Она тотчас положила голову мне на плечо и спрятала лицо. Ее пушистые волосы щекотали и грели мне щеку.
Голос Ольги глухо долетел с моего плеча:
— Милый, если бы ты знал, как я мечтала об этой минуте, чтобы вот так уткнуться носом тебе в плечо!
Ольга затихла, я только слышал, как глубоко и неспокойно она дышит.
Потом до меня снова долетел ее шепот, — она шептала мне на ухо, но слышал я ее как будто издалека, из телефонной трубки:
— Я дарю тебе себя…
Прижавшись щекой к ее голове, я сидел тихий и торжественный, и слезы душили меня. Именно эти слова мне надо было услышать от Ольги. Я прожил на свете сорок с лишним лет, но без Ольги не мог представить себе свою будущую жизнь.
— Ольга… — начал я.
— Не говори, не говори… — прошептала Ольга.
Мы продолжали сидеть, и я чувствовал щекой, как стучит у нее в виске. Мы просидели так долго — не знаю, сколько, но я мог бы сидеть так без конца.
Мы сидели, опершись подбородками на ладони, и смотрели на притаившийся город.
Ольга спросила:
— Как ты представляешь себе всю эту историю с планом Фогельзингера?
Лицо майора тотчас вынырнуло из-за лунного полога и оскалилось передо мною. Я видел это лицо всего один раз и то на одно короткое мгновение, но оно запомнилось мне на всю жизнь. Гнев и ненависть кипели во мне. Я ненавидел майора Фогельзингера, быть может, больше, чем всех фашистов, насильников и убийц. Это был коварный враг, которого надо уничтожать не в открытом бою: открытого боя он не принимает. И это был мужчина, к которому Ольга вынуждена была проявлять, пусть притворную, но благосклонность.
— Ты можешь сделать так, чтобы он отнес план к себе домой? — спросил я.
— Нет. Он хранит его вместе с другими секретными документами в сейфе. Немцы никогда не берут документов домой.
— Ты можешь выкрасть или скопировать план?
— Нет. Сейф открывается только с помощью шифра, но, когда ему надо открыть сейф, майор всякий раз приказывает мне выйти.
— Тогда придется отнять у него план вместе с жизнью, — сказал я.
— По-видимому, — согласилась Ольга, — но отнять надо сначала план, а затем жизнь. Это значит, что он должен сам открыть сейф, сам отдать план. Он этого не сделает!
— А под дулом пистолета?
Ольга долго молчала. Потом она сказала:
— Думаю, что под дулом пистолета он план отдаст.
— Тогда мы, вероятно, так и сделаем, — сказал я. — Ты признаешься майору, что у тебя есть отец и брат.
— Отец и брат?
— Да. Инженер — отец, я — брат. Ты скажешь, что отец и брат эвакуировались, но далеко не уходили, переждали и теперь вернулись. Словом, моя версия…
Ольга вздохнула. Мне тоже стало неприятно, — сколько горя причинила нам с Ольгой эта проклятая версия.
— Ну вот. Отец твой — инженер, брат — архитектор. Фамилии, конечно, вымышленные.
— Понимаю…
Они не хотят идти на биржу, потому что биржа может послать их к черту на кулички. Ты хочешь помочь им устроиться через майора. Ведь гитлеровцы — взяточники?
— Взяточники.
— Он не откажет тебе?
— Нет.
— Надо, чтобы он назначил нам свидание — для знакомства и беседы. Но не у себя дома, а в управлении. И в тот день, когда его адъютант заболеет или будет отсутствовать.
— Понимаю.
— Мы войдем. Ты отрекомендуешь нас. И отойдешь скромно в сторону. Он любезно предложит нам сесть. А мы вынем пистолеты и направим на него с обеих сторон…
Ольга хмыкнула:
— Как в авантюрном романе!
— Как в авантюрном романе. Как ты думаешь, что он будет делать, когда увидит перед собой два пистолета?
Ольга долго думала, потом сказала:
— Он поднимет руки вверх.
— А если мы предложим ему отдать нам план?
Ольга молчала, обдумывая.
— Н-не знаю…
— Может, он бросится на нас?
— Нет.
— Согласится умереть, но не откроет сейф?
Ольга молчала и думала. Наконец она сказала:
— Знаешь, сколько я ни силюсь представить себе майора в такую минуту, я вижу только одну картину.
— Ну?
— Он поднимает руки и говорит: «Гитлер капут!»
Я засмеялся. Ольга тоже засмеялась.
— Так говорят гитлеровцы, когда сдаются в плен.
— Но ведь он поймет, что это только экспроприация и мы не можем взять его в плен? Он ведь поймет, что ему можно рассчитывать только на смерть или…
— На жизнь! Вот он и будет рассчитывать на жизнь. Он ведь хочет пожить еще в имении на юге Украины, где я буду управительницей. Он будет рассчитывать, что вы возьмете план и уйдете восвояси, а он останется жить.
— Без плана?
— Без плана.
— Но ведь это дело чести и верности родине… Это дело победы или поражения.
— Ах, милый! — с досадой сказала Ольга. — Ты не знаешь гитлеровцев. Эти машингеверы так надменны и самоуверенны! Майор охотно болтает о трудностях войны и разводит философию о сложности освоения завоеванной территории, но он ни минуты не сомневается в том, что они победят и без его плана. Он уверен, что его план вовсе не понадобится. Конечно, он педант и, подготовив другой план, отдаст приказ проложить новую сеть. Но сделает это только из педантизма. Педантизм они и выдают за верность родине, за патриотизм. Но цена ему — грош в базарный день в Киеве на Подоле.
Я хотел возразить, но Ольга перебила меня:
— Погоди! Думаю, он охотно даст вам даже слово, что не станет прокладывать новую сеть. И даже не примет мер, чтобы задержать вас. Разумеется, если вы дадите ему слово, что никому не признаетесь в экспроприации. Чтобы никто не узнал об его позоре. Единственное, что его будет беспокоить, это чтобы все было шито-крыто. Вы уйдете с планом, а он утрет платочком пот со лба, выпьет стакан воды, усядется и закурит греческую сигару.
— Так, — сказал я, — ну, а ты?
— Что — я?
— Мы уйдем, а что будет с тобой?
Ольга помолчала.
— Не знаю, милый…
— Он отдаст тебя в руки гестапо.
Ольга хмыкнула.
— Ведь это значит, что он должен признаться в своем позоре. Этого он никогда не сделает!
— Неужели он при твоей… ну, роли в экспроприации, захочет продолжать с тобой дружеские отношения, будет по-прежнему добиваться твоей любви и…
— Не знаю! — искренне призналась Ольга. — Понимаешь, не могу даже представить себе это. Он знает, что я — против фашистов. Но ему это совершенно безразлично. — Ольга приподнялась на локтях и посмотрела на меня, в голосе ее зазвучали гневные ноты. — Ты не можешь себе представить, как это оскорбительно! Он просто не обращает никакого внимания на мою ненависть к фашистам, на мои патриотические чувства. Он считает, что это просто не имеет значения. Я могу осуждать фашизм — по этому поводу он даже не прочь ввернуть красное словцо, могу печалиться о судьбе моей обездоленной родины — ему это совершенно безразлично. Лишь бы я не отвергла его «интеллектуальных» ухаживаний и стала управительницей его имения. Он может просто не придать значения моей роли в экспроприации. — Ольга гадливо хмыкнула. — К тому же я могу залиться горькими слезами и жаловаться, что вы — отец и брат — обманули меня, злоупотребили моим доверием к вам, я могу проклинать вас и просить у него прощения. Фу, какая гадость!
Меня всего перевернуло от слов Ольги.
— Может, лучше сделать так, — сказал я. — Мы убьем майора, а тебя свяжем, засунем тебе в рот кляп и бросим в кабинете. Когда нагрянет гестапо, ты со слезами расскажешь, будто по вызову майора, — вызов ведь будет записан у дежурного, — явились двое неизвестных, убили внезапно майора, а тебя связали. О плане ты ничего не будешь говорить, потому что мы захлопнем дверцу сейфа и следов экспроприации не останется. Конечно, после этого ты будешь находиться под надзором гестапо. Но тебя не убьют, — ты будешь нужна, чтобы понаблюдать, не потянется ли за тобой какая-нибудь нить? Вероятно, ты будешь продолжать работать у преемника майора. А мы на всякий случай переправим предварительно детей в Туманцы к Марине.
Ольга примолкла, она задумалась о детях.
— Знаешь, — сказала она через некоторое время, — это вообще неплохая идея — переправить детей в Туманцы. На время, пока я в опасности… — Она опять задумалась. — А Марина позаботится о детях, если мне суждено будет погибнуть?
— О них позаботится Родина, Ольга.
— Я знаю, — прошептала Ольга. — А о детях Пахола?
— Они ведь в Мукачеве.
— Все равно. Я должна позаботиться о них после войны. Это мои дети.
— Ты и позаботишься.
— А если я погибну?
— Я позабочусь.
— А если ты погибнешь?
— Позаботится Инженер.
— Отец?
— Вот видишь, ты уже называешь его отцом. Значит, он позаботится.
Ольга схватила и сжала мою руку.
Я улыбнулся.
— Какой большой семьей ты обзавелась за этот страшный год. У тебя появилось двое детей, потом еще двое, а теперь вот — отец и наконец — муж.
Ольга спрятала лицо у меня на плече и пробормотала:
— Спрячь меня, спрячь!
Потом она прошептала мне на ухо:
— Не бросай меня, милый!
Но тут же Ольга стала бранить меня:
— Мы все болтаем, а ведь тебе надо спать! Ты такой сонный! Мы еще успеем обо всем поговорить, когда вернется отец.
— Конечно. Придется семь раз отмерить и один раз отрезать.
— У меня сейчас будет только одно поручение — Фогельзингер?
— Нет, два.
— Какое же другое?
— Нина.
— Ах Нина! Нине я не доверяю.
— Но ведь она работает на бирже.
— На нее нельзя положиться.
— И не надо. Пусть только достанет рабочие карточки. Нам нужны карточки для людей, которых мы будем посылать на работу на железной дороге.
— Как же она их достанет?
— Не знаю, — сказал я, — пусть достает по одной. Она ведь носит заполненные карточки на подпись зондерфюреру. Вряд ли зондерфюрер перечитывает все карточки. Ну, просмотрит две-три, а потом подмахивает их и, не глядя, ставит печати. Пусть Нина подложит пустую, незаполненную. Если зондерфюрер заметит, пусть извинится, скажет, будто случайно.
— Это рискованно, — заметила Ольга.
— Конечно.
— А если Нина не согласится?
— Она трусиха?
— Ужасная трусиха.
— Вот ты ей и пригрози, скажи, что, когда наши вернутся, попомнят ей это.
— Ладно, — сказала Ольга. — Но мы еще об этом поговорим.
Мы умолкли. Ольга думала о том, как добыть без особого риска пустые, но подписанные и снабженные печатью бланки рабочих регистрационных карточек. Мне казалось, что я слышу ее мысли. Мертвая тишина царила в комнате и на улице за окном.
Ольга снова тихонько шепнула мне на ухо:
— Милый, а ты построишь мне… Помнишь, в ту ночь ты пообещал построить мне белый домик на берегу реки посреди тенистого сада? Тише, милый, тише! Пусть тебе это приснится, и во сне ты начертишь план. Ладно? Чтобы к утру план был уже готов?..
Я хотел обнять Ольгу, но в это мгновение за окном что-то сверкнуло и близко ударил орудийный выстрел.
— Что это?
— Зенитка!
В ту же минуту воздух над городом сотрясся от грома зенитной канонады. Светлый четырехугольник окна полыхнул в багряном пламени, — зенитки стояли где-то совсем близко. Мы вскочили.
— Налет! — крикнула Ольга мне на ухо, потому что из-за стрельбы ничего не было слышно. — С весны не было налета! Это наши!
Она высунулась в окно и выглянула на улицу.
Я не слышал зениток с первых месяцев войны, с осени сорок первого года. Но тогда наши зенитки били по немецким самолетам. Тогда мы были у зениток, теперь мы были на самолетах.
Ольга схватила меня за руку и притянула к себе. Она смеялась и что-то кричала, но что — я не мог разобрать.
Мы легли рядом на подоконник и высунулись далеко из окна.
Кругом высились темные силуэты домов и руин. Луна клонилась к закату, и тени домов были длинные и темные. От одноэтажного домика ложилась тень, как от небоскреба в пятьдесят этажей. Мне вспомнилась первая стена в Голодной степи и ее лунная тень, протянувшаяся за горизонт. На улице не было ни души. Город притворялся спящим.
— Слышишь? Слышишь? — прошептала Ольга, когда на минуту прервалась канонада. — Самолеты? Один или много?
Мы еще больше высунулись в окно. Теперь мы увидели, что из многих окон по улице тоже повысовывались человеческие фигуры. Прямо под окном Ольги, этажом ниже, на балкон вышла старушка в длинной сорочке. Она опустилась на колени и стала молиться.
Фронт был на Волге, под Сталинградом. Фронт из-под Ростова неудержимо откатился вдруг по степям Кубани до Кавказского хребта. «Поражение! Поражение!» — било в набат сердце, и душу щемила тоска… Но мы еще были живы. И жива была Советская держава. Красные самолеты давали нам знать: «Живите! Боритесь! И стойте насмерть!» — «Да, мы будем стоять насмерть. Мы только этим и живем». — «Мы придем! Мы уже идем! Выходите навстречу!» — «Да, да, мы готовимся вас встречать. Сегодня Инженер уже ведет разговор с трактористкой Василиной. Завтра я буду говорить со старым слесарем, мы будем расчищать вам путь к Днепру и дальше до самого Карпатского хребта… Так будет».
— Будет! Будет! — крикнула Ольга. Она слышала мои мысли.
Огромной силы взрыв раздался где-то в центральной части города. За ним тотчас другой, третий, четвертый. Ольга сжала мне руку так, что у меня онемели пальцы. Она вся дрожала, губы ее шевелились и что-то шептали. Я приложился ухом к ее губам, чтобы расслышать.
— Я люблю тебя! — шептала Ольга.
Стрельба стихла, — самолеты прошли. Старушка на балконе под нами все еще стояла на коленях, прижав руки к груди. Она молилась шепотом, но мы ее слышали:
— Милые! Дорогие! Родные! Бросайте сюда! Только бейте их, бейте!..
Несколько зениток взревели еще раз, и женщина замерла в земном поклоне.
Где-то далеко за городом, словно тяжело топоча, грохотали, взрываясь, бомбы. Наши самолеты бомбили железную дорогу.
За окном на улице опять стало тихо, но город не спал. На углу Пушкинской перекликались немецкие патрули. Ольга часто и судорожно зевала, я тоже стал зевать.
— Я так хочу спать… — зевнула Ольга.
— Спи…
— Нет, нет! — испугалась Ольга. — Ни за что! А вдруг ты мне не приснишься? Как же я буду без тебя?
— Я буду с тобой.
Ольга опять зевнула и засмеялась. Она тесно прижалась ко мне.
— Милый, скажи, почему мы с тобой так вдруг сроднились?
— Не знаю, — задумался я. — Нет, знаю.
— Почему?
— Потому что мы нашли друг друга.
— Нашли?
— Ты жила сама по себе, я жил сам по себе. Случай нас свел, и оказалось, что ты именно такая, какая нужна мне, а я такой, какой нужен тебе.
— Нет, это вовсе не случай, — сказал я, подумав, — мы встретились в годину бедствий. Катастрофа свела нас и помогла нам по-настоящему узнать друг друга. В страданиях и борьбе мы полнее, до самой глубины раскрылись друг перед другом. Как раскрываются друг перед другом люди в бою. Знать человека, когда плечом к плечу идешь с ним в бой, — это самое главное.
— Ты еще не знаешь меня в бою, — грустно сказала Ольга.
Она стала вдруг тверда и холодна. Я понял, что она вспомнила наши сегодняшние страдания, наши страдания вчера и позавчера, — настороженность, сомнения и недоверие.
Мы слезли с подоконника и снова уселись на наши стулья. Головы мы положили на вытянутые руки.
— Фашизм надо убить, — глухо сказала Ольга. — Он мешает жить, он превращает человека в нравственного урода. Надо не только разрушить и победить военную машину фашизма и не только уничтожить Фогельзингеров, которые, высокопарно отрицая фашистские теории, осуществляют практику фашизма. Надо, чтобы не осталось ни единого, даже слабого зерна фашизма. Чтобы ни в одной человеческой душе не осталось жалости к разбитому, поверженному фашисту. Надо, чтобы люди не дали пройти фашизму.
— Советские люди не дали ему пройти, — сказал я.
— Не дали.
Мы долго молчали.
— О чем ты думаешь? — спросил я Ольгу.
Ольга ответила сразу:
— О том, что мы с тобой прежде всего советские люди, а потом уже все остальное.