В Афины его привезли из Консганшнополя морем. Благоприятный для этого ветер так сильно дул к берегу, что мы не могли, как сперва намеревались, встретить нашего друга еще в пути. Жаждавшие вестей о нем осаждали сторожевую башню Афин; все пристально вглядывались в каждый парус. Наконец первого мая показался на горизонте величавый фрегат, везший сокровище более драгоценное, чем все богатства Мексики, которые когда-либо поглощались разгневанным океаном или благополучно доставлялись по его спокойным волнам, чтобы обогатить испанских королей. На рассвете фрегат направился к берегу и, видимо, должен был стать на якорь в пяти милях от него. Весть эта тотчас распространилась по городу, и все население мимо виноградников, оливковых рощ и смоковниц устремилось к гавани Пирея130. Шумная радость толпы, яркие цвета одежд, движение экипажей, марширующие солдаты, колыхание знамен и звуки военной музыки — все это усиливало наше радостное волнение. А вокруг, в величавом покое, высились памятники древних времен. Справа от нас возвышался Акрополь, свидетель тысячи перемен — древней славы, турецкого владычества и возвращения дорого купленной свободы; там и тут виднелись гробницы, увитые вечно юной растительностью; души славных усопших витали над своими могилами и видели в нашей многочисленности и нашем восторге воскрешение сцен, в которых они когда-то участвовали. Пердита и Клара ехали в закрытой карете; я сопровождал их верхом. Наконец мы добрались до гавани. На море вздымались волны; берег был запружен беспокойной толпой; задние ряды ее, напирая, толкали передние к самой воде, а те снова отступали, убегая от волн, с сердитым шумом разбивавшихся перед ними. В подзорную трубу я разглядел, что фрегат уже бросил якорь, опасаясь подходить ближе к подветренному берегу. С фрегата спустили шлюпку; я с тревогой увидел, что Раймонд не в силах покинуть борт сам; его спустили в портшезе, и он лег на дно шлюпки, закутанный в плащи.
Я спешился и кликнул матросам, сидевшим неподалеку в лодке, чтобы они подогнали ее и забрали меня. В ту же минуту Пердита вышла из кареты и схватила меня за руку.
— Возьми меня с собой! — крикнула она, вся дрожа; Клара прижималась к ней.
— Тебе не надо туда, — сказал я. — Море слишком неспокойно, и скоро он сам будет здесь; разве ты не видишь его лодку?
Тут причалила лодка, которую я подозвал; прежде чем я успел остановить ее, Пердита с помощью матросов уже оказалась в ней. Клара последовала за матерью. На выходе из внутренней гавани толпа проводила нас громкими кликами. Моя сестра, стоя на носу лодки, забросала вопросами одного из моряков, смотревшего в подзорную трубу; не чувствуя соленых брызг, не слыша ничего, она видела лишь малую точку над волнами, которая заметно приближалась. Наша лодка неслась со всей скоростью, какую могла развить благодаря усилиям шестерых гребцов. Стройные ряды солдат в живописных одеждах, ликующие звуки музыки, развеваемые ветром флаги, клики нетерпеливой толпы, вид увенчанного храмом утеса и беломраморных строений, сверкавших на солнце и четко рисовавшихся на темном фоне дальних гор, шум моря, плеск весел и брызги волн — все погружало мою душу в экстаз, немыслимый в обыденной жизни. Лодки быстро сближались; уже можно было различить и сосчитать всех, находившихся в шлюпке с Раймондом, и слышать плеск ее весел. Увидел я и моего друга, с трудом приподнявшегося нам навстречу.
Пердита уже не спрашивала ни о чем; она оперлась на мою руку, задыхаясь от волнения, слишком сильного, чтобы найгш выход в слезах. Наши гребцы подошли вплотную к другой лодке. Сестра собрала все свои силы и мужество; она перешагнула из одной лодки в другую и вдруг с криком бросилась к Раймонду, схватила его руку, прильнула к ней губами и дала волю слезам. Рассыпавшиеся волосы закрывали ее лицо.
Раймонд, встречая нас, немного приподнялся, но даже это далось ему с трудом. В бледном призраке со впалыми щеками и запавшими глазами можно ли было узнать возлюбленного Пердиты? Я в ужасе молчал, а он улыбнулся бедной женщине — и это была его прежняя улыбка. Солнечный луч, упав в темную долину, высвечивает там все прежде скрытое, и эта улыбка, та самая, с какой он впервые сказал Пердите слова любви, та, с какой он вступал в должность протектора, теперь, озарив его изменившиеся черты, убедила меня, что перед нами действительно Раймонд.
Он протянул мне другую руку; на обнажившемся запястье я заметил следы от наручных кандалов. Я слушал рыдания сестры и думал: как счастливы женщины, ведь они могут слезами и горячими поцелуями облегчить сердце, стесненное слишком сильным чувством. Мужчине мешают стыд и привычка сдерживаться. Много отдал бы я за то, чтобы, как в детские годы, прижать его к груди, целовать ему руки и плакать над ним. Я задыхался от избытка чувств, естественный выход которых нельзя было остановить: глаза мои налились слезами, я отвернулся, и слезы, бежавшие все сильнее, пролились в море. Едва ли стоило их стыдиться. Я видел, что растроганы даже грубые матросы, и лишь глаза Раймонда оставались сухими. Он лежал, погруженный в блаженный покой, который всегда чувствуют выздоравливающие, спокойно наслаждаясь свободой и соединением с той, кого обожал. Пердита наконец овладела собой, встала и оглянулась, ища Клару; девочка, не узнав отца, испугалась; не замеченная нами, она убежала на другой конец лодки, но по зову матери вернулась. Пердита подвела Клару к Раймонду, и первыми ее словами были:
— Любимый, обними нашего ребенка.
— Подойди ко мне, милая, — сказал отец. — Неужели ты не узнаешь меня?
Она узнала его голос и кинулась к нему в объятия, смущаясь и волнуясь.
Видя, насколько слаб Раймонд, я боялся, не повредит ли ему встреча с восторженной толпой. Но, заметив, как страшно он изменился, толпа стихла; умолкли музыка и приветственный шум; солдаты очистили проход, к которому подъехала карета. Его поместили туда, Пердита и Клара также вошли, и гвардейцы сомкнулись вокруг. По толпе прокатился неясный гул, подобный рокоту моря, и она расступилась перед каретой. Боясь громкими кликами повредить тому, кого они пришли приветствовать, люди лишь молча низко кланялись проезжавшей карете; она медленно покатала вдоль Пирея, мимо древних храмов и гробниц, под отвесным утесом. Шум волн остался позади; шум толпы временами возобновлялся, но уже приглушенный; и, хотя дома, храмы и общественные здания были украшены флагами и коврами, хотя вдоль улиц выстроились солдаты и собрались для приветствия тысячи жителей, всюду царило торжественное молчание. Солдаты брали на караул, знамена склонялись; не одна белая ручка махала флажком, пока ее обладательница тщетно пыталась разглядеть своего героя в глубине кареты, которая в сопровождении гвардейцев подъехала к отведенному для Раймонда дворцу.
Раймонд был слаб и истощен, но проявления внимания и любви к нему наполняли его гордой радостью. Внимание это могло даже вредить ему. Хотя народ и сдерживался, постоянный шум и суета вокруг дворца, фейерверки и частые выстрелы, проезжавшие экипажи и верховые задерживали выздоровление Раймонда. Поэтому мы на время переехали в Элевсин131, где покой и нежная забота с каждым днем возвращали силы нашему больному. Усердный уход Пердиты был главной причиной его скорого выздоровления, но немало способствовало этому и удовольствие, которое доставляло Раймонду выражение народной любви. Говорят же, что более всего мы любим тех, для кого много делаем. Раймонд сражался и побеждал ради афинян; ради них перенес лишения и плен; их благодарность глубоко его трогала, и он мысленно поклялся навсегда связать свою судьбу с народом, столь пылко к нему привязанным.
Общественные интересы всегда занимали в моей жизни немалое место. В ранней юности всё совершавшееся вокруг втягивало меня в свой водоворот. Теперь во мне произошла некая перемена. Я любил, надеялся, радовался; но было и нечто кроме этого. Я пытливо интересовался внутренней пружиной в действиях окружавших меня людей; я старался правильно прочесть их мысли и разгадать их сокровенную суть. Все события глубоко интересовали меня и складывались передо мною в картины. Каждому действующему лицу и каждому чувству я находил в них должное место. Эти умственные занятия часто помогали мне переносить огорчения и даже страдания. Они придавали нечто возвышенное тому, что в обнаженном виде могло вызывать отвращение; придавали живописность нищете и болезни и нередко спасали меня от отчаяния при самых печальных переменах. Эта моя способность, или инстинкт, пробудилась и теперь. Я наблюдал воскресшую любовь моей сестры, в Кларе видел робкое, но пылкое восхищение отцом, в Раймонде — жажду славы и приятное сознание любви к нему афинян. Вдумчиво читая эпгу живую книгу, я был менее удивлен, когда в ней открылась новая страница.
В эту пору турецкая армия осаждала Родосто;132 греки, торопливо готовясь и ежедневно посылая туда подкрепления, собирались вынудить противника к бою. Оба народа считали предстоявший бой в значительной мере решающим, ибо следующим шагом греков должна была стать осада Константинополя. Раймонд, уже несколько оправившийся, намеревался возглавить греческую армию.
Пердита не противилась его решению. Она ставила лишь одно условие: разрешить ей сопровождать его. Она еще не знала, что будет делать; но ни за что не стала бы сопротивляться малейшему его желанию и была готова радостно подчиниться всему, что бы он ни задумал. Но одно слово тревожило ее более, чем битвы или осады, при которых, как она надеялась, высокое положение Раймонда ограждало его от опасности. Это слово — для нее пока лишь слово — было чума. В начале июня этот враг человечества поднял свою змеиную голову на берегах Нила; появился он и в тех местностях Азии, которые обыкновенно не посещал. Чума обнаружилась уже и в Константинополе; но, так как в этом городе появление ее было ежегодным, сообщения оттуда не привлекли особого внимания, хотя в них и говорилось, что от болезни уже умерло больше людей, чем обычно за все жаркие месяцы. Как бы то ни было, ни война, ни чума не могли помешать Пердите следовать за своим повелителем или побудить ее хоть единым словом возражать против его намерений. Быть подле него, быть любимой им, снова чувствовать, что он принадлежит ей, являлось пределом ее желаний. Целью ее жизни сделалось доставлять ему удовольствие; так было и прежде, но существовала и разница. В прежние времена она не задумываясь делала его счастливым, ибо была счастлива самец и при каждой необходимости выбирать справлялась с собственными желаниями, ведь она и он составляли одно. Теперь же она старательно исключала свои чувства и даже свою тревогу за его здоровье и благополучие, лишь бы ни в чем ему не перечить. Его в это время вдохновляла любовь народа Греции, жажда славы и ненависть к бесчеловечному правительству, которое подвергло его мукам, почти стоившим ему жизни. Он не хотел остаться в долгу у афинян, так его обласкавших, хотел поддержать славу, уже связанную с его именем, и искоренить в Европе государство, остававшееся памятником древнего варварства, когда все другие народы вступили на путь цивилизации. Достигнув примирения Раймонда и Пердиты, я стремился вернуться в Англию; но его настоятельные уговоры, а также пробудившееся любопытство и тревожное желание увидеть воочию близкое завершение затянувшихся греко-турецких войн побудили меня продлить свое пребывание в Греции до осени.
Как только здоровье Раймонда достаточно окрепло, он приготовился ехать в лагерь греческих войск, расположившийся вблизи Кишана, довольно крупного города к востоку от Гебра. Там Пердита и Клара должны были ожидать исхода битвы. Второго июня мы покинули Афины. Раймонд уже не выглядел изможденным и больным. Если в нем и не было свежести молодости, если чело его «избороздили глубокими следами сорок зим», если в волосах его уже пробивалась седина, а взгляд, всегда внимательный к другим, говорил о пройденных годах и перенесенных страданиях, в нем все же оставалось нечто неотразимо привлекательное. Только что стоявший на краю могилы, он возвращался к делу своей жизни, не сломленный ни болезнью, ни бедствиями. Теперь афиняне видели в Раймонде уже не юного героя, отчаянного смельчака, готового погибнуть за них, но мудрого полководца, который бережет свою жизнь и собственные воинственные стремления подчиняет общей военной задаче.
Первые несколько миль пути нас провожало все население Афин. Когда месяц назад Раймонд прибыл туда, шумная толпа притихла в печали и страхе, но этот день был истинно праздничным. Звучали громкие клики, живописные одежды ярких цветов сверкали на солнце; страстная жестикуляция и быстрая речь соответствовали всему облику этих детей природы. Имя Раймонда было у всех на устах; он был надеждой каждой жены, матери или невесты, чей муж, сын или возлюбленный пойдет за ним к победе в рядах греческой армии.
Несмотря на опасную цель нашей поездки, она была полна романтики, ведь мы ехали по холмам и долинам божественной страны. Раймонд наслаждался ощущением вернувшегося здоровья; быть военачальником афинян представлялось ему удовлетворением собственного честолюбия. Взятие Константинополя, на которое он надеялся, стало бы вехой на пути человечества и подвигом, небывалым в истории. Место великих исторических событий, город, чья красота удивляла мир, город, много сотен лет бывший твердыней мусульман, оказался бы вырван из рабства и варварства и возвращен народу, который прославлен творениями гениев, цивилизованностью и духом свободы. Пердита наслаждалась вновь обретенной близостью с Раймондом, его любовью, его надеждами и славою, как сибарит наслаждается своим роскошным ложем. Каждая мысль была восторгом, каждое чувство — блаженством и упоением.
В Кишан мы прибыли седьмого июля134. Во время нашего путешествия погода стояла безоблачная. Каждый день на заре мы выходили из палаток и наблюдали отступление ночной тени с холмов и из долин и золотое великолепие солнечного восхода. Сопровождавшие нас солдаты со свойственной их нации живостью радовались красотам природы. Появление дневного светила они встречали торжественной музыкой; паузы в музыке заполнялись пением птиц. В полдень мы ставили наши палатки где-нибудь в тенистой долине или в лесу на склоне горы; журчавший по камешкам ручей навевал благодатный сон. Вечерний переход, более медленный, бывал еще приятнее, чем утренние хлопоты. Если наш оркестр играл, он как-то невольно выбирал что-нибудь меланхолическое: прощание влюбленных, жалобы разлучившихся, а под конец — какой-нибудь торжественный гимн, созвучный спокойной прелести вечернего часа и устремлявший душу к размышлению и молитве. Часто у нас стихали все звуки, чтобы можно было слушать соловья. Летающие светлячки танцевали под это пение. Нежное воркование азиолы135 сулило путникам хорошую погоду. Когда мы ехали долиной, нас окружала легкая тень и скалы красивейших оттенков. Когда мы оказывались в горах, под нами, точно живая карта, расстилалась Греция. Ее прославленные вершины пронзали воздух; ее реки серебряными нитями прошивали плодородную землю. Затаив дыхание, мы, английские путешественники, восторженно любовались великолепными пейзажами, столь не похожими на скупые краски и скромные красоты нашей страны.
Проехав Македонию, мы очутились на плодородных равнинах Фракии, менее живописных; однако наше путешествие и далее было интересным. Гвардейцы, скакавшие впереди, извещали о нашем приближении, и поселяне тотчас выходили почтить лорда Раймонда. Села украшались триумфальными арками, которые днем увивала зелень, а ночью освещали фонарики; из окон вывешивали ковры, дорогу усыпали цветами; имя Раймонда, сочетаясь с именем Греции и возгласами «Evive!»*, звучало над толпой поселян.
По прибытии в Кишан мы узнали, что турецкое войско, услышав о приближении лорда Раймонда и его отряда, отступило от Родосто, но затем ветре-тило на пути подкрепление и вернулось. Тем временем греческий главнокомандующий Аргиропуло136 двинул свое войско так, чтобы встать между турками и Родосто; битва, как говорили, стала неизбежной. Пердита и ее дочь должны были остаться в Кишане. Мне Раймонд предложил сопровождать его дальше.
— Клянусь холмами Камберленда! — воскликнул я. — Клянусь всем, что осталось во мне от бродяги и браконьера, я буду рядом с тобой, обнажу свой меч за дело Греции, чтобы и меня славили как победителя!
Вся равнина от Кишана до Родосто на протяжении шестнадцати лье кишела солдатами и теми, кто обычно сопровождает войско. Все это находилось в движении, означавшем, что предстоит битва. Из городков и крепостей выводили малочисленные гарнизоны, чтобы пополнить ими армию. Нам встречались обозные фуры и множество женщин всех сословий, возвращавшихся в Фери137 или в Кишан, чтобы ожидать там исхода боя. Прибыв в Родосто, мы узнали, что позиции уже заняты и план сражения готов. Ранним утром следующего дня мы услышали стрельбу и поняли, что аванпосты обеих армий уже вступили в бой. Один за другим пошли полки, с развернутыми знаменами, под звуки оркестров. Пушки разместили на могильных холмах, единственных возвышениях на этой равнинной местности, и войска выстроились в колонны и каре; для защиты их саперы возвели укрепления.