– Ответьте мне на один вопрос: сколько дней в году?
– Триста шестьдесят пять…
– Ладно, – отмахнулся Мюнхгаузен. – Остальное потом.
– Вызывается барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен! – провозгласил судья, и, сопровождаемый любопытными взглядами публики, барон легко взбежал на возвышение.
– Я здесь, господин судья!
– Барон, что бы вы могли сообщить суду по существу дела?
– Смотря что вы имеете в виду.
– Как – что? – недовольно проворчал судья. – Объясните – почему разводитесь? Как это так: двадцать лет было все хорошо и вдруг – такая трагедия.
– Извините, господин судья, – с улыбкой сказал Мюнхгаузен. – Существо дела выглядит не так: двадцать лет длилась трагедия, и только теперь должно быть все хорошо. Объясняю подробней: дело в том, что нас поженили еще до нашего рождения. Род Мюнхгаузенов всегда мечтал породниться с родом фон Дуттен. Нас познакомили с Якобиной еще в колыбели, причем она мне сразу не понравилась, о чем я и заявил со всей прямотой, как только научился разговаривать. К сожалению, к моему мнению не прислушались, а едва мы достигли совершеннолетия, нас силой отвезли в церковь. В церкви на вопрос священника, хочу ли я взять в жены Якобину фон Дуттен, я честно сказал: «Нет!» И нас тут же обвенчали…
Слушавший речь барона пастор попытался что-то возразить, но судья остановил его жестом.
– После венчания, – продолжал Мюнхгаузен, – мы с супругой уехали в свадебное путешествие: я – в Турцию, она – в Швейцарию, и три года жили там в любви и согласии. Затем, уже находясь в Германии, я был приглашен на бал-маскарад, где танцевал с одной очаровательной особой в маске испанки. Воспылав чувством к незнакомке, я увлек ее в беседку, обольстил, после чего она сняла маску и я увидел, что это моя законная жена. Таким образом, если я и изменял когда-нибудь в супружестве, то только самому себе. Обнаружив ошибку, я хотел тут же подать на развод, но выяснилось, что в результате моей измены у нас должен кто-то родиться. Как порядочный человек, я не мог бросить жену, пока ребенок не достигнет совершеннолетия. Я вернулся в полк, прошел с ним полмира, участвовал в трех войнах, где был тяжело ранен в голову. Вероятно, в связи с этим возникла нелепая мысль, что я смогу прожить остаток дней в кругу семьи. Я вернулся домой, провел три дня, общаясь с женой и сыном, после чего немедленно направился к аптекарю купить яду. И тут свершилось чудо. Я увидел Марту. Самую чудную, самую доверчивую, самую честную, самую… Господи, зачем я вам это говорю, вы же все ее знаете…
Марта выбралась из кареты и бросилась бежать. У ступенек собора она опустилась на колени, с мольбой посмотрела на распятие:
– Великий Боже, сделай так, чтоб все было хорошо. Помоги нам, Господи! Мы так любим друг друга… И не сердись на Карла, Господи! Он тут что-то опять придумал, Господи! Он дерзок, он часто готов спорить с Тобой, но ведь Ты, Господи, старше, Ты мудрее, Ты должен уступить… Уступи, Господи! Ты уже столько терпел. Ну потерпи еще немного!..
– Итак, господа, – провозгласил судья, – наше заседание подходит к концу… Соединить супругов не удалось, да и тщетно было на это надеяться. Если за двадцать лет столь уважаемые люди не могли найти путь к примирению, глупо было бы верить, что это произойдет в последнюю минуту… Что ж, начнем процедуру развода. Господин барон, госпожа баронесса, прошу подойти ко мне и ознакомиться с разводными письмами…
Барон и баронесса подошли к столу, взяли в руки подготовленные документы, стали читать вслух:
– «Я, Карл фон Мюнхгаузен, будучи в здравом рассудке и ясной памяти, добровольно разрываю брачные узы с Якобиной фон Мюнхгаузен и объявляю ее свободной».
– «Я, Якобина фон Мюнхгаузен, урожденная фон Дуттен, будучи в здравом рассудке и ясной памяти, добровольно разрываю брачные узы с Карлом фон Мюнхгаузеном и объявляю его свободным».
– Скрепите эти документы своими подписями! Поставьте число! – скомандовал судья. – Теперь передайте эти письма друг другу!
Не скрывая неприязни, баронесса протянула Мюнхгаузену свое письмо, взяла у него такой же лист и передала его своему адвокату Рамкопфу.
Пастор поднялся со своего места и провозгласил:
– Именем святой духовной консистории объявляю вас свободными…
Он начал торжественно поднимать руку, и вдруг раздался истошный вопль Рамкопфа:
– Остановитесь!
Пастор замер с протянутой рукой.
– Остановитесь! – кричал Рамкопф, размахивая листом бумаги. – Наш суд превращен в постыдный фарс! Господин судья, прочтите внимательно письмо барона Мюнхгаузена…
Судья взял письмо:
– «Я, Карл фон Мюнхгаузен…»
– Дату! Читайте дату!
– «Тысяча семьсот семьдесят шестой год, тридцать второе мая…»
В зале раздался шум, недоуменные возгласы.
– Барон, – сказал судья, – вы ошиблись… такого числа не бывает.
– Бывает! – сказал Мюнхгаузен и торжествующе посмотрел в зал.
– Но если вчера было тридцать первое мая, то сегодня какое?
– Тридцать второе! – провозгласил ликующий Мюнхгаузен.
Шум в зале суда усилился, часть публики вскочила со своих мест.
– Господа! – воскликнул Мюнхгаузен. – Сейчас я вам все объясню… Этот день – мое открытие! Мой подарок родному городу!
– Фигляр! – закричала баронесса. – Сумасшедший!
Зал засвистел, затопал ногами.
– Да подождите! – умолял публику барон. – Позвольте, я вам объясню… Это правда… Существует такой день! Вернее, он должен существовать! Это необходимо!..
– Что вы натворили, Карл! – Бургомистр в отчаянии всплеснул руками.
– Я не шучу, – искренне сказал барон, но его голос потонул в общем шуме.
– Будь проклят, исчадье ада! – крикнул пастор. – Будь проклят каждый, кто прикоснется к тебе!
– Суд оскорблен! – кричал судья и бил молоточком в гонг. – Решение о разводе отменяется! Заседание закрывается!
Публика шумно поднялась с мест. Кто-то смеялся, кто-то улюлюкал, кто-то кричал что-то, указывая в сторону Мюнхгаузена.
– Ведь я умолял вас! – Бургомистр обхватил голову руками. – Почему нельзя было подождать хотя бы до завтра!
– Потому что каждый лишний час дорог… Я вам сейчас все объясню. – Мюнхгаузен попытался овладеть вниманием бургомистра, схватил его под руку, но тот в отчаянии затряс головой:
– Я старый больной человек. У меня слабое сердце. Мне врачи запретили волнения.
Взглянув еще раз на распятие, Марта услышала все нарастающий шум голосов. Она испуганно обернулась, попятилась и бросилась бежать.
Бургомистр в изнеможении сидел в углу кабинета, обхватив голову руками.
– Вы умный человек, вы должны понять, – говорил Мюнхгаузен, стоя перед бургомистром.
– Я глупый… Я не хочу этого знать…
– Сколько дней в году? Триста шестьдесят пять! Точно?.. Нет, не точно. – Мюнхгаузен ласково погладил бургомистра, пытаясь ею ободрить. – В обыкновенном году триста шестьдесят пять дней и шесть часов. Эти шесть часов суммируют, и возникает еще один день, то есть каждый четвертый год становится високосным! Но оказалось, что и этого недостаточно! В обычном году – триста шестьдесят пять дней, шесть часов и еще… еще… три СЕКУНДЫ! Это подтвердит вам любой астроном. Надо лишь взлететь к звездам с хронометром в руках и проследить за вращением Земли. Три секунды неучтенного времени! Три секунды, которые сбрасывают почему-то со счета!.. Почему? – Он стремительно обернулся к двери. Перед ним стояла Марта.
Не замечая ее дорожного наряда, он бросился к ней, восторженно обнял за плечи:
– Милая! Все дело в том, что в нашем распоряжении есть лишние секунды, но мы их не учитываем! Но ведь за годы эти секунды складываются в минуты, за столетия – в часы… И вот, дорогие мои, оказалось, что за время существования нашего города нам натикало лишний день. Тридцать второе мая!
– Все? – устало спросил бургомистр.
– Все! – сказал счастливый барон.
– И вы ничего умней не придумали, как сообщить об этом на суде?
– При чем тут суд? – удивился барон. – Мне важно было сообщить об этом людям, и я это сделал. – Только теперь он заметил, что за спиной Марты стоял испуганный Томас, за Томасом – растерянные музыканты.
– Вы надеялись, вам поверят? – Бургомистр поднялся со своего места.
– Ну а куда ж деться от фактов? Ну не идиоты же мы, чтоб отказываться от лишнего дня в жизни? – Мюнхгаузен подошел к Томасу. – Томас, ты доволен, что у нас появилось тридцать второе мая?
– Вообще-то… – замялся Томас, – не очень, господин барон: первого июня мне платят жалованье…
– Ты не понял, – недовольно поморщился барон. – Появился лишний день, глупый. А вы рады новому дню? – обратился он к музыкантам.
– Смотря на что он падает, – ответил за всех скрипач. – Если на выходной, то обидно, а если, скажем, на понедельник, то зачем нам два понедельника?..
– Убирайтесь! – гневно крикнул барон. Томас и музыканты поспешно удалились.
– Вы напрасно сердитесь, – усмехнулся бургомистр. – Люди не любят новшеств… Есть порядок… Скажу вам по секрету, я тоже не очень доволен нашим календарем. Но я не позволяю себе срывов! Время для срывов не пришло…
– А ты, Марта? – барон грустно посмотрел на жену. – Ты-то понимаешь, что я прав?
– Извини меня, Карл, – Марта отвела взгляд. – У меня все перепуталось в голове… Наверное, ты прав. Я плохо разбираюсь в расчетах… Но нас уже не обвенчают. Это я поняла. И я ухожу. Не сердись, милый… Я устала…
Музыканты заиграли в отдалении тему их томно-шутливого танца.
– Я люблю тебя, – растерянно и тихо сказал Мюнхгаузен.
– Я знаю, милый, – вздохнула Марта. – Но ради меня ты не хочешь поступиться даже в мелочах… Помнишь, когда мы встречались с Шекспиром, он сказал: «Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, а не исполняют даже возможного…»
– Но потом добавил: «Препятствия любви только усиливают ее».
– У нас их чересчур много, этих препятствий, – улыбнулась Марта сквозь слезы. – Они мне не по силам… Господи, ну почему ты не женился на Жанне д’Арк? Она ведь была согласна… А я – обыкновенная женщина. Я не гожусь для тридцать второго мая.
– Послушайте, – вмешался бургомистр, – дорогой барон, нельзя так испытывать терпение женщины… Ради нее, ради вашей семьи вы можете признать, что сегодня тот день, который в календаре?
– Как же это можно? Ведь я говорю правду!
– Да черт с ней, с правдой! – закричал бургомистр. – Иногда необходимо соврать… Господи, и такие очевидные вещи приходится объяснять барону Мюнхгаузену. С ума сойдешь с вами!
– Ты тоже так считаешь? – спросил барон Марту. Та пожала плечами, хотела что-то сказать, барон остановил: – Нет. Не говори! Я сам пойму!
Она не ответила. Он подошел к ней, заглянул в глаза.
– Хорошо! – вздохнул барон. – Ладно. Пусть будет по-вашему. Что мне надо сделать, бургомистр?..
За столом сидел печальный и озабоченный герцог Георг. Рядом с ним – пастор Франц Мусс и группа ближайших советников.
Мюнхгаузен, как провинившийся ученик, стоял в центре кабинета. У двери расположился бургомистр, который изо всех сил пытался выглядеть спокойным.
– Да, – сочувственно вздохнул герцог. – Да! Да! Да! В мире существует определенный порядок. Один день сменяет другой, за понедельником наступает вторник… Нельзя менять ход времени! Это недопустимо! Люди не будут различать праздники и будни! Возникает путаница, что надевать: деловой сюртук или нарядный камзол!
– Самое страшное, – вмешался пастор, – прихожане не смогут точно знать, когда Рождество, а когда Пасха!
– Ваше величество, – осторожно вмешался бургомистр, – барон осознал свою ошибку. Он погорячился и теперь раскаивается…
– Значит, вы готовы признать, что сегодня первое июня? – спросил герцог.
– Хоть десятое! – устало сказал Мюнхгаузен.
– Не десятое, а первое! – возмутился пастор. – И не делайте нам одолжения!
– Барон, ведь вы разумный человек, – примирительно сказал герцог. – Я всегда относился к вам с симпатией…
– Всегда! – кивнул пастор.
– Вы правильно и со вкусом одеты: свободная линия плеча, зауженные панталоны… Вы могли бы стать примером для молодежи. И если вы встанете на верный путь, я уверен, наш уважаемый пастор обвенчает вас с вашей избранницей! Не так ли, святой отец?
– Да, – сказал пастор. – Но при одном условии: барон должен отказаться от всего…
– От всего? – вздрогнул Мюнхгаузен.
– От всех ваших богомерзких фантазий! – сухо пояснил пастор. – Вы должны публично признать, что все это – ложь! Причем я требую, чтобы это было сделано письменно!
– Письменно?
– Да. Письменно врали – письменно отрекайтесь.
– Мне не написать второй книги, – вздохнул Мюнхгаузен. – Я и на эту истратил целую жизнь…
– Никто от вас книги и не требует, – сказал герцог. – Все должно быть сделано в форме официального документа: «Я, барон Мюнхгаузен, заявляю, что я обыкновенный человек, я не летал на Луну, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре…»
– «…Не отпускал жареных уток, – подхватил пастор, достав книгу барона и листая ее, – не выращивал на голове оленя вишневого дерева…» И так далее. По всем пунктам!
Мюнхгаузен безучастно поглядел в окно.
– Хорошо! – устало вздохнул он. – Я все подпишу… Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему…
– Ну вот и славно. – Довольный герцог поднялся с места и похлопал барона по плечу. – И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на все это с присущим вам юмором. В конце концов, и Галилей отрекался!
– Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно! – с улыбкой ответил Мюнхгаузен.
Марта на цыпочках пересекла гостиную и, улыбнувшись музыкантам, торжественно взмахнула рукой.
Музыканты тихо заиграли.
В одной из дверей показалась встревоженная физиономия бургомистра. С верхней галереи смотрел вниз озадаченный Томас.
Марта успокоила их взглядом. Приблизилась к кабинету Мюнхгаузена и осторожно заглянула в дверь.
Возле пылающего камина барон Мюнхгаузен сжигал свои рукописи, рисунки, замысловатые схемы… Потом в его руках появилась книга.
Он перевел взгляд на приоткрытую дверь.
Бургомистр, Марта и Томас стояли на пороге и смотрели на него с напряженным вниманием.
Бургомистр сделал успокаивающий жест и прошептал:
– Но помните, что втайне вы можете верить! Втайне…
– Я не умею втайне, – вздохнул барон. – Я могу только открыто.
Он начал листать книгу.
– Ну-ну, мой друг, – бургомистр сделал шаг вперед, с трудом подыскивая нужные слова, – во всем есть и хорошая сторона. Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.
– Да! – Мюнхгаузен отступал в темный угол кабинета, словно готовясь к прыжку. – Я не боялся казаться смешным… Это не каждый может себе позволить. – Он ринулся прочь мимо растерянных друзей, удивленных музыкантов.
Марта первая бросилась следом:
– Карл! Не надо! Я умоляю!..
Замелькали предметы, захлопали двери…
Марта, бургомистр, Томас заглядывали во все углы, смотрели в окна, пока не раздался выстрел. Они замерли на месте, не понимая, где именно это случилось.
Наступила продолжительная пауза.
Томас перевел взгляд на музыкантов, тихо прошептал:
– Я не понял… Это который час?!
Музыканты поспешно схватили инструменты и, весело смеясь, заиграли стремительную и отчаянную тему барона Мюнхгаузена.
По лицам улыбающихся музыкантов поплыли финальные титры.
Часть вторая
Написанный на холсте глаз смотрел на мир с сожалением.
– Итак, господа, я заканчиваю, – прозвучал голос Генриха Рамкопфа. – Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена!
Написанный на холсте глаз являлся составной частью известного портрета барона Мюнхгаузена. Известный портрет барона висел в изголовье большой деревянной кровати, на которой полусидели, прикрывшись общим одеялом, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен и Генрих Рамкопф. Перед Рамкопфом лежала дощечка с чернильницей и большим гусиным пером. Генрих вдохновенно, с выражением бесконечной скорби зачитывал только что написанные строчки: