Князьковский ничего не ответил. Он поднялся, взял бушлат и напялил его на голое тело. Потом также молча зашагал прочь.
— Куда же вы, товарищ комиссар? — крикнула Нюся. — Вы нас покидаете! Какой же нам будет приказ?
Князьковский снова промолчал. Он надвинул бескозырку на самые брови и заковылял через бурьян. Актеры смотрели ему вслед. Матрос ковылял в направлении железнодорожной линии.
— Хотите узнать расписание поездов? — въедливо крикнула Нюся. — Купить билеты? Боюсь, что билетная касса не работает… Или бросаете нас на произвол судьбы?
Богодух-Мирский тяжело вздохнул:
— Что ему Гекуба? Что он Гекубе, чтоб над нею слезы лить?
* * *
Князьковский долго бродил вдоль железнодорожного полотна. Самолет именно сюда сбрасывал свои бомбы, и ему удалось причинить много вреда. То и дело между рельсами зияли воронки, местами были расщеплены шпалы, несколько вагонов разбито.
Вагоны как раз и привлекали внимание Князьковского. Он ходил вокруг них, внимательно оглядывая каждый. Один был без пола, другой — разбитый вдребезги, третий — опрокинулся вверх колесами. Наконец Князьковский остановился перед одним вагоном и удовлетворенно крякнул. Это был длинный красный пульман. Его крыша и три стенки были совершенно целы, не было только четвертой стенки: ее, видно, вырвало разрывом гранаты. Зато пол был совершенно не поврежден. Бросив еще раз на вагон удовлетворенный взгляд, Князьковский, насвистывая, направился к полю, по ту сторону станции.
На широком поле, сразу за железнодорожной насыпью, среди увядшей свекольной ботвы мелькало несколько веселящих глаз цветных косынок. Это девушки копали свеклу. Пока летал самолет и гремела стрельба, девушки отлеживались в ямах, но вот бой отгремел, и они снова принялись за свою работу.
Князьковский остановился на насыпи неподалеку от девушек.
— Эй, дивчата! — закричал он, приставив ладони как рупор. — Здоровенькi були, з п’ятницею!
— Дай боже здоровья! — откликнулось несколько звонких голосов.
— А почем за поденную работу берете?
— Не поденно, на своем работаем… на общественных буряках.
Девушки бросили работу и глазели на матроса. Некоторые подошли ближе. Одна из них уже шептала что-то смешное подруге.
— А то и на поденную стать можем! — фыркнул кто-то сзади. — По полфунта соли и на ваших харчах…
Князьковский, вынимая папиросы из кармана бушлата, сделал несколько шагов к ним. Взяв в рот папиросу, он достал спички.
— А ну, высеки огня которая-нибудь: видишь, одной рукой несподручно мне!
Бойкая девушка с черными глазами подбежала, взяла коробок и зажгла спичку.
— Ишь какая шустрая! — ущипнул ее Князьковский и положил спички обратно в карман. — А ежели для красноармейцев, то почем?
— Для красноармейцев, — ответила опять все та же бойкая, прыснув в уголок платочка, — только за одни харчи станем.
Князьковский почесал за ухом.
— А дешевле?
— Для красноармейцев, — ответила с достоинством высокая и статная молодица, — и на своих харчах станем. Бесплатно.
— Вот это по-нашему! — похлопал ее по спине Князьковский, потом вытянулся и откозырял. — Служу трудовому народу!.. Значит, договорились — и ваших нет! Нитка и иголка у каждой есть? А щетка и мел? А синька есть? Ну, пошли! Свистать всех наверх!
Когда через несколько минут Князьковский с группой девушек, вооруженных щетками, ведерками с разведенным мелом и мотками ниток, подошел к тому месту, где когда-то был театр, он застал актеров уже полностью готовыми к уходу. Смыв грим, сняв парики и свернув все лишнее в узлы, актеры как раз собирались двинуться. Нюся поддерживала раненого помрежа под руку.
Князьковский подходил, еще издали махая рукою:
— Аврал, братишки! — кричал он. — Свистать всех наверх! Кто из вас, товарищи актеры, рисовать разными красками умеет? А?
Актеры молчали.
Князьковский подошел ближе и остановился, деревяшка его вгрузла в песок.
— В чем дело? — подозрительно спросил он.
Все молчали. Говорить было не о чем.
— Дело в том, — наконец отозвалась Нюся, — что мы… что мы…
Богодух-Мирский величественным жестом забросил свой узелок на плечи.
— Пойдем искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок!
— Мы идем по домам! — наконец закончила Нюся.
Некоторое время Князьковский молчал. Молчали и актеры. Девушки прыскали в рукава.
— Та-ак, — наконец выдавил из себя Князьковский. — Так! Значит, поэт Шевченко зря, выходит, свои «Гайдамаки» писал. Для смеха барышням и кавалерам. И когда «Кары ляхам, кары» кричали, так это, выходит, бойцов просто на понт брали. По домам, а красноармеец пусть погибает себе без исповеди и спектакля. Вот какой, значится, ваш пролетарский театр! Давай сюда решето с яичками и яблоками, что тебе бойцы конной разведки от целой дивизии преподнесли! Давай, я их лучше на базар отнесу!
Помреж оттолкнул Нюсю и вышел вперед. Он вытянулся во фронт и приложил руку к гимназической фуражке.
— Товарищ комиссар, — рапортовал он, — разрешите доложить, я остаюсь в строю!
Актеры стояли растерявшись. Нюся кусала губы. Девушки пересмеивались.
И вдруг Нюся вскочила и подошла вплотную к Князьковскому.
— За что, — всхлипнула она, и спазма сдавила ей горло, — за что вы арестовали Риту Войнарскую? Вот скажите мне — за что?
Князьковский сверлил ее пронзительным взглядом, и взгляд этот, казалось, пронизывал девушку насквозь. Потом он побагровел и прохрипел своим простуженным голосом:
— Уже и расстреляли! — Нюся отшатнулась и побледнела. — А за то, что она была враг! Петлюровская и польская шпионка!
— Шпионка? — отшатнулась Нюся. — Этого не может быть…
Князьковский плюнул, сорвал бескозырку и хлопнул ею об землю.
— Шпионка! Побей меня все силы контрреволюции, если соврал! Вечером в спектаклях играла, а ночью наши дислокации переправляла в дефензиву! Чтоб мне с этого места не сойти, гад буду, если соврал!
— Шпионка! — шептала Нюся, еле держась на ногах. — Шпионка… Какой ужас!..
К вечеру от станции в направлении фронта, вдогонку за наступающей дивизией, отбыл состав. А впрочем, весь состав состоял только из одного грузового пульмана и паровоза «кукушки». На груди «кукушки» натянули красный флаг, на котором мелом было начертано: «Кары панам, кары!» Что касается вагона, то он имел только три стенки. Вместо четвертой на большой раме был натянут театральный занавес из мешковины. По диагонали через весь занавес шла надпись густой синькой: «Фронтовой театр Н-ской дивизии», а под ним мелом: «Представлено будет «Гайдамаки», по Шевченко. Собственные декорации, костюмы, бутафория». Неподрубленную кромку занавеса трепал встречный ветер. А когда железнодорожная линия делала крутой поворот и порывом ветра занавес вгибало внутрь вагона, точно парус, то из-под занавеса появлялись три ноги и одна деревяшка. Две ноги были в женских башмачках, одна — в широком матросском клеше.
Прикрываясь занавесом от ветра, в дверях вагона сидели Нюся и Князьковский. Богодух-Мирский стоял сзади, скрестив руки на груди. Другие актеры, подложив под головы узлы, спали на макетах леса и хаты с мальвами и подсолнухами. Вместо одеял служили свитки, жупаны и кунтуши.
Нюся молчала, Князьковский похлопывал ее по плечу. Он доказывал ей, что с одной пьесой в репертуаре театр на фронте существовать не может. За три-четыре дня спектакль пересмотрят все бойцы, а тогда что? Конфуз! Комдив отдал приказ: театру обслуживать дивизию ежедневно, на протяжении всего рейда. А рейд этот может быть и неделю, и месяц, и даже два. А приказы в боевой обстановке должно выполнять точно. Значит, надо немедленно, вот тут же в дороге, разучить еще одну пьесу и за несколько дней показать ее бойцам.
— Уразумела?
Нюся молчала. Она не услышала вопроса Князьковского, возможно не слышала и всей его речи. Князьковский полез в пустой левый рукав, который служил ему и карманом и торбой, и добыл оттуда смятую брошюрку.
— Вот, — сказал он, — и пьеска такая имеется; в агитпункте мне ее одолжили на две недели: Львов, «Мститель», пьеса в одном действии из времен Парижской коммуны, действие происходит на кладбище Пер-Лашез… Видишь, какое добро!
— Нет и не будет в том добра! — вдруг из-за его спины полилась патетическая декламация. — Но молчи сердце — скован мой язык… Входят Горацио, Марцелло и Бернардо, — уже более простым тоном закончил, добавляя и ремарку, Богодух-Мирский.
Князьковского так и подбросило. Терпение его иссякло. Он вскочил на ноги и зверем накинулся на несчастного старого актера.
— Гражданин трагик! — захрипел он. — Прошу вас выражаться своими словами!
— Простите, — потупился старый актер. — Но, понимаете, реплика…
Князьковский долго и сердито усаживался.
— Гамлет! — угрюмо бросил он через плечо. — Принц датский…
— Я не нарочно, — отвесил поклон Богодух-Мирский, — извините!
Нюся схватила Князьковского за руку.
— Да, да, простите! — зашептала она, волнуясь и заикаясь. — Я вас очень прошу, простите. Что я была такая… Ну, вот такая… Ведь я не знала… я думала, она прекрасная актриса, а она… вы извините, товарищ комиссар!
Театр догнал дивизию только за третьей станцией.
И уже утром, в седьмом часу, занавес на грузовом пульмане раздвинулся и третья и четвертая роты, которым подошла очередь смотреть спектакль, получили возможность увидеть «Гайдамаков» и запеть следом за актерами «Од села до села».
Рейд дивизии — на соединение с Первой Конной — глубоко вклинился в расположение белопольских легионов Галлера. Продвижение частей осуществлялось вдоль железнодорожной линии, в направлении Шепетовки. И вслед за экипажными эшелонами дивизионных бронепоездов продвигался по железнодорожной линии и состав дивизионного театра «Кары панам, кары!» Два-три раза в день из дверей грузового пульмана звучала патетическая речь и весело звенела песня «Од села до села». Остаток времени актеры тратили на репетиции новой пьесы из времен Парижской коммуны — «Мститель». Пьеса очень подходила своим революционным содержанием, но имела один недостаток: в ней совсем не было пения. А впрочем, по требованию комиссара театра, пренебрегая исторической правдой, — во имя, так сказать, правды художественной, — французские коммунары под стеной Пер-Лашез тоже исполняли старинную украинскую песню «Од села до села». Ничего не поделаешь… Песня «Од села до села» стала уже дивизионной, и без ее исполнения был немыслим никакой спектакль.
* * *
Рейд дивизии отклонился от железнодорожной линии, марш частей проходил теперь вдоль реки, и, чтобы обслуживать и дальше бойцов ежедневными спектаклями, комиссар театра вынужден был пересадить свой театр на катер.
В то утро между Нюсей и Князьковским, сидящими на корме, шел тихий разговор. Солнце светило ласково и ярко, легкий ветерок шуршал в камышах, тихо плескались волны за бортом.
— И еще я хотел тебе сказать, — задушевно признавался Князьковский, — игрой своей ты, можно сказать, целые полки поднимаешь на бой за коммунизм, а сама из себя ты вовсе беспартийная. Как же оно так получается?
Нюся в смущении поправила синюю французскую кепи на своих кудрях.
— Но это же в театре, а то в жизни…
Князьковский возмутился:
— А что такое театр? И что такое жизнь? Из театра в жизнь тоже дорога есть. А в жизни дорога только одна — в коммунизм!
Но в это время вдруг загремел дружный многоголосый речитатив, заглушая их тихую беседу:
Два десятка юношей в синих французских мундирах, сшитых из посиненной мешковины, и в красных «котовских» галифе дружно рубили тяжелый и четкий гекзаметр. Это были красноармейцы, прикомандированные из разных частей в театр для участия в новой пьесе «Мститель» Львова. Но в антиакустичных условиях фронта голоса молодых актеров звучали очень слабо, и старый трагик Богодух-Мирский взялся на скорую руку хоть кое-как поставить им дыхание. Он стоял перед строем бойцов и, заломив набекрень синюю французскую кепи с серебряными шнурами, дирижировал звонким скандированием:
Многоголосое эхо перекатывалось далеко вниз по реке и звенело над всей долиной. Подготовка новой премьеры и воспитание молодых кадров было в полном разгаре.
Богодух-Мирский дал своим молодым ученикам минут пять передохнуть, и Князьковский с Нюсей получили возможность закончить разговор. Теперь речь шла о том, что дивизионный театр не может существовать, имея в своем составе только какой-то десяток актеров и одну актрису. К тому же, по предположениям Князьковского, война вообще должна была вскоре закончиться и дивизионному театру предстояло стать одним из лучших театров республики. Где же раздобыть для него актеров?
— Вот, скажем, Сара Бернар, — поинтересовался Князьковский, — известная мировая актриса, где она сейчас находится, не знаешь? Не в прифронтовой ли полосе?
Нюся застеснялась и потупилась.
— Или, скажем, Комиссаржевская, или там Заньковецкая. Мы в два счета раздобудем от комдива приказ на их персональную мобилизацию — и ваших нет! Тебе их домашний адрес известен? Ты их давно видела?
— Я не видела их никогда… — прошептала Нюся хмурясь, — и вообще Сары Бернар и Комиссаржевской уже давно нет на свете. Это я тогда просто так сказала, со зла, чтоб вам досадить… Вы не сердитесь за это на меня…
Но закончить разговор им снова не удалось. Неожиданно громкий гул перекатился через реку и с железным лязгом лопнул где-то вверху. В ту же секунду неподалеку, из камыша, брызнуло в небо фонтаном грязи и земли. Гулкий взрыв потряс все вокруг.
Ба-бах!
Князьковский и Нюся вскочили на ноги.
Ба-бах! — ударило снова, и на этот раз метрах в двадцати за кормой высоко плеснул фонтан воды.
Ба-бах! — раздалось в третий раз, и это было уже перед носом катера метрах в десяти.
И тогда один за другим десять или пятнадцать взрывов взлетело вокруг катера. Польская батарея взяла катер в кольцевой обстрел. Капитан дал «стоп», мотор заглох, и теперь в перерывах между взрывами наступала абсолютная тишина. Но уже через минуту застрекотали пулеметы, и на зеркальной поверхности реки и впереди и позади катера легли широкие вееры заградительного огня. Катер сносило течением прямо к песчаному крутому берегу. Около полусотни белопольских жолнеров уже бежали к воде и с ходу бросались в реку с винтовками наготове.
— Сдавайтесь, сдавайтесь! — орали они. — Большевице, реньки догури!
Сопротивление было бессмысленно, и актеры поспешно подняли руки вверх. Красноармейцы — «французы» переминались с ноги на ногу, не зная, что им делать. Передние жолнеры уже хватались за концы с правого борта.
Заслоняя своим телом Нюсю, Князьковский отступал к левому борту. Рука его щупала пояс, ловя кобуру. Еще мгновение, и, выхватив наган, он дорого продаст свою жизнь. Но в это мгновение несколько жолнеров сзади повисли у него на плечах, и, не устояв на деревяшке, Князьковский грохнулся на палубу. Ему уже крутили руку назад. На берегу стоял польский поручик и кричал:
— Взенц живцем! И до полковника! Прендко!
Машина пана полковника остановилась на краю обрыва. Телефонисты сматывали провод. Победная песня уже звенела с высокого берега.