Путь к женщине (сборник) - Н Никандров 7 стр.

   Последние угрожающие слова профессор понял как на­мек на те продовольственные подарки, которыми Федосеев трижды наделял его на складе No 1. И он еще более заупря­мился, решил ни в каком случае не ехать на пирушку к Федо­сееву, хотя у него в доме в этот день не было ни крошки хлеба, ни пылинки муки. Почему этот самый Федосеев, зная, как он, профессор, бедствует, ни разу сам ничего не прислал ему из продуктов, а все три раза заставлял его приходить к нему на склад, унижаться, льстить, клянчить! Почему этот самый Федосе­ев не мог бы сразу выдать ему пятипудовый куль муки, 10 ф. масла, 5 ф. сахару, 1 ф. чаю, чтобы он, ученый, мог спокойно работать? Тогда он, конечно, иначе относился бы к этому чело­веку, тогда он поехал бы сейчас к нему на пирушку! А сей­час -- ни за что! Пусть почувствует, что такое профессор. Ведь он ему не красноминаевский обыватель, а заслуженный про­фессор, сила, величина!

  -- Ну скажи, почему ты не хочешь ехать ко мне? -- устало и пьяно наваливался на него Федосеев.

  -- Просто не настроен, -- отвечал профессор и отвора­чивал вбок обиженное лицо. -- У нас с вами сейчас разная психология, разные настроения: у вас одно, у меня другое, -- сделал он отдельно-отдаленный намек на продовольствие.

   У них пирушка, а у него нечего есть!

   Федосеев всем своим молодым, русым, розовым лицом пьяно и зло уставился на профессора.

   Черт возьми! Не идет к нему. Несмотря на нищету, не идет. Таких в Красном Минаеве больше нет. Он единственный.

   И Федосеев, всегда благоговевший перед профессором, теперь с особенной отчетливостью почувствовал, что перед ним стоит действительная мощь, великан духа, почти что божество, какие Красному Минаеву, конечно, и не снились.

   Но ведь и он, заведующий главным продовольственным складом Федосеев, тоже в Красном Минаеве особа не ма­ленькая! Он тоже тут единственный! Он тоже тут вроде бога! Он тоже может с кем угодно помериться!

   -- Друг! -- слезливо взмолился он, припадая мокрой щекой к груди профессора. -- Не кобенься! Уважь мою просьбу! Поедем! А я для тебя что угодно сделаю! Слышишь: что угодно! Ты меня пред моими людьми срамишь! Я тебя умоляю! Видишь: я плачу! Ну чего же тебе еще надо! Едем?

   Профессор пристально посмотрел на его пьяные слезы и раздельно подумал: "А пять... пудов... муки... жалеешь... дать?" И почти закричал:

   -- Ни за что не поеду!

   -- А... -- мучительно застонал Федосеев, выпустил из сво­их клещей плечо профессора, покачнулся, пригнул голову, как бодающий бык, размахнулся и что было силы ударил профессо­ра кулаком по отечески-бородатой щеке. К-хрясь!

IX

   Долго не возвращался домой в тот день профессор. Не­смотря на скверную погоду, он до позднего вечера слонялся по городу, по далеким незнакомым улицам, отдыхая на крылечках чужих подъездов, на обывательских лавочках у ворот.

   Первый раз в жизни его ударили по лицу!

   Как он должен реагировать на это?

   И чем больше профессор находился на свежем осен­нем воздухе и чем больше протекало времени, тем все более и более простым и несложным представлялся ему весь этот случай.

   Конечно, массовый человек, обыватель, попав в его положе­ние, поступил бы по самому обыкновенному шаблону: отыскал бы свидетелей, подал бы на обидчика в суд, добился бы обвини­тельного приговора и почувствовал бы себя удовлетворенным. Но он не обыватель. Он видит в подобном суде столько же смысла, как если бы привлечь к суду штукатурку, свалившуюся с дома на голову прохожего. Что взять с пьяного?

   Другое дело, если бы Федосеев в момент совершения преступления был трезв. Федосеев только тогда есть именно Федосеев, когда он нормален, когда он трезв. А когда Федосе­ев пьян, тогда он не Федосеев, а совсем другой и притом больной, отравленный человек, действиями которого руководит уже не сознательная воля, а ядовитые винные пары. Тут про­фессору, кстати, припомнились любопытнейшие примеры из не­скольких серьезных трудов по психологии, психофизиологии...

   Решено: судиться с Федосеевым он не будет.

   Но достойным образом отозваться на дикий поступок молодого невоспитанного человека он, конечно, обязан. Замал­чивать, оставлять без внимания подобные факты значило бы признавать их моральную и юридическую правильность и тем самым внедрять их в повседневную жизнь. Он его проучит, он его отчитает!

   Но в какой форме это удобнее сделать?

   Он напишет ему резкое обличительное письмо с изложе­нием всего происшедшего и будет ожидать, какое оно возымеет на него действие. Федосеев в корне, по-видимому, хороший простой русский человек, и отрицать свою вину он вряд ли станет. Больше того. Возможно, что он будет горячо раскаивать­ся в поступке, просить прощения, обещать загладить пред ним свою вину... Очень возможно и то, что он поспешит прислать ему со склада No 1 каких-нибудь продуктов... В особенности если он по письму почувствует, что профессор глубоко обижен, кровно оскорблен, страдает...

   Профессор провел ночь без сна, а утром сел и написал Федосееву письмо.

   "Иван Никитич! На тот случай, если Вы сегодня, быть может, не помните того, что с Вами было на улице Карла Маркса вчера, я в последующих строках позволю себе напомнить Вам об одном Вашем отвратительном поступке, жертвой которого сделался я. Вы, среди белого дня, на главной улице города, при публике, нанес­ли мне сильный удар по щеке и сделали это только потому, что я отказался ехать с Вашей компанией к Вам на пирушку. Надеюсь, Вы не станете отрицать самый факт нанесения мне оскорбле­ния действием: я считаю Вас все-таки честным человеком...

   Считая излишним касаться того, какого человека, по зани­маемому им общественному положению, Вы ударили по щеке, я не могу не напомнить Вам, что Вы ударили по лицу человека, который в два раза старше Вас по возрасту...

   И вот, после всего вышеизложенного, мне хочется Вас спро­сить: сознаете ли Вы сами всю омерзительность, всю гнусность, всю недопустимость Вашего поступка? Или Вы думаете, что то положение, которое Вы случайно занимаете в городе в каче­стве заведующего главным продовольственным складом, дает Вам право налево и направо бить граждан по щекам? Конечно, Вы этого не думаете...

   Само собой разумеется, что я ни по каким судам таскать Вас не собираюсь, я буду удовлетворен, если Вы в ответном письме ко мне сами сознаетесь в безобразности Вашего поступка...

   Заканчивая эти строки, считаю не лишним объяснить Вам. Помню, я еще тогда, на улице Карла Маркса, намекнул Вам на разницу наших психологии: представьте же себе, каково было бы мое душевное состояние, когда я видел бы у Вас в доме пиршества и разгул и в то же время помнил, что у меня в доме нет даже сухой корки хлеба! Другое дело, если бы я хотя не­много был обеспечен продуктами. Тогда не ощущалось бы такой разницы психологии. Если Вам когда-нибудь приходилось голо­дать, то Вы и поймете меня, и отнесетесь к этим моим строкам снисходительнее. Итак, в ожидании Вашего незамедлительного ответа остаюсь известный Вам профессор Серебряков".

   Письмо было написано очень скверным для профессора почерком, криво, коряво, крупно, с помарками, с переделками.

   В запечатанном конверте письмо было отправлено с маль­чиком квартирной хозяйки прямо на склад No 1 для вручения Федосееву лично.

  -- Вот хорошо! -- запрыгал, заскакал от радости вихрас­тый босоногий мальчишка лет девяти. -- На склад номер один к заведующему пойду! Может быть, чего-нибудь даст!

  -- Захвати мешочек, -- сунула ему в руку мешочек пре­дусмотрительная мать.

   Часа через полтора мальчишка вернулся с ответом -- возбужденный, счастливый, запыхавшийся, болтливый -- и жевал яблоко.

   -- Вот заведующий складом хороший человек! -- рассказывал он и торопился жевать. -- Когда я пришел, он был под мухой и давай меня угощать то тем, то этим! Потом полные карманы яблоками набил! На складе всего много! И все это им бесплатно: продналог!

   Необычайно красивым почерком, размашисто, с завитуш­ками, с некстати поставленными заглавными буквами, Федосе­ев писал:

   "Глубокоуважаемый Степан Матвеич! Я вчера был так сильно пьян, что решительно ничего не помню, что тогда между нами происходило на улице Карла Маркса. Но как Вы пишете в Вашем любезном письме, то я Вам верю, зная, что имею дело не с первым попавшим, а с человеком выдающихся знаний. Степан Матвеич! Дорогой! Верьте совести, как Вы знаете мое отношение к Вам, что в трезвом состоянии я никогда не позво­лил бы себе обидеть Вас даже словом, а не то что поднять на Вас руку! Не смотрите, что мы необразованные, темные: таких людей, как Вы, мы ценим! И, как Вы совершенно справедливо изволили выразиться, я всегда помню, сколько Вам лет и сколько мне лет. Со своей стороны я, безусловно, сознаю, что поступил с Вами как последний подлец. Проклинаю тот день и тот час, когда я позволил себе тот поступок на улице Карла Маркса! Пока я приношу тысячу извинений в письменной форме, а после пяти часов пополудни, когда я вернусь из склада, надеюсь, Вы не сочтете для себя за труд посетить мой дом лично, чтобы выкушать со мной чашку чая, чем премного меня обяжете. Тог­да мы с Вами объяснимся подробней и, льщу себя надеждой, легко поладим...

   Думал уже отдать письмо Вашему мальчику, но не стерпе­ло сердце, и пишу дальше о том, о чем вначале не хотел писать, как вполне сознающий пред Вами свою вину. Степан Матвеич! Вы в Вашем почтенном письме дважды бросаете мне в лицо обвинение в психологии или, по-нашему, по-неученому, в психопатстве. На это считаю нравственным долгом уведомить вас о том, что психопат не я, а тот, кто хочет сделать меня психопатом! По крайней мере, я это так понимаю, хотя с мальчиков рос в людях, дальше двухклассного не пошел, студентом не был и лекций Ваших по Истории Права не слушал. И права праве рознь! И профессорам тоже подрезали крылья! Но это я только так, вскользь и без дела... Что же касается главного нашего дела, то я Вас жду сегодня у себя дома, после 5 часов пополуд­ни. Еще раз, пользуясь случаем, приношу Вам в письменной форме тысячу извинений. С товарищеским приветом, Ваш по­корный слуга Иван Федосеев".

   Сбоку во всю вышину листа была сделана приписка: "Как мы с Вами оба русские люди, то нам даже грех".

  -- Тебе мука-шеретовка нужна? -- отрывисто и как-то вдруг спросил низким голосом Федосеев, наклонившись к са­мому лицу профессора, расширив глаза и пыхтя, как хищник, после того как оба они вечером, едва встретившись, выпили по рюмке, по другой.

  -- Мука, конечно, нужна, -- проговорил разомлевший от великолепной водки профессор, трудно жуя испорченными зу­бами балык. -- Мука -- это сейчас самое главное.

  -- Горох? -- нетерпеливо и властно рвал слова Федосеев.

  -- Горох, он трудно разваривается...-- неуверенно начал профессор.

  -- Теперь на это не смотрят! -- резко бросил Федосеев гудящим голосом и так злобно и так укоризненно посмотрел на профессора, точно пропел: "Ого-го! Значит, ты еще мало голодал!"

  -- Горох тоже нужен, -- под этим жестким его взглядом поправил свою ошибку профессор и тут же решил уже ни от чего не отказываться.

  -- Картофель?

  -- О, картофель-то обязательно.

  -- Квасоля?

  -- И фасоль тоже.

  -- Масла постная нужна? Масла у нас сейчас не гор­чичная, а чисто подсолнечная, хорошая, жировая.

  -- Масло тем более нужно.

  -- Червивая соленая рыба, ажио лазит по бочке, как жи­вая, нужна?

   Профессор побоялся отказаться и сказал, что рыба тоже нужна.

  -- Сахар? -- по-прежнему напряженно бросал слова Фе­досеев, потом в заключение сказал: -- Ну да, одним словом, ты завтра принеси мне в амбар ту саму справку, которую ты тогда мне показал: сколько чего на месяц тебе полагается по акаде­мическому пайку. Это будет лучше всего. По силе возможнос­ти я буду выдавать тебе ту пропорцию ежемесячно. Только когда будешь приходить получать, смотри, чтобы никто из посто­ронних не видал. За нами ведь тоже следят.

  -- Конечно, конечно, -- волнуясь, говорил профессор.

  -- Не то что я боюсь, -- с презрением произнес Федосе­ев и повел в сторону кисло наморщенным носом: -- А как-то так... знаешь... вроде неприятно.

X

   Когда утром следующего дня профессор с мешочками и бутылкой спешил в склад No 1, сердце его трепетно билось, лицо горело, ноги дрожали.

   Он только тогда перестанет волноваться и почувствует себя нормальным человеком, когда все обещанное вчера Фе­досеевым будет у него в руках. А до той поры он по-прежнему мученик и безумец.

   В складе он поздоровался за руку не только с Федосеевым, но и с его помощниками, весовщиками, складским рабочим, с бабами, починявшими мешки, с дрогалем, скучно ходившим мимо ячменя с ведерком в руках. Отчасти профессор это делал от близорукости, отчасти от сильного нервного возбуждения, плохо соображая, с кем надо здороваться за руку, с кем не надо.

   -- Вот хороший человек, -- польщенно кивнул в его сторону рябой дрогаль и, став с ведерком у самого ячменя, терпеливо следил своими страшными белками из-под папахи за каждым шагом Федосеева.

   Федосеев, как всегда с мукой в бровях, носился по амбару, что-то кричал в окно сцепщику вагонов с посевной кукурузой, принимал у крестьян с телег продналоговую рожь, прочитывал входящие бумаги, диктовал писарю исходящие, курил, ел, пил, играл с бабами, шутил с публикой.

   -- А, профессор! -- заметил он на бегу красное, воспаленное от смущения лицо профессора. -- Я сейчас!

   И промчался, боком-боком, как веселый конькобежец, мимо.

   А грудь профессора снова начали грызть сомнения, со­сать подозрения.

   Даст или не даст?

   "Ой, что я делаю, что я делаю! -- тоненьким шипящим свистом жалила мозг профессора неотвязная мысль. -- За что, какой ценой я покупаю этот паек! Что если об этом узнают мои почитатели, мои коллеги профессора, мои студенты? Но об этом никто никогда не узнает".

   Ему хотелось неприятную процедуру получения подачки проделать как можно быстрее, одним махом, залпом, как глотают залпом касторку. А Федосеев, как нарочно, все время был занят, летал, распоряжался, весело хохотал.

  -- Что-о? -- вот слышался его голос уже из конторки, от телефонной трубки. -- Это редакция "Красноминаевского ком­мунара"? Вам дать сведения? Названия волостей, успешнее других вносящих продналог, для помещения их на Красную доску? Сейчас! Слушаете? Я буду вам говорить названия во­лостей и цифры, цифры будут означать процент...

  -- Иван Никитич... -- пересохшим горлом засипел про­фессор, поймав выбегающего Федосеева в дверях конторки. -- Я... вы... вам... а сейчас как раз подходящий момент: в амбаре никого постороннего нет.

   -- А? Что? Я знаю! Сейчас! Срочное донесение!

   И он ринулся обратно к телефону.

  -- Дайте, пожалуйста, вокзал, орточека! Это орточека? Слу­шаете? Сейчас там возле вас, на четвертом пути, пробуравили наш вагон с посевным материалом и выливают в мешки зер­но! Примите меры! Пожалуйста!

  -- Иван Никитич, может быть, завтра зайти? -- придушен­но спросил профессор, чувствуя головную боль, горечь во рту, резь в глазах, недомогание во всех суставах.

  -- А! Да! Нет! Идем сейчас! Я твои ордера на академи­ческий паек уже принял? -- нарочно, на всякий случай громко, крикнул Федосеев про ордера и подмигнул профессору. -- Стой! -- командовал он. -- Держи мешок, буду насыпать, пока никто не смотрит! Держи хорошенько, не так! Еще мешки дер­жать не умеешь! Идем дальше! Вот рыба, руками не бери, ковы­ряй ее палкой, она завонялая, сам завоняешься, обещали при­слать комиссию свалить ее на свалку, да все не присылают! Идем дальше! Вот масла! Давай бутылку! Эта не такая масла, как была раньше! Эта лучшая масла, сладкая. Отпей немного маслу из бутылки, а то я ее через край налил. Правда, сладкая масла? Я тебе плохую не дам. Я знаю, кому плохую давать.