- Сейчас соображу. С утра самое приятное - получить командировочные. Потом на склад, собрать амуницию: форму, бельё, обувки, ну, бронник там, каску, разгрузку. Спальник у меня свой новый.
- Это всё долго?
- Не знаю. Ладно, могу завтра только денежки получить. А снаряжусь послезавтра.
- Завтра, послезавтра ... а после послезавтра вы ... когда?
- Я ж говорил - военная тайна. Время "че". Так что же мы завтра?
- А поедем в Черепаново?
- Поедем. Только зачем?
- Там дядя Вася, папин двоюродный брат, священником служит. Он нас, не дожидаясь загса, без печати в паспорте повенчает.
- Ты этого хочешь?
- Очень.
- Очень-очень?
- Очень-очень-очень.
- Тогда едем.
- М-му! Целую, обнимаю, спи!
Вот-вот, "спи"! Славка с минуту смотрел на свою "нокию", потом прижал к носу погасший экранчик и сунул телефон под подушку. Всласть потянулся и, продолжая улыбаться, захлопал глазами в потолок. "Спи". Вот-вот.
ЗА ДВА ДНЯ.
Нанятый на весь день таксист зарядился их восторгом и с искренним удовольствием оценивал купленные в ЦУМе платье и туфли для невесты, сам выбирая на центральном рынке фрукты, показывал, где самые свежие цветы. Славка в своём яро-пятнистом дембельском камуфляже с лихим голубым беретом на затылке, и Саша, лёгкая, светящаяся как облачко, в чуть кремовом, мелко сборенном японском шёлке, раздвигали встречных метра за три, и образованный в толкучке коридор не сразу затягивался, упруго давя им в спины любующимися взглядами. Даже каменные бабы за мясными, рыбными, крупяными и овощными прилавками обмякали выветренными, свирепо раскрашенными лицами и перешёптывались, кивая друг другу на счастливых "молодожёнов".
Трасса, вырвавшись за серпантинную тесноту Бердска, вольно развилась, широко обходя берёзовые холмы и просекая изумрудящиеся до горизонта поля озимой пшеницы. Редкие встречные машины со свистящим шорохом ударяли в приоткрытое окно разогретым ветром, и столбы электропередач ровными взмахами проводов отбивали такты сердечного марша.
Вот так быстро и направленно несло Славку с того самого перводекабрьского вечера, когда они, дежурившие около киноцентра "Аврора", помогли трём девушкам избавиться от излишне рьяно клеящихся пьяных парней. Он ещё выслушивал благодарное щебетанье, помогая сесть в маршрутку, а сам уже знал, что залип. Всё произошло с первого взгляда. Просто - раз! - и даже температура подскочила.... Несколько вечеров засады обернулись удачей: Славка заметил за узорами замороженного стекла ПАЗика ту самую белую песцовую "зимушку", впрыгнул на подножку, - и встречи со студенткой истфака педагогического университета стали неминучими. Дни ускоренно замелькали, сливаясь в единый карусельный разлёт, снег наслоился и стаял, лужи высохли, отсыпались белые конфетти черёмух и ранеток, а они, кажется, и не успели даже всмотреться друг в друга, а не то, чтобы "узнать, как следует". В этом, нерассуждаемо властно повлёкшем потоке, его жизнь словно бы обрела логику исполнения неких пророчеств. Даже загибы нежданных, не планированных ситуаций, только ещё больше убеждали в какой-то высшей правильности, в фатальной предначертанности всего с ним - с ними! - происходящего. Служба в полку устаканилась быстро и как-то сама собой - в патрулировании, дежурствах, в теоретических занятиях и тренировках по любимой рукопашке она совсем не требовала сверхвнимания, каких-то излишних физических или психических затрат, словно бы просто продолжилась армейская "стодневка". Кто был вокруг? Да нормальные мужики, не пацаны же, ну, чуток попритёрся, отстоял своё пространство, и всё - люди ж везде люди, если ты сам человек. Даже эта командировка в Чечню, опять же, настолько вовремя подвернулась: ведь если б, действительно, из органов турнули - тогда всё, прощай юриспруденция! Так что, и тут всё точно. Всё как нужно. Кому нужно? А ему. И Саше.
Права мама: "сам на свадьбу заработаешь".
Невысокий и легкотелый, с серо-седой бородкой и такой же сизой косичкой, пятидесятилетний отец Василий что-то долго делал в алтаре, важно проходя туда-сюда за открытыми Царскими вратами, а они напряжённо ждали посреди маленького, чрезвычайно уютного сельского храма, хлопая глазами на пёстроту росписей по стенам и своду. Саша шёпотом рассказывала - кто есть кто. В самой вышине куполка, над узкими вытянутыми окошками, вкруг длинной цепи с новенькой, красно-медной люстрой - "паникадилом" - сошлись Архангелы, под ними расположились Евангелисты. Дальше, за спиной, до самого хорового балкончика по тёмно-синему арочному потолку выстроились святые, почти все свои, сибирские, потому что храм так и назывался - "Всех святых, в земле Сибирской просиявших". А прямо над ними Божия Матерь в широко распахнутых руках держала белый шарф - омофор. Он означал Её покровительство над Россией. Справа на стене - сцена Распятия, ну, это-то и Славка понимал, а слева - Вход Господень в Иерусалим. Вернее, въезд на "осляти". Художнику особо удались лица фарисеев, злобствующих в ближнем левом углу. Совсем как живые.
И откуда ей это всё известно?
Отец Василий - папин двоюродный брат, и она пять лет назад здесь "на молоке" каникулы проводила, после удаления аппендицита здоровье поправляла. Как раз, когда церковь расписывали. И даже вон тот орнамент помогала раскрашивать. Ага, самый кривой участок.
- Исайя, ликуй... - под срывающееся одинокое пение, вслед за священником они мелкими шажочками трижды обошли аналой и подсвечник. Со скамейки у входной двери за ними внимательно следил таксист. Других свидетелей таинству не было.
- Венчается раб Божий Владислав рабе Божией Александре... венчается раба Божия Александра рабу Божьему Владиславу... - кольца, с которых они не догадались сорвать бирки, непривычно тяжелили пальцы, а надетые короны совсем не подходили по размеру - у него она едва держалась на макушке, а Саша, наоборот, утонула в своей по брови.
От придерживаемого дыхания сердце колотилось как у бешеного кролика. А ещё он никак не мог запомнить от какого плеча к какому нужно накладывать крест и хитрил, чуть запаздывая за Сашей.
- Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь!
Глоточек густого вина ударил жаром в лицо и, сняв напряжение, заполнил тело тёплой ликующей радостью. Словно в и так светлое помещение через окна долилось ещё больше солнца, ослепительно расплескавшегося на золотой лепнине иконостаса, изгибах паникадила, высоких ножках подсвечников и бело-серебряной ризе.
- Ну, молодые, поцелуйтесь. - Отец Василий и сам улыбался им отчего-то с явным облегчением. Мелкие морщинки сжимались-сходились вокруг искрящих лаской точек зрачков, коротко подрезанные усики топорщились над большими, не по черепу, редкими зубами. - Поздравляйте ж друг друга!
В низеньком, обмазанном глиной и выкрашенном в жёлтое, соседнем с храмом домике, чистенькая до восковой полупрозрачности старушка - Татьяна Семёновна - в белом платочке под завязанной накрест пушащейся шалью, уже накрыла в "зале" стол, на который таксист выложил их яблоки, бананы, апельсины и торт, выставил две бутылки шампанского, а рядом от местных щедрот дымились по железным тарелкам пельмени, белела облитая сметаной гора крупного домашнего творога и, прямо на вязанных кружевных салфетках, пестрили разнокрашенные - с прошедшей две недели назад Пасхи - яйца.
- Вот, вы слышали сегодня: "кого Бог сочетает, человек да не разлучит". Великая формула для устроения всей вашей будущей жизни, если вдумаетесь. Ведь любовь - единственное, что соединяет истинно, потому что в Писании сказано: Любовь и есть сам Бог. Но, только в понимании любви - не как жажды чем-то обладать, не в страстном эгоизме, а, наоборот, в полной жертвенности, безостаточной самоотдаче: "я люблю тебя, значит, я твой", - и покрывает брачный союз Божья благодать. И, действительно, когда двое вот так любят друг друга, когда они отдают друг другу всю свою душу, разве может что-то и кто-то их разъять, разлучить? Нет такой силы, ни человечьей, ни бесовской. Запомните: слияние душ в Божественной Любви - единственно настоящее, непреходящее счастье, другого на земле нам не дано. А так как человек существо не только душевное, но и плотское, то отсюда ему и ещё одна радость - чадо. Никогда не разлучиться мужу и жене, после того, как у них родилось дитя. "Да будут единая плоть" - и вот ваш ребёнок навсегда наследует черты и характеры вас обоих, он навсегда равно и мамин и папин. Малый такой ребёночек, а в нём вы уже нераздельны, в подобие Святой Троицы: три ипостаси в единой природе.
Славка, поймав момент, когда отец Василий отвлёкся на закуску, тихонько подтолкнул Сашу плечом:
- Родишь мне сына?
- Сначала дочь.
- Это ещё почему?
- А чтоб помогала с младшими нянчиться.
- Ты что, сказку про гусей-лебедей не читала? Чтобы она своего братца проморгала? Не смей мне перечить - сына первым! Защитника!
- Чего-чего не сметь?
- Ничего не сметь. Вот как батюшка сказал: "да убоится жена мужа своего"!
- Ох, и боятся оне нас! - Отец Василий смеялся заразительно, рассыпчато, опять пряча блестящие глазки в зажимы морщинок. И за ним нельзя было не рассмеяться остальным. Только Семёновна у печи печально подпирала щёку чёрной ладонью, отстранённо ожидая окончания застолья. А, может, у неё болел зуб?
Пустынная улица мелькала и щебетала чёрными с малиновым, низко пролетающими росчерками ласточек. Припылённая вдоль некрашеного церковного забора кипень мелкой аптечной ромашки млела в ожидании дождя - плотно взбитые, густые облака с юга наползали медленно, но явно с серьёзными намерениями.
У "волги" стоял, как вначале показалось, мальчишка, тыча пальцем в шашечки вдоль всего кузова, словно их пересчитывая. Таксист уже дёрнулся заорать, но разглядел, что это не ребёнок, а крохотный горбун.
- Гоша, а чего ты не зашёл? Пообедал бы с нами? - Отец Василий попытался заглянуть в лицо отворачивающегося от него немолодого уже, большеголового худенького человечка в сером ушитом плащике и ярко-синих женских сапогах с белыми каблуками. - Ты чего, опять на что-то обиделся?
Горбун рывком увернулся от священника, отшагнул, быстро и жадно осматривая снизу вышедшую компанию.
- Ну, вот. Опять за своё! Это - Гоша. Он у нас человек особенный, у него сны вещие.
- Это как?
Гоша сердито метнул взгляд в улыбающуюся Сашу. И неожиданно пропищал:
- А я тебя помню!
- Вот вещие, и всё. Увидит он, к примеру, под утро, что батюшка его за что-нибудь ругает, и верит, что такое вот-вот случится.
- А если не произойдёт?
- Так он специально напросится. Для верности своему сну.
- Я тебе про пожар в кочегарке точно предсказал, - вскинул головой Гоша.- И про то, когда епископ умрёт.
- Один раз - это случайность, второй раз - совпадение. Вот когда ты в третий раз вправду проречёшь, тогда только поверю в закономерность. Чего сегодня-то приснилось?
Горбун чуть покачивался на высоких каблучках, разной длины его руки с толстыми прокопченными пальцами прихлопывали набитые чем-то карманы, а землисто-серое личико выказывало полное презрение к подкалывающему его отцу Василию. Однако, за детски выпяченной нижней губой, за гордо завёрнутыми на близящиеся облака серо-жёлтыми белками, Гоше никак не удавалось скрыть внутреннее, зудящее напряжение - ну, не зря же он тут целый час поджидал их выхода. И, опять стрельнув взглядом в Сашу, Гоша по-старушечьи сердито задишконтил:
- Ну, ты чего лыбисся? Смотрись-ка лучше в зеркала, пока они тебя отражают! Спеши, вглядывайся. А ты, солдат, не ходи спиной. Коли взял что, не отступайся.
Некоторое время они все молчали, глядя, как неловкой припадающей походкой маленький человечек удаляется вдоль притихшей под наплывающей тенью улицы.
ЧЕТВЁРТЫЕ СУТКИ В ПУТИ.
Иван Петрович сидел за откидным столиком бокового места, напротив крайнего закутка плацкартного вагона, в котором расположились девчонки-поварихи. Поезд на длинном пустом перегоне раздухарился, и их прицепной вагон безжалостно мотало, отстукивая на счёт "четыре" незакрытой дверью в тамбур. До смены оставалось около часа, дрёма одолевала, и, если бы не соскальзывающий со столика автомат, он бы точно уже смотался в детство или на рыбалку. В очередной раз подхватив с колен холодный АКСУ, Пётр Иванович глубоко вздохнул и решительно встал: нет, нельзя поддаваться! Вдоль едва освещённого коридора к стенкам и полкам жались вещмешки и скатки, а поперёк в два ряда торчали непомещающиеся на лежаках ноги. Пятьдесят человек четвёртую ночь спали удивительно тихо - никто не храпел. Молодёжь, сердца здоровые. Плюс даже те, для кого это не первая и не вторая командировка, всё равно тайно нервничали и даже в предутреннем сне до конца не расслаблялись.
Осторожно, мимо досвистывающего титана и незадвинутого проёма в чёрное купе проводниц, выскользнул в тамбур, спиною придавил за собой дверь. Коротко привязанная овчарка, пытающаяся уместиться на крохотной подстилке, жалостливо заглянула ему в лицо.
- Лежи, я не курить. Лежи.
Выстуженное железо лязгало сочленениями с замыкающим состав товарным, в котором по проходу между подпотолковыми горами разнокалиберных ящиков с вещами, продуктами и боеприпасами шагал и стучал зубами дежуривший параллельно Славка - молодой парень из тоже "приданных", и тоже теперь из их второго взвода. Там-то, в товарном, не до дрёмы - днём жара, ночью холодрыга. "Степь да степь кругом... Путь далёк лежит...", - грязное стекло коротко высветилось пропущенной платформой или переездом, и скорость заметно пошла на убыль. Где-то уже скоро Самара, с её знаменитым новым вокзалом, на который нужно обязательно разбудить ребят из его купе. Хотя можно и не будить - это в первые и во вторые сутки народ излишне суетился, по всему вагону наперебой пилиликали мелодии сотовых, и все что-то беспрерывно ели, тасовались по интересам и хохотали, хохотали. А вчера как-то разом вдруг и анекдоты кончились, и страшилки. Просторы России, ровно отбиваемые рельсовыми стыками, на третий день угомонили даже самых заводных: бесчисленные хутора, деревни, станции, крохотные и немалые посёлки, городки и города, то сочувственно, то любопытствующе провожали влекомый на юго-запад состав, эстафетой палочкой передаваемый вдоль древнейшего пути сменявших друг друга евразийских цивилизаций - от барабинских камышовых болот к тростниковым волжским заводям. Поезд словно в ускоренном кино перемещался из весны в лето: бледное берёзовое безлистье продутых ветрами Омских и Челябинских равнин, через чёрноту еловых гребней Миасса и Златоуста, сменилось сине-кобальтовыми дубками Уфы, которые отступали перед мелкой вязью буйно-зелёных саратовских акаций. И эта противоестественность тоже добавляла тревожной нервозности.
Самарский вокзал удивил не только фантастической на фоне чёрного неба фонарной громадой стеклянного купола, но и абсолютно пустынностью. На красиво плиточных, крытых пластиком платформах ни души: через подземные переходы на пути и так-то пропускали только по билетам, но тут не вышел даже дежурный из отдела спецперевозок. От этой нарочитой образцово-показательной пустоты несколько сонных бойцов наскоро позябли у самых дверей и, побросав окурки под колёса, дружно полезли в тамбур, откуда встречно, поправляя на плече длинный РПК, выглядывал сменщик, прапорщик Гоша Кулик:
- Ну что, Старый, иди, отдыхай.
- Так минут двадцать осталось?
- Отдыхай. Полгода впереди - ещё успеем, сочтёмся.
"Старый" - уважительной кличкой Петра Ивановича наделили ещё на бетонных ступеньках высокого крыльца ОМОНа, где шесть солнечных часов они ждали погрузки, где "приданные" из разных райотделов города и области осторожно присматривались друг к другу и к тем, к кому их "прикомандировывали". Хозяева свободно бродили по тёмным коридорам своего здания, к ним то и дело подъезжали и подходили сослуживцы, наиграно бодро напутствовали; у железных ворот и в глубине двора, подальше от посторонних глаз, шло вытягивающее кишки прощание с жёнами и родителями; а они - гаишники, следаки, эксперты, конвоиры и пэпээсники, честно уже отрезанные приказом от "цивильного", стеснившись на крыльце, полутомясь, полунежась на безветренном припёке, неспешно обменивались мнениями по самым непринципиальным вопросам.
"Старый". Конечно, в свои пятьдесят Иван Петрович диковато смотрелся на фоне сплошь двадцати-двадцатипятилетних бойцов и тридцатилетних офицеров. Но он за это не собирался ни прятаться, ни в чём-то противопоставляться. Он есть, каков есть, и свою часть службы вытянет. На сколько сможет.