А почему Славка всё реже вспоминает о матери? О ней и доме? Что: птенец вырос, оперился, и - чик-чирик, "скрипач не нужен"? Почему он не может понудить себя даже представить, с каким лицом она смотрит вечерние и утренние "вести", как по телефону с подругами часами обсуждает любые слухи и отголоски того, что кто-то где-то от кого-то узнал-прочитал, услышал о Грозном?.. Не от того ли, что она обсуждает это с подругами, а не с Сашей и, тем более, не с Анной Константиновной?.. Эх, мама, мама.
А, может быть, это совершенно естественная и вполне нормальная самозащита психики от перегрузки, затяжного перенапряжения, когда наконец-то осознаёшь, реально включаешься в то, что Устав гарнизонной и караульной службы действительно написан чьей-то кровью? Когда - нет, не понимаешь, а чувствуешь, всем телом, снаружи и изнутри ощущаешь, что на войне, даже вот такой, извращённой, уродливой, с поддавками и подставами, без фронтов и боевых целей, без стратегии и тактики, где не называется конкретный враг и не даётся надёжный тыл - нужно все двадцать четыре часа, все тысяча четыреста сорок минут быть здесь и сейчас, полностью, без остатка, без заначки на расслабленное плюханье по волнам памяти. Нужно быть готовым, готовым на всё. Тот урок с "ножичком" Славке зарубился накрепко, спасибо.
И с мамой всё не столь просто.... Хотя, конечно же, нужно сесть и написать письмо. Нужно. Одну страничку, всего двадцать строк - через эту самую "самозащиту".
Ведь находятся же несколько минут, когда, тайна тайн, фотография в ладони теплеет и оживает, и с неё, улыбаясь или хмурясь, тихо-тихо, никому более не слышно спрашивает и сама же отвечает Саша. Александра, любимая. И Славка легко и во всём соглашается с ней (или с собой?) - это всё равно! И раз в неделю эти самые вопросы-ответы в белых, с полосатым кантиком, узких конвертах - через комендатуру, Ханкалу, Моздок, Пятигорск, Москву, через сонно-совиные или пытливо-крысиные глазки и коготки неразличимо серых цензоров-оперов - прорываются, и по косой летят, через полстраны, над полями, лесами, горами и реками - на Восток и на Север, к ней, к его венчанной жене: "Кого Бог сочетает, человек да не разлучит".
А мама?
Когда на вступительных в НЭТИ он напрочь завалил математику, то, помнится, в первый раз так здорово, до полной отключки, надрался. Неведомым способом добравшись до дома, всю ночь со стонами метался меж диваном и унитазом. Однако никакого втыка на утро не последовало. Более того, ближе к вечеру, когда бедовая головушка кое-как вернулась на природное место, на кухне за чаем с молоком, состоялся длинный и странный разговор "по душам" - с излишне сладкими и замысловатыми экивоками.
Ибо днём, пока "несчастный ребёнок" полуспал-полубредил, мама, всегда болезненно реагировавшая даже на случайное цепляние темы "отцовства", сама позвонила своему "бывшему" насчёт учёбы в коммерческом СГУ. При этом "ему" было на три раза подчёркнуто, что это только ради сына она переступает через свои принципы, и настаивает, чтобы "он" зашёл завтра для разговора.
Нужны деньги? И только-то?
Славка, нахохлившись, сидел напротив грузного, обильно потеющего от мак-кофе и напряжённости, густо уже седого человека, исподлобья урывками высматривая его облепленный капельками большой круглый нос, бугристую кожу обвисших мясистых щёк, огромные беспокойные руки, беспрестанно трогающие и шевелящие посуду, скатерть, карманы клетчатого пиджака. Сидел, смотрел, слушал, и никак не мог определиться - да разве ж по этому толстяку он тосковал когда-то в детстве, когда обижали в саду и в школе, разве ж его ненавидел после, когда узнал, что заступается только мама, "мамочка", "мамуля", а это так обжигающе стыдно и так долго потом высмеиваемо, что лучше таить, терпеть все обиды и любые несправедливости? Разве этот, оплывающий блестящим жиром и шипящий не вяжущимся с огромным телом тенорком, чужой, неприятно чужой "Алексей Алексеевич" - и есть тот самый "папа", которого он представлял или лучшим другом, или врагом-предателем? Ещё вчера, ещё сегодня утром?
- Главное, что там дают настоящую бронь. Цена для меня пока приемлемая, а к получению диплома, глядишь, и армия уже станет профессиональной. Куда ты хочешь - на экономиста или психолога?
На левом безымянном играла гранями монограммы массивная печатка, свежее отполированное золото завораживало, магнетизировало, и текст присвистывающих слов рвался и путался, не сразу образуя связный смысл. Так что этот, вдруг появившийся из необсуждаемого табу, "отец" ему втюривает? Про "сложившиеся обстоятельства" и "никогда не отпускавшее чувство ответственности"? И про возможность "наконец-то, через её наступившую вменяемость" хоть чем-то "загасить свой долг"?.. "Долг"? Кому? От кого? Да пошёл бы он! Пошёл!!
Славка оглянулся-закосил на неплотно прикрытую фанерную дверь, за которой в своей комнате затаилась, вылавливая каждый шорох, воинственно накрашенная и наряженная с утра мама. Какая же она жалкая в этом дурацком красном с блёстками, пятнадцать лет "выходном" платье и дико-продавщическом, по толстому слою крем-пудры, гриме, который только ещё беспощаднее выявил морщины лба и шеи. Какая же она жалкая....
- Я ничего от вас не возьму.
- Ты же мой сын.
- Я этого не знаю. И я хочу в армию.
Если курилка для широкого общения, то за стиркой можно тихо пооткровенничать. Сверчок и Славка вольно разложились с четырьмя тазиками на узком, обтянутом полиэтиленовой плёнкой столе, на восьми ногах протянувшемся вдоль дорожки от умывалки к туалету. Ну насколько же явственно, что Сверчков сельский, из выросших на собственном молочке: есть в этих круглоглазых, круглощёких крепышах что-то такое, что ничем не смоешь, не спрячешь, что-то... натуральное. Без ароматизаторов и консервантов. Жулькая и отжимая огромными и красными, как клешни краба, кистями пузырящееся бельё, Сверчок полушёпотом на который раз разъяснял то, почему он так со свадьбой оконфузился.
- Интересно, какие здесь зимы? Говорят, сыро. В прошлый раз я тоже до позвонков прокоптился, когда на срочной под Аргуном, около нефтевышек, три месяца торчал. Там в поле четыре скважины забитые стояли. Только всё равно чехи-охранники, ну, из местных, по несколько автоцистерн в день откачивали - нефть-то совсем близко, сама шла, только черпай. Понятно, что нашему комсоставу, чтоб не бухтели, по мелочи откидывали. Лейтенантик молодой, поначалу погоношился, но его прапора быстро в свою веру обратили, типа: "стаж идёт, служба тянется, а ты жахнул, косяк забил, и мама не горюй"! Так что отцы-командиры каждый день после обеда в полном отрубе свой стаж натягивали. Я-то уже на втором году был, сам "духов" чмонил, дни до приказа вычёркивал. Кажись бы - кайф, ни надзора, ни заботы, во все четыре стороны воля. Ага, но попробуй за колючку сунуться! Через пять лет в горах обрезанным найдут, если сильно фартовый.
...Выживали как "маугли" или "последние герои": по земле блохи, промеж пальцев грибок, из жратвы одна перловка или горошница, про хлеб и не вспоминали - понос, как потоп, всеобщий! А на личную гигиену - двести грамм воды в сутки. Прикинь: жара что сейчас, днём под брезент даже заглянуть страшно - крематорий, дышать можно только на дне окопа, и, блин, эти двести грамм! Если жопу не подмоешь, значит, назавтра ходить не сможешь, так что за три месяца мы только дождём умывались. К оконцовке как негры стали, только у тех хоть зубы блестят, а у нас и во рту помойка. Хэбэшки тоже чёрные, колом, на сгибах скрипят - земля ж насквозь нефтью пропитана. И где ж у нас только фурункулы не открывались! И под мышками, и в паху, и на шее. Меня от запаха мази Вишневского до сих пор выворачивает.
Короче, полный копец! Сидим, бляха-муха, сохнем до чуматы. Богомолов или тарантулов наловим и стравливаем - на карты уже смотреть невозможно, байки все на сто рядов перетёрты, коноплю в округе до корней выкурили. И из всех развлечений - когда к вышкам кадыровцы подскочат, с охранников дань собирать. Тогда нам кино: у чехов ор, руками машут, стволами друг в дружку тычут. Местных понять, конечно, можно - кому ж охота свои денежки отдавать? Но тем как бы Москва выдала добро нефтедобычу по республике крышевать. Комедия, как они друг дружку пугали. Только, один раз, видимо, в цене совсем не сошлись, и так разгорячились, что начали под ноги стрелять. А наш литёха в тот момент совсем никакой спал, и чего ему приснилось, теперь никто не узнает, но только он как выскочил из своего блиндажа, с криком "в ружьё!", прыг в бэтэр, да поверх чехов две длиннющие очереди как зазвездячил! Кадыровцы мигом в машины и по газам.
...А ночью часовых ножами сняли. Пацанов, как свиней, порезали. Кровищи - земля же сухая, не впитывала.... Нас, рядовой состав, не тронули: просто по палаткам в упор с "калашей" попалили. По верхам, для острастки. Мы с нар на пол попадали, со сна как черви головами в землю заталкиваемся, а сверху, бляха-муха, брезент трескается, хлопает, и пули свистят. Обделались все. Чехи же, ещё и пели: "Калинка-малинка моя"! А лейтенанта и прапорщиков увезли. С концами.
...Главное, всё это так как-то быстро случается - готовишься, готовишься, ждёшь, окопы роешь, ствол чистишь, а оно всё неожиданно и быстро: бац-бац-бац! А потом опять тягомотина: следователи, прокурор. И видно, как все лгут, заминают, чтобы кадыровцев выгородить: "Откуда, мол, вам известно, что это они были"?.. От верблюда!.. Я с тех пор вообще не могу в гражданке ходить. Неуютно без формы, словно голый.
Сверчок отнёс таз с мыльной водой к сливу у умывальников, отвернул вентиль, и, пока из полутонного бака набиралась чистая, со стоном подставил под струю загорелые до кофейности затылок и плечи: у-уф, кайф! Сощурившись, осмотрелся: небо вокруг солнца выгорело до хлопковой белизны, на раскалено-разжиженной плите заасфальтированного двора всё живое попряталось в любые маломальские тени и щели, и только разнокалиберные кузнечики из упорно живой, хоть и пожухлой травы наперебой пели гимны своему зелёному Гименею. Да сытые мухи резвились в сорокаградусном мареве вокруг измазанного свиным жиром ДСП.
- А вообще, Славк, я ж, было, хотел в ОМОН проситься. Классно у них.
- Ты с командиром или замом поговори.
- А! Теперь, после этой долбаной свадьбы, не на что надеяться. Хотя ж в бою-то я не струсил. Как думаешь?
- Так ты на это и напирай.
- Попробую. А ещё... правда, что у тебя тут с чеченкой шуры-муры начались?
- Кто сказал?
- Болтают. Только мне что-то не верится: такого не бывает.
- Чего не бывает?
- Ну, с чеченкой. Чтобы их девка с русским. Убьют сразу.
- У нас особый случай.
- Смотри, поостерегись.
- Не помешаю? - Иван Петрович приткнулся к торцу со своим тазиком. - Требухой испачкался, сполоснусь, пока время есть.
- А можешь свободней. Я уже всё. - Славка сплеснул последние капли. - Пойду, развешаю на солнышке.
- Ты, это, иди за двор, к колючке, а то здесь уже все верёвки заняты.
- Слушаюсь!
Мимо глубокой ямины под "непищевые отходы", мимо выгородки с вечно спящими за ненадобностью овчарками, промеж раскидистых конских "пальм" Славка вышел к заворотной двуэтажке, на крыше которой столько пережил. А, кстати, он потом, когда собирал гильзы, промерял: обе снайперские пули вошли значительно выше и не смогли бы зацепить. Но, всё равно, он теперь перед Женей должник.
От задней стенки здания, по-над притоптанной полынью к остаткам непонятной конструкции из гнутых и сваренных труб тянулись капроновые шнуры, увешанные цветными прищепками. Славка поставил тазик, вынув первую майку, с хлопком стряхнул её и растянул на ближнем шнуре. Потянулся, было, за второй, но, уловив за колючкой какое-то чуть заметное движение, присел в низкие и редкие травины: кто?! Что там?
Шагах в двадцати за заграждением, где начинались заросли буков и акации, стояла Лия. В неизменных белом платочке и длинно облегающем коричневом платье.
- Привет.
Её двадцать шагов, да с этой стороны десять - на таком расстоянии голоса не слышно, только губы шевельнулись. Выпрямившись, Славка отёр ладони о брюки и, подойдя к колючке, осторожно навалился на столб:
- Привет.
Она, чуть помешкав, тоже сделала несколько быстрых мелких шажков, ловко переступая через густо рассыпанные ржавые банки, но до проволоки не дошла, остановилась на полпути и чуть-чуть заметно улыбнулась себе под ноги:
- Как ты?
- Нормально. Служим. Стоим на страже конституционного порядка и восстановления народного хозяйства. Жуликов ловим по возможности. Жарко только у вас, непривычно жарко.
- Ты из Сибири?
- Так точно, из самой глубины сибирских руд.
- Далеко.
- Но ты знаешь, мне это чем-то даже нравится: и климат у нас почеловечнее, и сами человеки тоже... не так часто стреляют.
- Я знаю, мне мама рассказывала.
- А кто у тебя мама?
- Она русская. Вернее, украинка. - А и, правда: лицо у Лии совсем светлое, и такие большие карие глаза у хохлушек тоже часто встречаются. - С Херсона. Только очень давно с нами не живёт.
- Умерла? Прости.
- Нет. Тебе не понять.
- Прости.
- Я завтра опять приду?
- Согласен.
- Тебе чего-нибудь нужно?
- М... не знаю.
- Ладно, пока.
- Пока.
Она резко повернулась и, всё теми же мелкими ловкими перешагиваниями, почти убежала в заросли. Тоненькая, вся какая-то беспомощно гибкая, как червячок. И чего приходила? Совсем ещё девчонка.
Славка уже хотел вернуться к своему тазику, когда заметил, нет, ощутил в кустах новое шевеление. Ну, что ещё? Из рябой тени акации, словно из кипящей серо-зелёной мути, проявился силуэт большеголового худенького человечка. Стоп! Где Славка видел это?! Скособоченный карлик в сером перешитом плащике и синих женских сапогах.... Это, это же... горбун! Тот самый.... И тогда он точно так же покачивался на каблуках, и разной длины его руки с толстыми прокопченными пальцами прихлопывали набитые чем-то карманы.
По глазам изнутри черепа ударило эфирно жидким пламенем. Славка глубоко выдохнул и осторожно отнял ладони от лица: видение не пропало, и он очумело смотрел, как неловкой припадающей походкой маленький человечек удаляется вслед Лие.
- Слав, ты чего? Красный весь. И глаза как у быка. Давление? - Старый заглянул из-за плеча неожиданно, и, если бы в другое время, то, наверное б, испугал.
- Так. Солнышко допекло.
- Зря с босой головой ходишь. Не Сибирь. И ещё, это, Слав, погоди-послушай, что сказать тебе хочу. Не обижайся, от чистого сердца, поэтому прямо в лоб: ты бы перестал с этой соплюшкой играть! Чего-то мне нехорошо, неуютно. Я, если честно, уже не раз себя корил, что начал тебе записочки передавать. Не могу объяснить толком, но кошки скребут.
- А чего ты так обо мне заботишься? Я, вроде, давно большой мальчик.
- Большой-то большой, но всё равно мальчик. Для меня вы все здесь как сынки.
- А это уже совсем лишнее.
Иван Петрович извиняющеюся дёрнул плечом, и, ещё на раз расправив на провисшей верёвке свою блеклую тельняшку-безрукавку, неспешно направился к базе. Бузит парень, булькает. Все они, нынешние молодые, не научены уважать чужой возраст. И опыт. Словно все безотцовщина.
Вот и со своим Александром он тоже, было дело, хлебанул, пока выправлял пропущенное: малой рос, формировался, ему для подражания живые мужские примеры требовались, а отец с дежурства да на подработку, в детсаду же всех подряд воспитывали тётки. Первая учительница - женщина, классная - естественно, и в старших классах из мужиков - только историк да физрук. Вдобавок, Александр сызмальства каким-то бирючом пошёл, всё сам по себе, молчком да бочком, ни в какую секцию или кружок не загонишь. Вот и пришлось уже с подростком за всю систему воспитания отдуваться, как однофамильному сержанту Павлову - делая вид, что "его много": на зарядку вместе вставать, в бане париться, показывать как по-военному драют пол и заправляют постель, чистят обувь и гладят брюки. А, иной раз, буквально силой вывозить на хоккей или рыбалку. Ещё парень узнал, что он должен уметь варить украинский борщ и уступать место в транспорте, бить точно в челюсть, всегда и от всех защищая сестрёнку. А за враньё, за спрятанный дневник с двойками или, там, грубость к матери, случилось порой и "плюшек" ему получать. Напрашивался, чего скрывать. Но, а как иначе? Рожаем для себя, а воспитываем для чужих.