Но майор все ждал, и Ольга пересилила себя.
— Благодарю вас, господин майор, — сказала Ольга, — вы очень любезны. Мне следовало бы пригласить нас в комнату, но мы, простите, живем тесно, у нас постой, мама лежит, она тяжело больна, и дети уже спят.
Это была слишком длинная речь, — Ольга едва не захлебнулась, пока договорила, — но у нее хватило самообладания, и голос ее до конца был ровен и спокоен.
— О! — сказал майор и еще раз вежливо поклонился. — Ни в коем случае не надо беспокоить вашу матушку и ваших детей. Как здоровье вашей уважаемой матушки?
— Ей худо.
— Не прислать ли к ней врача?
— Нет, спасибо. Врач у нее был. Врач бывает постоянно.
— Может, вам, фрау Ольга, негде достать для матушки лекарства?
— Спасибо, — сказала Ольга, — у меня есть все.
Это была неправда, уже давно Ольга не могла достать для матери понтапон, единственное средство, успокаивавшее страшные боли; но даже в этом случае она не могла воспользоваться услугами офицера гитлеровской армии.
Майор подождал минутку, не скажет ли Ольга еще чего-нибудь, он ждал, вежливо склонившись, но Ольга молчала. Они стояли друг против друга в полумраке передней, это было неудобно, но Ольга ничего не могла поделать. Пахол, стоя навытяжку, замер у порога. Майор не обращал на него внимания.
Не дождавшись новых речей от Ольги, майор сказал:
— Мне очень жаль, фрау Ольга, что вам так трудно живется, и я был бы счастлив хоть немного развлечь вас. Я предложил бы вам провести два-три часа в нашем офицерском казино, но не могу решиться, ведь вы, фрау Ольга, не сможете оставить больную матушку?
Это был вопрос, и Ольга поторопилась ответить:
— Нет, нет, я вам очень благодарна, господин майор, я вообще живу очень скромно и никуда не хожу.
Майор поклонился.
Снова наступила пауза, и майор почувствовал теперь, что он должен сам завладеть разговором.
— Фрау Ольга, — сказал он, — и в прошлый раз и теперь вы все говорили о своих детях. Вы так молоды, фрау Ольга, а у вас уже двое детей?
— Это не мои дети, — ответила Ольга, — это дети моей матери от второго мужа. Мать сейчас больна, и это все равно, что мои дети.
— Понимаю, — склонил голову майор, — и выражаю вам, фрейлен Ольга, свое сочувствие.
— Благодарю вас, — прошептала Ольга и потупилась.
Майор выпрямился и посмотрел Ольге в лицо.
— Сейчас очень трудные времена, фрейлен Ольга. Если бы вы, фрейлен Ольга, были так любезны и позволили мне оказать вам уважение и выразить сочувствие вам в вашем трудном положении, я попросил бы у вас разрешения ради сегодняшнего большого праздника прислать детям каких-нибудь лакомств?
Это опять был вопрос.
— Спасибо, — сухо сказала Ольга, — жить мне, разумеется, трудно, но у детей есть все необходимое.
Майор опустил голову.
— Я вас понимаю, фрейлен Ольга, и я преклоняюсь перед вашей гордостью. Но, может быть, вы разрешите мне сделать это в виде аванса под будущее жалованье, которое будет причитаться вам, когда вы начнете у меня работать?
Ольге было трудно, очень трудно говорить с таким корректным врагом.
— Я вам очень благодарна, господин майор, — сказала Ольга, — но мама так плохо себя чувствует, что я, право, не знаю, когда смогу приступить к работе у вас.
Майор секунду подождал, что еще скажет Ольга, но ей нечего было больше сказать.
— Мне так неудобно, господин майор, что я принимаю вас в передней, — сказала Ольга, — здесь негде даже присесть.
— Не беспокойтесь, — ответил майор, — и извините, пожалуйста, за то, что я помешал вам. Но я хотел еще спросить у вас, когда вы думаете приступить к исполнению обязанностей стенографистки? — Он корректно улыбнулся. — Срок, который я вам назначил, фрейлен, уже прошел.
Ольга молчала.
Майор повернулся лицом вполоборота к Пахолу и бросил ему через плечо:
— Вы свободны!
Пахол на мгновение заколебался, но тут же вышел за дверь.
— Фрейлен Ольга, — сказал майор, — вы очень горды, и это делает вам честь. Вам трудно с больной матерью и детьми, но вы не идете ко мне на работу, потому что не хотите работать на врага, который захватил вашу родину.
Ольга замерла.
— Я уважаю ваши чувства и не позволю себе оказывать какое-либо давление на вашу волю. Я только позволю себе заметить, что, действуя таким образом, вы можете погубить и себя, и мать, и детей. Пойти на работу надо хотя бы ради того, чтобы добыть средства к существованию.
Ольга молчала. Ей было страшно, она не знала, что сказать.
— Я хочу сказать, что вы совершенно спокойно можете пойти ко мне на службу. Если вам, фрейлен Ольга, было особенно неприятно поступать на службу в комендатуру, то я должен сообщить вам, что сейчас я приглашаю вас на другое место. В комендатуре я работал временно. Я — участник войны тридцать девятого года во Франции, инвалид, и не могу уже принимать участия в боях. Я — офицер рейхсвера, фрейлен Ольга. — Он на мгновение остановился, словно решив подождать, пока его слова дойдут до сознания Ольги. — Сейчас состояние моего здоровья ухудшилось, и я отчислен от службы в армии. Я получил назначение на административную работу в резерве. Это не имеет прямого отношения к армии, и вы, фрейлен Ольга, можете пойти ко мне на службу, не входя в компромисс со своей совестью. Мне нужна переводчица, и я не хотел бы брать кого-нибудь другого. — Майор остановился. — Вы внушаете мне доверие и симпатию, фрейлен Ольга. — Он поклонился.
Ольга молчала.
Молчание было таким долгим, что майор почувствовал это. Он с поклоном щелкнул каблуками.
— Прошу извинения. Кланяйтесь, пожалуйста, от меня вашей матушке и передайте ей поздравление с Новым годом. — Он еще раз поклонился, ожидая, что Ольга подаст ему руку.
Ольга протянула руку, майор подхватил ее и снова поднес — только поднес — к губам. Затем он надел фуражку и откозырял.
— До свидания, фрейлен Ольга! Жду ответа. — Он дал адрес по Рымарской улице. Комендатура помещалась в другом месте. — Если вы позволите, фрейлен Ольга, я еще раз вас навещу.
Ольга промолчала.
— Желаю здоровья.
Майор откозырял. Затем он повернулся и направился к двери. Дверь затворилась за ним, — некоторое время было слышно, как стучат по лестнице его каблуки.
Ольга стояла окаменелая. Вошел Пахол.
— Ян, — простонала Ольга, — что мне делать, Ян?
Пахол ничего не ответил. Он топтался у порога.
— Милый Ян, как мне было неприятно, когда он приказал вам уйти.
Пахол крякнул.
— Милый Ян, он ведь все равно заставит меня!
Пахол молчал. Ему нечего было возразить Ольге.
— Вы видите, какой он? Он совсем не такой, как все. — Ольга вскочила. — Нет, не может быть! Это просто лукавство. Он такой же, как все…
— Не знаю, — сказал Пахол. — На наци он не похож. Может, он не наци.
— Ольга! — слабым голосом позвала мать.
Ольга поспешила в комнату.
— Кто это приходил?
— Это приходил майор Фогельзингер. Он поздравил тебя и меня с Новым годом, пожелал нам счастья и спрашивал, когда я пойду к нему работать.
Мать тяжело дышала. От страшных болей в разъеденной, раздутой печени она все время находилась на грани беспамятства.
— Он уже не служит в комендатуре. Он теперь на какой-то административной должности. И он сулит мне всякие блага.
Ольга говорила все это с му;´кой, но и с вызовом. Она не пойдет к майору, но вот лежит мать, ей необходимы лекарства, а дети ели сегодня один только суп.
Ольга прижалась лицом к холодной, сырой стене. Что же делать? Если бы вот так умереть — и конец…
Нет, на смерть Ольга не имела права. На ее руках были дети и больная мать.
Пахол кашлянул, чтобы привлечь к себе внимание.
Он хотел что-то сказать, но не успел: в дверь опять постучали. На этот раз это был тихий, осторожный стук, точно кто-то царапался в дверь, — так стучали только соседи.
Ольга сама отворила дверь.
За дверью стояла Ида Слободяник.
Ольга отшатнулась: вид у Иды был необычный — она шагнула через порог, прямая, негнущаяся, миновала Ольгу, как сомнамбула, отворила дверь в комнату и вошла, не проронив ни слова, точно не заметив Ольги.
Ольга торопливо последовала за ней.
Ида стояла посреди комнаты, как каменная, руки у нее бессильно повисли, бледность покрывала лицо.
— Что с тобой, Ида?
Ида облизала сухие, запекшиеся губы, — на дворе стоял лютый мороз, но губы у нее пересохли от жара.
— Они, — сказала Ида, — расстреляли всех евреев, которых вывели в гетто. Десятки тысяч! — Голос у Иды был без интонаций, без модуляций.
Мать вскрикнула и от боли потеряла сознание.
Ольга стояла перед Идой. Она слова не могла вымолвить. Не было у нее слов. А если бы они пришли Ольге на ум, у нее не стало бы сил произнести их.
— Я боюсь! — вскрикнула вдруг Ида. — Я боюсь.
Прекрасное лицо Иды исказилось от ужаса.
Ида сжала рукой подбородок и сунула пальцы в рот. Она стиснула челюсти, и ее мелкие, белые, острые зубы впились в кончики пальцев. Кровь потекла по подбородку, по рукам.
Гитлеровцы уже убили в городе тысячи людей, — коммунистов, советских служащих, просто людей, убили неизвестно за что. Это было ужасно, это было чудовищно, это была не война, а дикий произвол, массовое истребление. Ольга ужасалась, но Ольга не удивлялась. Она давно знала, давно поняла: фашисты истребляют народ, чтобы освободить себе жизненное пространство, на котором они собирались стать хозяевами. Таков должен был быть гитлеровский «новый порядок» в Европе. Непокорные, и потому опасные, а также неспособные к труду осуждались на уничтожение. В этом не было ничего человеческого, это не были законы борьбы, а лишь чудовищная «логика» зверя, если зверь способен на какую бы то ни было логику. Фашисты изгоняли из городов евреев, бросали их в гетто, отрезали от всей жизни. Это было бессмысленно, жестоко, бесчеловечно. Тут действовала тоже «логика» пропитанного расизмом, национализмом изувера-гитлеровца. До Ольги уже доходили слухи, что в захваченных городах Украины, Белоруссии и Польши немцы не только создают гетто, но и физически уничтожают евреев… Но вот все евреи, — только потому, что они евреи, — уничтожены и в родном городе Ольги. Ольга с Марией и Ниной спасли пока Иду от смерти. Но психика Иды уже не выдерживает. Девушка не только страдает от гитлеровского насилия, она просто боится, что ее тоже убьют. Она боится жить. Ей надо помочь.
Ольга не знала, как это сделать. Но не помочь нельзя. Иде надо скрыться. Ходили слухи, будто некоторые евреи убегают из городов и прячутся по деревням в украинских крестьянских семьях. У Марии есть какие-то связи в деревне. Надо немедленно обсудить этот вопрос с Марией. Тем временем Ида останется здесь. Но об этом никто не должен знать.
— Ида, — спросила Ольга, — видел ли тебя кто-нибудь, когда ты шла ко мне?
Ида не могла ответить. Она ничего не видела, когда бежала сюда. Ей просто стало страшно, и она побежала.
Страшная мысль вдруг пронизала Ольгу — Пахол. Вот он склонился над буржуйкой и помешивает ложкой суп. А вот Ида — с восковым лицом, с животным ужасом в остановившихся глазах, с окровавленными, искусанными руками…
Пахол почувствовал на себе пронзительный взгляд Ольги и понял ее молчание за своей спиной. Он выпрямился, обернулся и встретился с Ольгой глазами. Пахол был бледен, усики у него дергались, ложка дрожала в руке.
— Панна Ольга… — сказал Пахол.
Ольга опустила глаза.
— Панна Ольга! — прошептал Пахол. — Вы думайте только о себе, о жизни детей, о болезни матери. Вместе с вашей подругой, — Пахол повернулся к Иде, которая полными смертельного страха глазами смотрела на чужого человека, — вместе с вашей подругой доверьтесь мне. У меня есть предложение.
И Пахол предложил следующее: около кухни есть чулан, в нем темно, но не особенно холодно, потому что рядом в стене проходит дымоход, дверь чулана можно завалить корытами, лоханками, детскими ванночками, — точно ее вовсе и нет. В чулане можно зажечь коптилку, ночью, когда все заснут, можно подать еду, а когда он, Пахол, будет дома, чтобы покараулить, панну Иду можно выпустить в кухню или в переднюю подышать свежим воздухом.
— Ян! — простонала Ольга, — но ведь вы очень рискуете. А что, если об этом узнают…
Кровь бросилась Пахолу в лицо.
— С вашего позволения, — чуть не закричал Пахол, — прошу вас держать себя в руках. Война еще не скоро кончится, и вам надо сохранить силы для детей и для больной матери. С вашего позволения, я прошу вас выслушать меня, потому что я дело говорю…
Эту ночь Ида проспала с Ольгой в комнате на диване: ее нельзя было запереть в темном чулане и оставить одну: она тряслась в пароксизме нервной лихорадки. Ольга давала Иде попить, затем прижималась к ней и согревала ее своим телом. Пахол не ложился спать: он сторожил у входных дверей, чтобы не случилась какая-нибудь неожиданность. Под утро он пришел за Идой. Он уже приготовил чулан: чисто вымел сор, поставил мышеловку, а в углу положил мешок с соломой. Чулан был маленький, но, поджав ноги, Ида могла даже прилечь на мешок. На полочку Пахол поставил коптилку, которую он смастерил за ночь из гильзы крупнокалиберного пулемета, кувшин с водой и положил краюшку хлеба из своего вечернего пайка.
Тихо, чтобы не разбудить детей, Иду заперли в чулане и дверь завалили ванночками, корытами и лоханками.
— Так будет хорошо, — сказал Пахол, покончив со всем, — всякий раз, когда мы будем выпускать панну Иду на свежий воздух, я тоже буду устраивать тут такую свалку, чтобы никому ничего не пришло в голову.
— Ян… — начала было Ольга, но губы у нее задрожали, и она так и не смогла произнести приготовленные ею горячие слова благодарности. Но Пахол покраснел и затопотал своими огромными бутсами.
— С вашего позволения, панна Ольга, прошу вас, сейчас же ложитесь спать. Вы совсем измучились. А мне уже пора ехать к начальнику.
Он надвинул кепи, повязался поверх него шарфом, — шарф служил Пахолу вместо башлыка, — и ушел, хлопнув дверью…
Так началась эта призрачная жизнь: ты живешь в своей квартире, как в пещере, но за стеной есть еще маленькая пещера, и в ней спрятан человек — он не живет, а прозябает, и все же там, за стеной, течет какая-то ненастоящая, неправдоподобная жизнь…
Каждый вечер, когда дети засыпали, Ольга с Пахолом отодвигали ванночки, корыта и лоханки, открывали дверцу и выпускали Иду поразмять в кухне и в передней затекшие ноги. Ида уже не плакала, не убивалась, она словно окаменела. Она почернела и исхудала, только в глазах сверкал черный огонь ужаса и безумия. С Ольгой она почти не говорила. Да и о чем было им говорить? О том, что эсэсовцы ищут по квартирам спрятанных евреев? О том, что от голода в городе умерло еще десять тысяч человек? О том, что сейчас, когда землю сковал мороз, в Сокольническом яру расстрелянных не зарывают, а просто приваливают глыбами слежавшегося снега?..
К Марии Ольга выбралась в метельный день, когда ветер лязгал сорванным с крыш железом, снежный вихрь кружился столбом и вьюга все заносила снегом. Ольга решила, что в такую непогодь на заметенных снегом пустынных улицах будет немного народу, а гитлеровцы будут сидеть в теплых домах. Вьюга валила Ольгу с ног, Ольга пережидала где-нибудь у стены порыв бури и, пряча лицо, торопилась дальше. Ольга пыталась представить себе фронт, но не могла. Она столько насмотрелась танков, орудий, пулеметов, она видела взрывы бомб и снарядов, трассирующий огонь. Но представить себе сейчас фронт она не могла. Фашисты захватили Украину, под их пятой была Белоруссия, Прибалтика, даже русские земли. Они захватили полмира. И Ольга в этом полмире была одна. Она не могла больше оставаться в одиночестве. Хоть бы поскорее попасть к Марии…
Но Марии дома не было. Ольге открыли соседи.
— Она уехала в деревню?
— Нет! Она никуда не уехала. Она сейчас на работе.
Ольга вышла в смятении. Мария пошла на работу. К немцам?
Мария оказалась такой же малодушной, как Нина? Быть этого не может…
Ольга опрометью бросилась к Нине.
По счастью, Нина была дома. Сегодня, в воскресенье, ей не надо было идти на службу. Ольга никогда не бывала у Нины, и та немного смутилась, увидев подругу. После жестокой пурги у Нины в квартире было так тепло и уютно: жарко пылал уголь в печах, из кухни струился запах жаркого.