Он отправился добровольцем на греческую войну и тотчас выделился там своей дерзкой отвагой и всесторонними дарованиями. Он сделался героем борющегося народа. Одно лишь иностранное подданство — ибо он пожелал остаться подданным своей родины — помешало ему занять в правительстве Греции главный пост. Но если другие были выше его по должности, лорд Раймонд все равно стоял выше всех. Он вел греческие войска к победам, и это были его победы.
Когда он появлялся, все население города выходило его приветствовать. На мотивы народных песен слагались новые, славившие его доблесть и щедрость.
Греки и турки заключили перемирие. Одновременно с этим лорд Раймонд неожиданно сделался обладателем огромного состояния в Англии и возвратился туда увенчанный славой, чтобы получить все почести, в каких ему отказывали прежде. Его гордое сердце восстало против такой перемены. Разве он не тот же Раймонд, прежде презираемый? Если причиной перемены стало богатство, а значит могущество, пусть же почувствуют его железную власть. Отныне власть сделалась целью всех его стремлений. В открытой борьбе или через тайные интриги он шел все к той же цели — занять в стране первое место.
Рассказы о нем возбудили мое любопытство. События, последовавшие за его возвращением в Англию, вызывали во мне чувства более сильные. Помимо прочих своих преимуществ, лорд Раймонд был необычайно красив; он восхищал всех, а у женщин сделался кумиром. Был он также любезен, сладкоречив и владел искусством нравиться. Мог ли такой человек не достичь в Англии всего, чего хотел? Одно событие стремительно сменялось другим; всех подробностей я не знал, ибо Адриан перестал мне писать, а письма Пердиты всегда были весьма краткими. Прошли слухи, будто Адриан — как начертать эти роковые слова? — лишился рассудка; что лорд Раймонд стал любимцем бывшей королевы и предназначен в мужья ее дочери. Более того, он поддерживает притязания графов Виндзорских на престол, и, если недуг Адриана окажется неизлечимым, брак с его сестрой сулит честолюбивому Раймонду королевскую корону.
Так гласила стоустая молва; дальнейшее пребывание в Вене, вдали от друга моей юности, сделалось для меня невыносимым. Вот когда должен я был сдержать свой обет: встать рядом с ним и до конца быть ему союзником и опорой. Прощайте, придворные увеселения, политические интриги, хоровод страстей и безумств! Здравствуй, Англия! Родина, прими свое дитя! Здесь все мои надежды, здесь разыгрывается единственная драма, в которую я могу быть вовлечен душой и сердцем. Сюда вела меня всемогущая сила, сюда звал голос, которому сопротивляться невозможно. После двухлетнего отсутствия я причалил к берегам Англии, не решаясь ни о чем спрашивать, боясь всего, что мог услышать. Сперва я решил посетить сестру в ее домике на опушке Виндзорского леса39 — домике, полученном в дар от Адриана. От нее узнаю я правду о нашем покровителе; узнаю, почему она удалилась от княжны Эвадны, узнаю также, какое влияние оказывает на судьбу моего друга этот всех затмивший Раймонд.
Никогда прежде я не видел окрестностей Виндзора и был восхищен красотою и плодородием местности, особенно когда приблизился к заповедному лесу. Скелеты вековых дубов, выраставших, красовавшихся и умиравших здесь, обозначали прежние его границы. Повалившийся частокол и запущенный подлесок указывали, что эта часть заброшена ради более поздних насаждений, относящихся к началу девятнадцатого столетия и теперь достигших зрелости.
Скромное жилище Пердиты находилось на краю старой части леса; перед ним, далеко на восток, простирался вересковый луг Бишопгейт, на западе граничивший с рощей, которая окружала озеро Вирджиния Уотер40. Домик стоял в тени почтенных отцов леса, куда приходили пастись олени. Эти деревья, дуплистые, большей частью искривленные, составляли причудливые группы, резко отличавшиеся от правильной красоты молодых насаждений, которые, казалось, готовы были бесстрашно встретить будущие времена, тогда как отставшие от их строя старцы, изломанные, опаленные грозами, жались друг к другу, скрипя под ветром иссохшими ветвями41.
Низенький дом за легкой оградой словно смирялся перед величием природы и окружающих остатков давних времен. Цветы, эти детища весны, украшали и сад и подоконники; при всей скромности, все здесь говорило об изящном вкусе обитательницы. С бьющимся сердцем ступил я за ограду; стоя у входа в дом, я услышал голос Пердиты, мелодичный, как прежде, и, еще не увидев сестру, убедился в ее благополучии.
Мгновение — и в дверях появилась Пердита; она стояла передо мной во всей своей юной красоте, та же и вместе с тем иная, чем девочка с гор, которую я оставил, уезжая. Глаза ее были столь же глубокими, что и в детстве, а черты столь же выразительными, но лицо стало иным: в нем сказывался более развит той ум. Ее улыбка выдавала самую нежную чувствительность, а тихий, мелодичный голос был словно создан для слов любви. Сложения необычайно женственного, она была невысокого роста, но жизнь в горах сообщила свободу всем ее движениям, и, когда Пердита шла мне навстречу, ее легкие шаги были едва слышны. При расставании я прижал ее к сердцу, не сдерживая своего порыва; при нашей новой встрече родились новые чувства; для нас обоих миновало детство, и мы вступили на сцену жизни как взрослые актеры. Однако замешательство наше длилось лишь мгновение; детские воспоминания и родственная любовь вновь заполнили наши сердца, и мы заключили друг друга в объятия.
Когда миновал этот порыв, мы успокоились, уселись рядом и заговорили о прошлом и настоящем. Я посетовал на холодность ее писем; но первые же минуты нашей встречи объяснили мне причину этого. В сестре моей родились новые чувства, и она не умела выражать их в письмах к тому, кого знала лишь в детстве. Когда мы свиделись вновь, прежняя наша близость возобновилась, словно преград для нее никогда не было. Я рассказал ей о своей жизни за границей, а ее стал расспрашивать о переменах, происшедших здесь, о причине отсутствия Адриана и о том, почему она ведет столь уединенную жизнь.
При упоминании имени нашего друга слезы, наполнившие ее глаза, зримо подтвердили дошедшие до меня слухи. Но смысл их был столь страшен, что я не мог сразу им поверить. Неужели стройный порядок в мыслях Адриана сменился хаосом? Неужели безумие рассеяло их славные легионы и Адриан уже не властвует над собственной душой? Любимый друг! Этот злой мир — чуждая среда для твоей кроткой души; ты вверил ее коварным людям; листва сего нежного растения сорвана до наступления зимы, и его трепещущая жизнь отдана во власть свирепых ветров. Неужели эти кроткие глаза, это «зеркало души»42, сделались бессмысленными; или из них смотрит ужасная повесть безумия? Неужели твой голос уже не «звучит как дивная музыка»?43 Ужасно, о, ужасно! Страшась этих перемен, я заслоняю глаза руками, и хлынувшие слезы говорят, как глубоко переживаю я твою неслыханную беду.
По моей просьбе Пердита подробно поведала о всех печальных обстоятельствах, которые к этому привели.
Откровенный и доверчивый по самой своей натуре, одаренный всеми высокими качествами души и ума, не запятнанный даже тенью недостатка (разве что считать таковым бесстрашную независимость мыслей), Адриан весь посвятил себя любви к Эвадне. Ей вверял он сокровища своей души, свое стремление к совершенству и планы совершенствования человечества. Вступая во взрослую жизнь, он не только не изменил своим планам и теориям, как из благоразумия мог бы, а, напротив, утвердился в них, ибо ощутил себя сильнее. Любовь его к Эвадне пустила глубокие корни; с каждым днем убеждался он, что избранный им путь полон трудностей и что наградой ему будут не хвалы и благодарность людей и едва ли даже осуществление его планов, но лишь сознание своей правоты да любовь и сочувствие Эвадны, которые облегчат ему все труды и оправдают все жертвы.
Уединясь, он обдумывал свои планы реформы английского правительства и улучшения жизни народа. Ему следовало скрывать их, пока в руках у него еще не было власти, которая могла обеспечить их осуществление. Но для этого должны были пройти годы, и ему не хватило терпения. Он был правдив и бесстрашен. Он объявил не только о своем несогласии с намерениями матери, но и о решимости употребить свое влияние и ограничить власть аристократии, более равномерно распределить богатства и привилегии и ввести в Англии подлинно республиканское правление. Мать сперва отнеслась к этим теориям как к нелепым мальчишеским бредням. Но взгляды его были так стройно изложены, доводы так убедительны, что она, все еще как бы не считая их серьезными, стала бояться Адриана; а попытавшись убеждать и найдя его непреклонным, возненавидела.
Как ни странно, ее ненависть передалась многим. Его восторженное поклонение добру, не существующему в мире, пренебрежение к авторитетам, пылкость и неосторожность — все противоречило заведенному порядку; приверженцы низкой пользы боялись его; юные и неопытные не поняли высокой строгости его морали и невзлюбили за непохожесть на них самих. Эвадна проявила к этим планам холодность; одобряя желание Адриана настоять на своем, она хотела, чтобы он был более понятен большинству. Эвадну не привлекала доля мученицы, и она не намеревалась делить поражение и позор борца. Впрочем, она сознавала чистоту помыслов Адриана, его великодушие, пылкую и преданную любовь к ней и сама была к нему привязана. За одно это он был глубоко благодарен Эвадне и возлагал на нее все свои надежды.
Тут возвратился из Греции лорд Раймонд. Не было двух людей более противоположных, чем он и Адриан. При всех странностях своего характера Раймонд оставался весьма привязан к благам сего мира. Страсти этого человека были бурными; и оттого что они часто подчиняли его себе, поступки Раймонда не всегда вели к прямой его выгоде; но потворство своим желаниям неизменно в нем преобладало. На общественное устройство он смотрел как на раму для холста, на котором пишутся события его жизни. Земля должна быть тропой под его ногами, небеса — служить ему балдахином.
Адриан чувствовал себя частью огромного целого. Он сознавал свое родство не только с человечеством, но и с природой; горы и небеса были ему друзьями; ветры и деревья — товарищами его игр; он ощущал, как жизнь его сливается с жизнью вселенной. Все в душе моего друга было поклонением красоте и нравственному совершенству. Адриан и Раймонд встретились, и между ними тотчас возникла неприязнь. Адриану претили узкие взгляды политика, а Раймонд с величайшим презрением относился к возвышенным мечтаниям человеколюбца.
С появлением Раймонда стала собираться гроза, беспощадным ударом уничтожившая райские сады, где Адриан надеялся находить приют после поражений и гонений. Раймонда — освободителя Греции, славного воина, самой внешностью своей напоминавшего ей родину и все, что было ей дорого, — вот кого полюбила Эвадна. Охваченная новыми для нее чувствами, она не вдумывалась в них и поведение свое сообразовала лишь с одним, властно воцарившимся в ее сердце. Этому чувству она подчинилась всецело. Как и следовало ожидать от натуры, не слишком склонной к состраданию, любовь Адриана стала Эвадне неприятна. Она сделалась капризной; ее ласковое обращение с ним сменилось холодностью и резкостью. Перед умоляющим взглядом его выразительных глаз она ненадолго смягчалась и становилась с ним ласкова по-прежнему. Но такая переменчивость до глубины души потрясала чувствительного юношу; потерять любовь Эвадны значило для него потерять весь мир; каждым своим нервом ощущал он приближение бури, которая сокрушит его вселенную, и хрупкое существо Адриана трепетало в ожидании этого.
Пердита, в то время жившая вместе с Эвадной, видела пытку, которой подвергался Адриан. Она любила его, как любят ласкового старшего брата, того, кто руководит, наставляет и защищает, не имея при этом родительской власти — слишком часто деспотической. Она восхищалась его достоинствами; с негодованием и вместе с тем с презрением наблюдала она, как Эвадна причиняет ему муки ради того, кто едва ее замечает. В своем одиночестве и отчаянии Адриан нередко искал общества моей сестры и, ничего не называя прямо, говорил о своих страданиях. Стойкость и отчаяние попеременно овладевали его душой. Увы! Скоро второму из них досталась полная победа. Гнева Адриан не испытывал. На кого ему было сердиться? Не на Раймонда, который не подозревал, что стал причиной его страданий. Не на Эвадну — о ней душа его плакала кровавыми слезами; бедняжка заблуждается, она — жертва, а не таран. Терзаясь собственным горем, он печалился и о том, что предстоит ей. Однажды Пердите попались написанные им строки; они были окроплены слезами. И каждый мог бы заплакать, читая их.
«Жизнь, — так писал он, — вовсе не то, что описывают нам сочинители романов; не размеренный танец, когда танцоры, исполнив все фигуры, могут сесть и отдохнуть. Где жизнь, там движение и перемены. Движение непрерывно; всякая наша мысль связана с мыслью, ее породившей, всякий поступок — с предшествующим. Нет радости или печали, из которой не рождались бы их следствия, и так сплетается цепь, составляющая нашу жизнь.
Божеством — хранителем нашей жизни является страдание. Оно сидит на пороге нерожденного времени и по-своему располагает каждое наступающее событие. Когда-то на сердце у меня было легко; вся красота мира казалась вдвойне прекрасной, озаренная солнцем, сиявшим в моей душе. О, зачем для нас, смертных, любовь и гибель всегда являются вместе? Когда мы готовим в нашем сердце прибежище для этого нежного создания, туда врывается и его спутница и безжалостно опустошает то, что могло быть приютом и укрытием45».
Страдания подточили здоровье Адриана, а затем под их бременем не устоял и его рассудок. В своем поведении Адриан начал обнаруживать странности: то бывал крайне раздражен, то погружался в безмолвную печаль.
Эвадна внезапно покинула Лондон и направилась в Париж. Он последовал за нею и догнал, когда корабль готов был отплыть. Никто не знает, что произошло между ними, но с тех пор Пердита больше его не видела. Он жил в совершенном уединении, неизвестно где. Для ухода за ним мать приискала особых людей.
Глава четвертая
На следующий день, по пути в Виндзорский замок, лорд Раймонд навестил Пердшу. Блеск в глазах и краска на щеках сестры выдали мне ее секрет. Лорд Раймонд был спокоен. Он учтиво обратился ко мне и к ней, сразу давая почувствовать как бы полное с нами единение. Я внимательно смотрел на него. Лицо Раймонда во время беседы менялось, но тем не менее оставалось прекрасным. Обычное выражение его глаз было мягким, хотя временами становилось злобным; каждая черта его бледного лица говорила о своеволии; улыбка была приятной, но тубы, казавшиеся женщинам воплощением красоты и любви, слишком часто презрительно кривились. Голос, обычно приятный, мог вдруг поразить резкой, диссонирующей нотой; это показывало, что его обычная негромкая мягкость была скорее тщательно выработанной, нежели прирожденной. Вот такой, полный противоречий, простодушный и высокомерный, кроткий и неистовый, то ласковый, то небрежный, он неким колдовством вызывал в женщинах восхищение и любовь; по прихоти своей он то ласкал их, то тиранил, но во всех этих переменах оставался деспотом.
Сейчас Раймонд явно старался быть любезным. В беседе его сочетались остроумие, веселость и глубокая наблюдательность, делавшие каждую фразу словно вспышкой яркого света. Скоро он победил мою предубежденность; я наблюдал за ним и за Пердитой, перебирая в уме все, что слышал о нем дурного. Но он казался таким искренним, был столь обворожителен, что я позабыл все, кроме удовольствия, доставляемого его обществом. Как бы вводя меня в курс английской политической и общественной жизни, в которой мне вскоре предстояло участвовать, он рассказал несколько анекдотов и набросал немало портретов. Его беседа — плавная, блестящая, разнообразная — доставляла мне величайшее удовольствие. Он совершенно покорил бы меня, если бы не одно обстоятельство. Заговорив об Адриане, он высказался о нем с тем пренебрежением, с каким искатели земных благ всегда относятся к энтузиастам. Он заметил, что на лицо мое набежала туча, и попытался развеять ее; но предмет этот был для меня святыней, и чувства мои не позволяли легко от него отмахнуться. Я решительно сказал: