позвольте мне теперь посмеяться вместе с Вами, пусть даже чуть-чуть принужденно. Когда тайна раскрыта, комедии конец. Опустите занавес и уложите своих кукол спать. Я люблю Дон Кихота, но я больше не желаю сражаться с марионетками, как бы ловко ни дергал их за ниточки кукловод. Отправьте их, милостивый государь, на полку. На полке им самое место. Когда-нибудь Вам представится случай переименовать их и устроить представление для нашего удовольствия. Они составляют превосходную труппу и отлично проделывают свои номера, а если они малость нереальны, то я не из тех, кто ратует против нереальности в искусстве. Розыгрыш Вам удался на славу. Единственное, чего я не могу понять, — зачем понадобилось Вам давать своим марионеткам такие необыкновенные и невероятные имена? Остаюсь, милостивый государь, Ваш покорный слуга
Оскар Уайльд
88. Лоренсу Барретту{98}
Тайт-стрит, 16
[Конец 1890 г.]
Уважаемый Лоренс Барретт, я с огромным удовольствием принимаю Ваше предложение и почту за счастье отдать свою пьесу в руки такого выдающегося артиста, как Вы.
Окажите мне одолжение, если это не причинит Вам неудобства, и уплатите мне 100 фунтов стерлингов сразу — в счет суммы, которая будет причитаться мне на день постановки пьесы или в качестве денежного залога на тот случай, если постановка не состоится. Мне важно получить немного денег как раз сейчас.
Что касается сокращения пьесы, то я буду весьма рад сжать текст в соответствии с Вашими пожеланиями или предоставить сделать это Вам самому.
Надеюсь, Вы теперь вполне поправились; я частенько вспоминаю нашу восхитительную поездку по горам над Рейном.
Признательный Вам за Вашу всегдашнюю высокую оценку моего таланта и за Ваши многочисленные любезные услуги, искренне Ваш.
Оскар Уайльд
Что до названия пьесы, то было бы неплохо изменить его так, чтобы надежно сохранить тайну авторства.
{100}Лондон
2 февраля 1891 г.
Милостивый государь, в связи с интересной статьей о мужской одежде и модах следующего сезона в сегодняшнем номере Вашей газеты позвольте мне заметить, что костюм, в котором играет сейчас в комедии «Лондонская самоуверенность» мистер Уиндхэм, можно было бы взять за основу для нового отхода от традиционного — не в стиле, а в цвете современной вечерней одежды. Упомянутый костюм относится к 1840 или 1841 году и восхитителен тем, что выбор цвета фрака целиком зависит от вкуса и фантазии его владельца. Свобода в подобном выборе цвета является необходимым условием внесения разнообразия и индивидуальных отличий в мужской костюм, а одинаковые, как униформа, черные фраки, которые носят теперь, хотя и выполняют полезную функцию на званом обеде, обособляя и, так сказать, обрамляя туалеты женщин, все же однообразны, скучны и унылы сами по себе, и это придает сугубо мужскому обществу в клубе или на обеде для мужчин удручающе монотонный и неинтересный вид. Нотку индивидуального, которая и придает прелесть наряду, можно сегодня привнести, только варьируя цвет и форму цветка в петлице. Это достойно всяческого сожаления. Цвет фрака должен всецело зависеть от хорошего вкуса того, кто его носит. Решать должен он — это доставит массу удовольствия и внесет в современную жизнь очаровательное разнообразие цветовых эффектов.
Другая важная черта чрезвычайно изящного и элегантного костюма мистера Уиндхэма состоит в признании декоративного значения пуговиц. В настоящее время у каждого из нас нашито на фраке более дюжины бесполезных пуговиц, а так как мы неизменно отдаем предпочтение черным пуговицам, одинакового цвета со всем костюмом, это мешает нам сделать из них нечто красивое. А ведь бесполезная вещь обязательно должна быть красивой — иначе ее существование бессмысленно. Пуговицам следует быть либо позолоченными, как на костюме Уиндхэма, либо сделанными из материала, поддающегося художественной отделке: стразы, эмаль, инкрустированный металл и т. п. Ливреи слуг выглядят красиво почти исключительно благодаря ярким пуговицам.
Предлагаемые перемены отнюдь не будут ни бурными, ни резкими, ни революционными, ни рассчитанными на то, чтобы до смерти напугать робких духом, рассердить серых и скучных и разъярить почтенных филистеров. Ведь костюм 1840 года имеет по сути дела такой же рисунок и такую же форму, как наш. Конечно, рукава у него поуже, а манжеты завернуты, как и следует тому быть. Брюки тоже уже, чем носят сегодня, но общий покрой одежды остается таким же. Тогдашний мужской костюм, так же как и наш, состоит из фрака, открытого жилета и брюк.
Можно отметить еще две черты. Первая — сорочка с жабо, которое нарушает скучное однообразие ровной полированной поверхности туго накрахмаленного полотна, создавая весьма приятный для глаза эффект. Вечерние сорочки современных англичан слишком уж монотонны. Во Франции — или, вернее сказать, в Париже — носят гораздо более красивые сорочки, чем у нас. Вторая черта — красивые и практичные плащи, в которых появляются на сцене мистер Уиндхэм и мистер Артур Бурчье. Они темные, какими и должны быть плащи, предназначенные для постоянной носки. Просторные, с широкими складками, они живописны и удобны. Их яркие подкладки восхитительны, причудливы и нарядны. Их пелерины греют, придают человеку в плаще импозантный вид, а самим плащам — богатство и сложность очертаний. Плащ — восхитительная вещь. Из наших предметов туалета ближе всего к нему пристежная накидка; с ватными плечиками и черной атласной подкладкой она по-своему очаровательна. И все же у нее есть если не рукава, то рукавные отверстия. Плащ надевается, или накидывается, гораздо легче. Плащ, кроме того, теплее, и в него можно закутаться на холодном ветру. Нам следует носить плащи с красивыми подкладками. Иначе наш костюм будет совершенно незаконченным.