II. КАК УМЕР СЫН
В 1617 году, через двадцать пять с лишним лет после той ужасной ночи, когда появился на свет Этьен, герцог д'Эрувиль, уже старик семидесяти шести лет, дряхлый, разбитый недугами, едва живой, сидел на закате солнца в огромном кресле у стрельчатого окна своей спальни, на том самом месте, где когда-то графиня огласила воздух слабыми звуками рога, тщетно взывая к людям и к небу о помощи. Герцог очень походил на каменную статую с гробницы какого-нибудь сеньора. Его энергичное лицо, с которого годы и страдания стерли отпечаток мрачной свирепости, было мертвенно-бледным, под стать седым как лунь волосам, длинными прядями обрамлявшим лысый желтый череп, казавшийся таким хрупким; блестящие, как у тигра, глаза все еще горели огнем воинственности и фанатизма, хоть и укрощенного религиозным чувством. Набожность придала что-то монашеское суровым чертам, выражение их смягчилось. Отсветы заката окрашивали мягкими красноватыми тонами эту все еще гордую голову. Слабое старческое тело закутано было в темные одежды, и вялая его поза, совершенная неподвижность так ясно говорили об однообразном, унылом существовании, о вынужденном покое, ужасном для человека, когда-то столь предприимчивого, деятельного, полного ненависти и энергии.
— Довольно, — сказал он своему капеллану.
Старик священник, читавший вслух евангелие, стоял перед своим повелителем в почтительной позе. Герцог напоминал старых львов в зверинце, одряхлевших, но все еще сохраняющих величавость; повернувшись к другому седовласому приближенному, он протянул ему исхудалую, покрытую редкими волосками, жилистую, но уже бессильную руку.
— Теперь твоя очередь, лекарь, — сказал он. — Проверь, в каком я нынче состоянии.
— Все идет хорошо, монсеньер. Лихорадка прекратилась. Вы проживете еще долгие годы.
— Как бы я хотел, чтобы Максимильян был здесь, — продолжал герцог, улыбаясь довольной улыбкой. — Сын у меня молодец! Уже командует отрядом аркебузиров в войсках короля. Маршал д'Анкр покровительствует ему, да и королева Мария к нему милостива: сделала его герцогом де Невером, а теперь думает сосватать ему какую-нибудь принцессу. Вот достойный продолжатель нашего рода. А какие чудеса отваги он совершил при нападении на...
В эту минуту вошел Бертран, держа в руке письмо.
— Что это? — нетерпеливо спросил старик герцог.
— Грамота от короля. Прислана с гонцом, — ответил конюший.
— От короля, а не от королевы-матери? — удивленно воскликнул герцог. — Что же там происходит? Уж не взялись ли опять за оружие гугеноты? Лик господень, пресвятые мощи! — И, выпрямившись, герцог обвел сверкающим взглядом троих стариков приближенных. — Ну что ж, я подниму опять своих солдат, и бок о бок с Максимильяном мы очистим Нормандию.
— Сядьте, пожалуйста, ваша милость, сядьте! — воскликнул лекарь, обеспокоенный горячностью старика, опасной для выздоравливающего больного.
— Читайте, мэтр Корбино, — сказал герцог, протягивая грамоту духовнику.
Четверо действующих лиц этой сцены являли собой весьма назидательную картину жизни человеческой. Конюший, священник и врач — старики, убеленные сединами, — стояли перед своим господином, сидевшим в кресле, и у каждого из них тусклый взгляд, которым они обменивались, выдавал какую-нибудь неотвязную мысль, из числа тех, что завладевают человеком на краю могилы. Ярко освещенные последним лучом заходящего солнца, эти молчаливые старцы представляли грустную и богатую контрастами картину. Темная торжественная опочивальня, где за двадцать пять лет почти ничего не изменилось, была красивым обрамлением этой поэтической страницы жизни, полной угасших теперь страстей, омраченной смертью, порабощенной религией.
— Маршал д'Анкр убит на Луврском мосту по повелению короля! Потом... Боже мой...
— Говори! — воскликнул герцог.
— Монсеньер, ваш сын, герцог де Невер...
— Что с ним?
— Умер.
Герцог уронил голову на грудь и тяжело вздохнул, но не промолвил ни слова. Трое приближенных молча переглянулись. Им казалось, что прославленный и богатый дом д'Эрувилей гибнет на их глазах, идет ко дну, как затонувший корабль.
— Всевышний выказывает мне черную неблагодарность! — произнес наконец герцог. — Видно, он не помнит, сколько ратных подвигов я совершил во имя его святого дела!..
— Это кара божья! — строго сказал священник.
— Бросить в темницу дерзкого! — крикнул герцог.
— Меня-то вам легче заставить умолкнуть, чем свою совесть.
Герцог д'Эрувиль снова задумался.
— Род мой угаснет! Имя мое исчезнет! Нет, мне надо жениться, я хочу иметь сына! — сказал он после долгого молчания.
Как ни грустно было смотреть на герцога д'Эрувиля, лицо которого выражало глубокое отчаяние, лекарь невольно улыбнулся. В эту минуту послышалась песня: голос, свежий, как весенний воздух, чистый, как небо, пел песню, простую, как синь океана, она перекрывала рокот моря и летела ввысь, чаруя всю природу. Грустный напев, поэзия слов, прелестный голос проникали в сердце и как будто распространяли вокруг нежное благоухание. Мелодия возносилась к облакам, наполняла воздух, проливала целительный бальзам на душевные раны, вернее, утешала в скорбях, выражая их в чудесных звуках. Голос сливался с плеском волн так гармонично, как будто исходил из недр морских. Это пение ласкало слух стариков и было для них слаще, чем нежнейшие слова любви для слуха юной девушки: это пение пробуждало в их сердцах веру и надежду и звучало для них, словно голос ангела небесного.
— Что это? — спросил герцог.
— Соловушка наш поет, — ответил Бертран. — Не все еще потеряно ни для него, ни для нас.
— Кого ты называешь «соловушкой»?
— Да так мы прозвали вашего старшего сына, монсеньор, — ответил Бертран.
— Моего сына? — воскликнул герцог. — Так у меня есть сын? Кто-то носит мое имя и может передать его потомству? — Он встал с кресла и принялся ходить по комнате взад и вперед то медленным, то быстрым шагом; потом вдруг остановился и повелительным жестом выслал приближенных, оставив при себе лишь капеллана. На следующее утро герцог, опираясь на плечо старика конюшего, пришел на берег моря и долго бродил между скал, разыскивая своего сына, которого он когда-то проклял. Наконец он увидел его вдалеке: Этьен беспечно грелся на солнышке, забравшись во впадину гранитного утеса; он лежал, положив голову на охапку мягкой травы, грациозно подогнув под себя ноги, и походил на отдыхающую ласточку. Лишь только высокая фигура старого герцога показалась на берегу и послышался глухой хруст гравия под его ногами, сливавшийся с рокотом волн, Этьен поднял голову, встрепенулся, словно испуганная птица, и, вскрикнув, исчез, будто скрылся в скале, словно мышь, юркнувшая в норку так проворно, что просто глазам не верится, была она тут или нет.
— Эх, лик господень, пресвятые мощи! — воскликнул герцог, подойдя к скале, у которой только что лежал его сын.
— Он там, — ответил Бертран, указывая на узкую расщелину, края которой были отполированы волнами высоких прибоев.
— Этьен! Возлюбленное дитя мое! — позвал старик.
Проклятый сын не откликнулся. Все утро герцог д'Эрувиль упрашивал, молил, угрожал, журил Этьена и не мог добиться никакого ответа. Порой он умолкал и, приложив ухо к расщелине, прислушивался, но ослабевшим своим слухом не мог уловить быстрый, глухой стук сердца в груди Этьена, гулко отдававшийся под сводами грота.
— Да жив ли он наконец? — вопрошал старик душераздирающим голосом. В полдень, дойдя до отчаяния, он снова прибегнул к мольбам.
— Этьен, — сказал он, — дорогой мой сын! Бог покарал меня за то, что я отверг тебя, — он лишил меня младшего сына, твоего брата. Ныне ты мое единственное, мое последнее дитя. Я люблю тебя, потому что люблю себя самого. Я признал свою ошибку, — я знаю, что в твоих жилах течет моя кровь и кровь твоей матери. Я виновник ее страданий. Прости меня, приди! Я постараюсь загладить свою вину, я буду лелеять тебя, ты заменишь мне все, что я потерял. Этьен, сейчас ты уже стал герцогом де Нивроном, а после моей смерти будешь герцогом д'Эрувилем, пэром Франции, кавалером ордена Золотого руна, военачальником, главным бальи Бессена, наместником короля в Нормандии, сеньором двадцати семи ленов, в которых насчитываются шестьдесят девять селений с храмами, будешь маркизом де Сен-Сэвером. Ты женишься на дочери какого-нибудь владетельного принца. Ты станешь главой дома д'Эрувилей... Да что же ты молчишь? Ужели ты хочешь, чтобы я умер от горя? Приди, приди... Я буду стоять на коленях перед твоим тайником, пока не увижу тебя. Твой старый отец просит тебя. Видишь, я смирился перед тобою, как перед самим господом богом.
Проклятого сына не трогали эти сумбурные речи, эти мысли, полные непонятного ему тщеславия, ведь он жил в стороне от общества. Душа его замирала от невыразимого ужаса. Он молчал, и тоска терзала его. К вечеру старый герцог, исчерпав всю силу красноречивых слов, жалостных молений, горького раскаяния, пришел в какой-то экстаз покаянного сокрушения и воззвал к помощи религии. Он преклонил на песке колена и произнес такой обет:
— Клянусь воздвигнуть часовню святому Иоанну и святому Этьену, покровителям моей жены и моего сына, клянусь внести вклад на сто обеден с молебном богоматери, если только господь бог и святые угодники возвратят мне сына моего, монсеньера герцога де Ниврона, здесь присутствующего!..
Стоя на коленях, он смиренно сложил руки и погрузился в молитву. Однако его сын, его надежда, наследник его имени все не показывался, и тогда из глаз старика, так долго не плакавших, полились слезы, стекая по его увядшим щекам.
В эту минуту Этьен, не слыша больше его голоса, подполз к отверстию своей пещеры, словно молодой уж, стосковавшийся по солнцу, и, увидя слезы убитого горем старика, внял немому языку скорби. Он схватил руку отца и поцеловал ее, сказав с ангельской кротостью:
— Матушка, прости!
Не помня себя от счастья, наместник Нормандии схватил в объятия и понес на руках своего хилого наследника, дрожавшего, словно похищенная девушка. Чувствуя, как он трепещет, отец пытался успокоить его тихими поцелуями, касаясь устами его лица осторожно, словно то был нежный цветок, и для проклятого сына у него нашлись ласковые слова, которых он еще никогда не произносил.
— Истинный бог, как ты похож на бедную мою Жанну, дорогое дитя! — говорил он. — Ты только скажи мне, чего тебе хочется, я тебе подарю все, все, что пожелаешь. Только поправляйся, будь здоровым, будь крепким. Я научу тебя ездить верхом, дам тебе лошадку смирную и красивую, ведь ты у меня такой тихий, такой ты у меня красавец! Никто не посмеет ни в чем перечить тебе. Лик господень, пресвятые мощи! Все будут склоняться перед твоей волей, как тростник перед ветром. Я дам тебе полную власть в нашем замке. Я и сам буду тебе повиноваться как богу всего нашего рода...
Вскоре отец уже был с сыном в парадной опочивальне, где протекала печальная жизнь Жанны д'Эрувиль. Этьен вдруг подошел к окну этого покоя, где началась его жизнь, к тому самому окну, из которого мать подавала ему знаки, возвещая, что его преследователь уехал. А теперь, неизвестно почему, этот враг стал вдруг его рабом, словно те страшные великаны в сказках, которым волшебник силой своей магической власти приказывал служить юному принцу. Волшебником этим оказался феодализм. Увидев сумрачную комнату, из окна которой его младенческий взор приучался созерцать океан, Этьен взволновался, и на глазах у него выступили слезы: вдруг вспомнились ему долгие годы страданий, вспомнилась и светлая радость, которую он изведал в единственной дозволенной ему любви, беспредельной любви матери. В сердце его словно зазвучали мелодичные строки некоей поэмы, чудесной и вместе с тем страшной. Движения души этого юноши, привыкшего к восторженному созерцанию природы, как другие привыкают к светской суете, не походили на обычные волнения людей.
— Будет ли он жить? — спросил старый герцог, поражаясь телесной слабости своего наследника, на которого он, к собственному своему удивлению, боялся теперь дохнуть.
— Жить я могу только здесь, — просто сказал Этьен, услышав отцовский вопрос.
— Прекрасно, пусть это будет твоя опочивальня, дорогое мое дитя.
— Что там такое? — спросил молодой д'Эрувиль, услышав голоса обитателей замка, которых герцог собрал в кордегардии, желая представить им своего сына. Он заранее уверен был в успехе этой церемонии.
— Пойдем, — сказал отец и, взяв Этьена за руку, повел его в большой зал. В те времена герцоги и пэры Франции, имевшие такие владения, как герцог д'Эрувиль, и такие, как у него, должности да еще права королевских наместников, жили не хуже принцев крови; младшие представители знатных родов не гнушались служить им; у них был свой двор и свои офицеры; первый лейтенант его личного военного отряда занимал то положение, какое отводится теперь адъютанту маршала. Несколько лет спустя кардинал Ришелье обзавелся отрядом телохранителей своей особы. Многие принцы, состоявшие в родстве с королевской фамилией, — Гизы, Конде, Неверы, Вандомы — имели своих пажей, которых они выбирали из лучших домов, — последний уцелевший обычай умершего рыцарского уклада. Огромное состояние и древность нормандского рода д'Эрувилей, на каковую указывала и сама фамилия (herus villa — дом предводителя), позволяли герцогу не уступать в пышности богачам дворянам, куда менее знатным, чем он, — Эпернонам, де Линь, Баланьи, д'О, Заме, на которых тогда смотрели, как на выскочек, что не мешало им жить по-княжески. Для Этьена оказалось чрезвычайно внушительным зрелищем это собрание людей, состоявших на службе у его отца. Герцог д'Эрувиль поднялся по ступенькам на помост, где под резным деревянным навесом стояло высокое кресло: с таких «тронов» в некоторых провинциях выносили свои приговоры сеньоры, еще вершившие суд в своих владениях, — один из тех обычаев феодализма, которые исчезли в правление Ришелье. Эти своеобразные троны, похожие на деревянные резные скамьи, которые ставятся для знатных прихожан посредине церкви, стали теперь предметом любопытства. Когда Этьен очутился на помосте возле старика отца, он затрепетал, заметив, что на него устремлены все взоры.
— Не бойся, — шепнул герцог, склоняя лысую голову к уху своего сына, — ведь это все наши люди.
В полумраке, царившем в зале, который слабо освещало заходящее солнце, окрасившее багрецом узкие стрельчатые окна, Этьен заметил бальи, вооруженных капитанов и лейтенантов, явившихся в сопровождении нескольких солдат, увидел конюших, капеллана, писарей, лекаря, дворецкого, приставов, эконома, егерей, псарей, загонщиков, всю челядь и всех лакеев. Хотя все стояли в почтительных позах, ибо старик герцог внушал страх даже самым значительным особам, жившим под его властью в замке или в его провинции, в зале стоял глухой гул тихих разговоров, вызванных скукой ожидания и любопытством. От этого гула сердце Этьена сжалось, впервые он дышал спертым воздухом комнаты, где собралось так много людей, и это болезненно подействовало на него, ибо он привык на берегу моря к чистому и здоровому воздуху, — подействовало очень быстро, что говорило о необычайной тонкости его органов чувств. Грудь его сотрясалась от ужасного сердцебиения, вызванного, вероятно, каким-то органическим недостатком в строении сердца, а тем временем старик герцог, обязанный показаться собравшимся, поднялся, как старый лев, и произнес торжественным тоном следующую краткую речь:
— Друзья, вот мой сын Этьен, мой первенец и законный мой наследник, герцог де Ниврон. Король, несомненно, передаст ему должность, которую занимал его покойный брат. Представляю вам его, дабы вы знали его и повиновались ему, как мне самому. Предупреждаю: если кто-либо из вас или жителей провинции, коей я управляю, в чем-нибудь не угодит молодому герцогу или в чем-либо вздумает перечить ему, да я о сем узнаю, то лучше было бы тому наглецу и на свет не родиться... Все слышали? А теперь займитесь своими делами, и да благословит вас бог... Похороны Максимильяна д'Эрувиля состоятся здесь, когда тело привезут в замок. Неделю в доме будет траур. А затем мы отпразднуем вступление моего сына Этьена в свои наследственные права.
Раздались громовые крики, от которых задрожали стены:
— Да здравствует герцог! Да здравствует дом д'Эрувилей!
Слуги принесли факелы, чтобы осветить зал. Эти крики, этот яркий свет, впечатление от отцовской речи и пережитые в тот день волнения совсем ошеломили юношу, он рухнул в кресло, оставив свою тонкую, как у женщины, руку в большой руке отца. Герцог знаком подозвал лейтенанта своего отряда и сказал ему:
— Ну вот, барон д'Артаньон, я рад, что утрата моя не оказалась незаменимой. Подойдите, познакомьтесь с моим сыном,