Избранные, стоя в стороне, казалось, поджидали удобной минуты, чтобы напасть на своих врагов, когда те истощат друг друга в борьбе. Благое Провидение не допустило кровопролития. Когда безумцы были уже готовы ринуться в бой, все женщины — жены, матери, дочери — встали между ними; они держали лошадей за поводья, обнимали колени всадников, цеплялись за своих разъяренных мужчин и хватали их за руки, сжимавшие оружие; пронзительные женские голоса смешивались с криками мужчин и составляли тот оглушительный шум, который мы услышали, подъезжая.
В этом гомоне наши голоса не могли быть услышаны. Но белый конь Адриана был виден отовсюду; пришпорив его, Адриан въехал в толпу; его узнали; раздались крики, славившие Англию и протектора. Растроганные при виде Адриана, недавние противники вперемежку окружили его; женщины лобызали ему руки, целовали край его плаща и обласкали даже его коня. Некоторые плакали; протектора встретили точно ангела мира; и можно было опасаться только одного: что он окажется смертным, задохнувшись в дружеских объятиях. Наконец его услышали и повиновались. Толпа отступила; ее главари собрались вокруг Адриана. Мне довелось видеть, как ехал перед войском лорд Раймонд: его победоносный вид, его величавая осанка вызывали всеобщее преклонение и повиновение. Не так выглядел Адриан. Его хрупкая фигура, вдохновенный взор и жесты, скорее просительные, чем властные, доказывали, что сердца людей влеклись к нему одной лишь любовью, без примеси страха; все знали, что Адриан никогда не отступал перед опасностью и не имел иной цели, кроме заботы об общем благе. В этом были теперь едины обе партии, только что жаждавшие неприятельской крови; хотя ни одна из них не хотела подчиниться другой, обе готовы были всецело повиноваться графу Виндзорскому.
Оставалась, однако, партия, которая отстранилась от остальных; зги люди не радовались появлению Адриана и духу мира, который, подобно благодатной росе, смягчил сердца их соотечественников. Во главе этой партии стоял дородный, мрачного вида человек, который с хищной радостью наблюдал непримиримость своих сторонников. До сих пор они держались в стороне, но теперь, увидя себя забытыми среди общего ликования, выступили, угрожающе жестикулируя. Наши друзья пошли друг на друга из пустого соперничества. Достаточно было сказать им, что дело их — общее, чтобы оно тут же и стало таковым. Их гнев был лишь вспышкой соломы в сравнении с ненавистью, которую и те и другие питали к раскольникам, захватившим часть Царствия Небесного, чтобы окопаться там и посылать грозные обличения и проклятия всем прочим жителям земли. Когда небольшой отряд Избранных выдвинулся вперед, эта ненависть разгорелась с новой силой. Они схватились за оружие и, чтобы пустить его в ход, ждали лишь приказа своего предводителя, когда звонкий голос Адриана велел им отступить. Поспешно, с глухим ропотом, точно волна, с шумом отступающая от песчаного берега, который она только что заливала, наши друзья повиновались ему. Адриан один проехал вдоль полосы, разделявшей врагов; приблизившись к главарю фанатиков, он предложил ему последовать их примеру, но тот не подчинился и двинулся вперед, сопровождаемый всем своим отрядом. Там было много женщин, которые казались настроенными более воинственно, чем мужчины. Они столпились вокруг своего главаря, как бы защищая его, и громко славили всеми выражениями благоговения. Адриан двинулся им навстречу, и они остановились.
— Чего хотите вы? — спросил он. — Отказали ли мы вам в чем-нибудь, чтобы вам пришлось добывать это силой оружия?
В ответ на его вопросы раздались громкие выкрики, в которых можно было расслышать только слова «избранность», «грех» и «карающая рука Господа».
Адриан выразительно взглянул на их главаря.
— Не можете ли вы успокоить ваших сторонников? — сказал он. — Как видите, мои повинуются мне.
Тот ответил сердитым взглядом, но затем, должно быть, боясь, что его приверженцы услышат предстоящие дебаты, приказал им умолкнуть и отступить, а сам вышел вперед.
— Чего, спрашиваю я снова, — сказал Адриан, — хотите вы от нас?
— Покаяния! — ответил тот и грозно нахмурился. — Повиновения Всевышнему, представленному на земле Его Избранниками. Разве не за грехи ваши гибнем мы от чумы, о поколение неверующих? И разве не вправе мы требовать от вас покаяния и повиновения?
— А что будет, если мы откажемся? — спросил миролюбивым тоном его оппонент.
— Тогда берегитесь! — вскричал пророк. — Господь слышит вас и в гневе Своем поразит ваше каменное сердце. Уже летяг Его отравленные стрелы, спущены с цепи кровавые псы! Мы не погибнем неотмщенными! Наш могущественный мститель предстанет перед вами в зримом облике и разметет в прах.
— Вот что, любезный, — сказал Адриан спокойно и презрительно, — если бы вы были всего лишь невеждою, легко было бы доказать вам, что вы говорите о том, чего не понимаете. Но сейчас мне достаточно знать, что вам от нас ничего не нужно, и Бог свидетель, что и нам ничего не нужно от вас. Жаль отравлять враждою те немногие дни, какие, быть может, остались каждому из нас. Там, — он указал на небо, — мы не сможем враждовать, а здесь не должны. Разойдитесь или останьтесь. Молитесь своему Eoiy по-своему, вы и ваши друзья. Мои молитвы будут о мире и благоволении, о смирении и надежде. Прощайте!
Он слегка поклонился своему сердитому противнику, который хотел что-то ответить, и, направив коня вдоль улицы Сент-Оноре307, позвал за собою своих друзей. Он ехал медленно, чтобы все поспели за ним к заставе, и там велел тем, кто ему подчинялся, собраться в Версале308. Сам он остался в Париже, пока не обеспечил всем безопасное отступление. Две недели спустя из Англии прибыли последние эмигранты и отправились в Версаль. Для семьи протектора была готова резиденция в Большом Трианоне309, и там, среди роскоши, оставшейся после Бурбонов310, мы отдохнули от недавних потрясений.
Глава пятая
Спустя несколько дней мы принялись совещаться о дальнейших действиях. С самого начала намереваясь покинуть родные северные широты и избрать для наших поредевших рядов благодатные теплые края, мы так и не остановили выбор на каком-либо из них, чтобы там завершить свои странствия; нам лишь смутно грезились вечная весна, благоухающие рощи и сверкающие ручьи. Множество причин задержали нас в Англии. Была уже середина февраля, и, следуя своему первоначальному плану, мы оказались бы в еще худшем положении, чем здешнее, ибо сменили бы умеренный климат на невыносимую жару Египта или Персии. Пришлось поэтому изменить план; было решено, так как время года еще не благоприятное, дождаться весны там, куда мы прибыли, провести жаркие летние месяцы в холодных долинах Швейцарии и не ехать дальше к югу до предстоящей осени, если нам суждено до нее дожить.
Замок в Версале и здешний городок предоставляли всем нам удобные и просторные жилища. Небольшие отряды поочередно привозили необходимые припасы. Последние представители человеческого рода являли собою странное и пестрое зрелище. Сперва я сравнил их с колонией, которая переправилась за море и готовится пустить корни в новой стране. Но где в таком случае было хлопотливое оживление, свойственное подобному предприятию? Где сколоченное наскоро пристанище в ожидании тех, что будут воздвигнуты позже? Где разметка полей, которые предстоит возделывать? Отыскивание новых, неизвестных видов животных и растений? Походы для исследования окрестностей? Жилищем нам служили дворцы; пшца ждала нас в закромах. Нам не нужно было трудиться, исследовать, к чему-то стремиться. Если бы мы знали, что сможем сохранить нашу теперешнюю численность, наши совещания были бы оживленнее. Мы обсуждали бы, надолго ли хватит имеющихся запасов и что необходимо предпринять далее. Мы строили бы подробные планы и спорили о месте, где следует поселиться. Но близилось лето, а с ним — чума, и мы не осмеливались заглядывать вперед. О развлечениях никому не хотелось и думать. Если наша молодежь, следуя велениям своего возраста, затевала танцы или песни, чтобы развеять печаль, веселье внезапно прерывалось, когда предававшиеся ему видели устремленный на них скорбный взгляд или слышали тяжелый вздох кого-то, кому горе потери мешало к ним присоединиться. Если под нашими кровлями еще звучал смех, то сердца не знали радости; и, когда мне случалось видеть попытки повеселиться, это не уменьшало, а, напротив, отягчало мое горе. Среди толпы тех, кто искал удовольствий, я закрывал глаза, и мне представлялся темный склеп, где покоились останки Айдрис и окружавших ее, почивших вечным сном. Когда я возвращался к действительности, нежнейшие мелодии лидийской лютни и грациознейшие танцы казались мне демоническим хором из Волчьей долины311 и прыжками пресмыкающихся возле магического круга.
Наиболее желанными были для меня часы, когда, освободясь от необходимости общаться с толпой, я мог отдохнуть в милом домашнем кругу, со своими детьми. Я повторяю: с детьми, ибо к Кларе я испытывал самые нежные отеческие чувства. Ей было уже четырнадцать лет; горе и глубокое понимание всего происходившего вокруг умерили ее девическую резвость; воспоминания об отце, которого она боготворила, и уважение ко мне и к Адриану вселили в ее юное сердце высокое представление о долге. Она была серьезной, но не печальной. Нетерпение, которое в юности заставляет всех нас чистить перья и вытягивать шеи, чтобы скорее стать взрослыми, смягчалось у нее ранним опытом. Она хранила живую память о родителях, много любви отдавала и своим живым родственникам и была очень религиозна. Это являлось тайной ее сердца, хранимой с детской застенчивостью, — тайной, особенно ей дорогой. Есть ли вера более искренняя, милосердие более чистое, надежда более пылкая, чем они бывают в юности? Полная любви, нежности и доверия, с раннего детства носимая по волнам бедствий и страстей, она во всем видела Божественный перст и всего горячее желала быть угодной Всевышнему, которому поклонялась. Ивлину исполнилось всего пять лет; его сердечко не умело грустить, и невинной веселостью, свойственной его возрасту, он оживлял наш семейный круг.
Старая графиня Виндзорская рассталась со своей мечтой о власти и величии; она убедилась теперь, что единственной ценностью жизни является любовь; единственным, что облагораживает и обогащает человека, является добродетель. Этот урок она получила из мертвых уст дочери, которую так долго отвергала. И сейчас со всей страстной силой своей натуры она стремилась снискать любовь оставшихся членов ее семьи. Адриан в ранней юности не тянулся к матери сердцем. Он соблюдал в отношениях с нею должную почтительность; но из-за холодности графини и горьких воспоминаний о времени, когда он был безумен, ее общество было ему даже тягостно. Она знала это и тем не менее решила завоевать любовь сына; трудности на этом пути только усиливали ее желание. Подобно германскому императору Генриху, пролежавшему три дня и три ночи в снегу у ворот Папы Льва312, она смиренно ждала на ледяном пороге его сердца, закрытого для нее, пока этот рыцарь любви и король истинной учтивости не раскрыл его, благодарно и пылко воздав ей заслуженную сыновнюю любовь. Ее ум, отвага и находчивость оказали Адриану немалую помощь в трудном деле управления необузданной толпой, всегда готовой выйти из подчинения.
Главное, что нарушало в то время наше спокойствие, было соседство самозваного пророка и его последователей. Они по-прежнему находились в Париже, но их посланцы часто появлялись в Версале и им почти всегда удавалось привлечь на свою сторону кого-нибудь из нас. Такова власть самых ложных, однако исступленно возглашаемых принципов над легковерием людей невежественных и пугливых. Когда это становилось нам известно, мы задумывались над печальной участью соотечественников, которых, отправляясь в Швейцарию с приближением лета, оставим во власти негодяя, взявшегося ими руководить. Нас угнетало сознание собственной малочисленности и того, что скоро нас станет еще меньше. Каждый вновь прибывший человек являлся теперь большой радостью, и вдвойне радостно было бы избавить от губительного влияния суеверия и от власти тирана жертв, пусть добровольно ему поддавшихся, но страдавших под его игом.
Если бы проповедник был искренен в своих обличениях и хоть сколько-нибудь заботился о благе тех, над кем приобрел власть, мы немедленно обратились бы к нему и не пожалели бы доводов, чтобы смягчить его проповедь и сделать ее более человечной. Но им руководило одно лишь честолюбие. Он желал править этими людьми — овцами, отставшими от стада, которое пасла смерть. Замыслы его простирались далеко; он рассчитывал, что если хотя бы несколько из этих несчастных выживут и дадут начало новому человеческому роду, то он, крепко держащий вожжи веры, будет памятен в послечумную эру как патриарх, пророк и даже как божество; такими в древности, после потопа, явились победитель Юпитер, законодатель Серапис313 и охранитель Вишну314. Эти замыслы делали его неуступчивым и рождали в нем лютую ненависть к каждому, кто дерзнул бы делить с ним власть, которую он узурпировал.
Странным, но неоспоримым фактом является то, что благодетель, терпеливый, разумный и кроткий, который страстно желает делать добро, но пренебрегает иными доводами, кроме правды, имеет на людей меньше влияния, чем алчный и бездушный честолюбец, который не брезгует никакими средствами и готов для достижения своей цели будить любые страсти и распространять любую ложь.
Если так случалось с незапамятных времен, тем более так должно было происходить теперь, когда второй имел возможность вызывать у людей мучительные страхи и будить несбыточные надежды; тогда как его противник предлагал людям лишь слабую надежду и не мог уменьшить страх, который испытывал и сам. Пророк убедил своих последователей, будто избавление от чумы, спасение детей и сохранение человеческого рода, который от них произойдет, зависит от их веры в него и от безусловного ему подчинения. Они жадно впитывали его учение и в своем безграничном легковерии старались обратить в ту же веру как можно больше людей.
Адриан часто размышлял над тем, как отвратить людей от лжеучения. У него было для этого несколько планов; однако собственные его подчиненные, их безопасность и повиновение доставляли ему достаточно забот. К тому же проповедник был столь же предусмотрителен, сколь и жесток. Его жертвы подчинялись строжайшим законам и правилам, согласно которым они либо вовсе не могли покидать стены Тюильри, либо выходили в таком количестве и под таким надзором, что вступить с ними в спор было невозможно. Однако среди них была женщина, которую я решил спасти. Мы знали ее в более счастливую пору; Айдрис любила ее, и было особенно жаль, что столь прекрасная натура стала жертвой этого пожирателя душ.
Последователи проповедника насчитывали в своих рядах от двухсот до трехсот человек. Более половины их составляли женщины; было там около пятидесяти детей разного возраста и не более восьмидесяти мужчин. Большинство принадлежало к той части общества, которую, когда еще существовали подобные различия, называли низшим сословием. Исключение составляли несколько знатных дам, которых привели туда скорбь потерь и панический страх. Одна из них была молодой, прекрасной и восторженной. Я уже упоминал о ней прежде. Это была Джульетта, младшая дочь герцога Л***, а теперь единственный член его семьи, оставшийся в живых. Бывают существа, которых судьба словно избрала, чтобы изливать на них свой гнев безо всякой меры и по самые уста погружать в скорбь. Такова была несчастная Джульетта. Она утратила добрых родителей, похоронила братьев и сестер, спутников ее юности; все оказались безжалостно у нее отняты. Однако и после этого Джульетта осмелилась назвать себя счастливой; сочетавшись со своим возлюбленным, с тем, кто безраздельно владел ее сердцем, она пила любовь, словно воды Леты, сознавая возле себя лишь присутствие любимого. В то самое время, когда она впервые с восторгом почувствовала, что станет матерью, ее супруг — единственная ее опора — умер от чумы. На некоторое время она нашла забвение в безумии. Рождение ребенка вернуло ее к жестокой действительности, но вместе с тем указало цель, ради которой ей надо было сохранить и жизнь и рассудок. Все родственники и друзья Джульетты умерли и обрекли ее на одиночество. Глубокое уныние и ожесточение помешали ей известить нас об этом бедственном положении. Услышав о всеобщей эмиграции из страны, она отважилась остаться со своим ребенком одна в целой Англии, возле могилы любимого, предоставив судьбе решать, жить ей или умереть. Джульетта укрылась в одном из многих пустых домов Лондона. Она-то и спасла мою Айдрис в роковую ночь двадцатого ноября. В то время мой опасный недуг, а затем болезнь Айдрис заставили нас забыть о несчастном друге. Однако встреча с нами была для нее возвращением к людям; небольшое недомогание ребенка показало ей, что она все еще связана с ними неразрывными узами; сохранить жизнь маленького существа сделалось целью ее собственной жизни, и она присоединилась к первой партии эмигрантов, отправлявшихся в Париж.