— Аппараты товсь! — Федосеев не услышал своего голоса при второй команде — «Пли!», — а только увидел, как справа легко скользнуло темное тело торпеды, и почувствовал, как катер чуть приподнялся облегченным бортом. «Пошла!» Он помедлил долю секунды, провожая взглядом торпеду и моля об одном: не промахнуться бы! — и круто положил лево руля, повернув катер на обратный курс.
— Накрыли! Товарищ командир, накрыли! — закричал боцман, и голос его, почти неслышный за ревом моторов, переломился в грохоте взрыва.
Федосеев быстро оглянулся: над транспортом, ближе к корме, взметнулось пламя. Носовая часть стала задираться над водой, кормовая проваливалась вниз. «Все! — подумал Федосеев возбужденно. — Точно сработано! — И покосился на другую, оставшуюся торпеду. — Может, и эта будет счастливой?» Он решил сделать новый заход и атаковать второй транспорт. «Крайневу с ребятами поможем!» Но понимал, что на этот раз все будет сложнее.
На баке вдруг появился Кучевский. В руках он держал сейф. С него тут же сорвало фуражку, он кинулся было за ней, но ее унесло, точно ураганом подхватило.
— Назад! — закричал Федосеев, грозя ему кулаком. — Назад! В море сбросит!
И сразу же все раскололось вокруг…
— Командира убило!
Боцман Быков рванулся от пулемета на мостик, к штурвалу. Федосеев повис на поручнях.
Торпедный катер, потеряв ход, факелом пылал на воде. Быков бросил штурвал, стащил Федосеева с поручней, и вдруг взгляд его наткнулся на поблескивающее тело торпеды. Стелясь по палубе, к ней неотвратимо подбиралось гудящее пламя. «Все, амба, — оторопел Быков, — сейчас она ахнет!»
— Аполлонов, не подпускай пламя к торпеде! — крикнул он и, увидев, как радист схватил чехол от пулемета и стал прибивать языки пламени, затормошил Федосеева: — Товарищ командир! Товарищ командир, очнитесь же!
Тот не отвечал. Из перепутанных, слипшихся волос его прямо на руки Быкову струйками сочилась кровь. Он наскоро охватил бинтом голову Федосеева.
— Товарищ лейтенант! — Быков не был уверен, что командир слышит его. — Катер потерял ход, горит. Сейчас торпеда взорвется. Да слышите вы меня?!
— За борт! — не открывая глаз, прошептал Федосеев, бессильно откинул голову, и Быков понял, что больше не добьется от него ни слова.
— Аполлонов, что в моторном отсеке?
— Все погибли, боцман!
Радист посмотрел на него каким-то бессмысленным взглядом, лихорадочно ощупывая ладонями обожженное лицо, и Быков содрогнулся, почувствовав что-то неладное в этом его взгляде, в подернутых кровавым налетом глазах. Ему показалось, что Аполлонов вот-вот потеряет рассудок. А тот, припадая на левую, раненую ногу, затаптывал дымившийся брезент. Брючина выше колена набухала от крови. И вдруг он точно окаменел, отшвырнул брезент в сторону и стал протирать опаленные, безбровые глаза.
— Все погибли, — повторил. — И мы тоже… Боцман, я плохо вижу тебя. Глаза… Что с глазами?!
— Пояса давай! — закричал Быков. У него руки дрожали от Аполлоновых этих слов, от его взгляда. Но он знал: для Аполлонова сейчас самое лучшее — не стоять без дела. — Живо!
Они надели спасательный пояс на Федосеева, сбросили на воду еще два пояса для себя, и «рыбину» с мостика Быков успел сбросить.
— Быстро за борт! Торпеда взорвется!
— Сейчас, я сейчас, — твердил Аполлонов, но с места не двинулся. — Она вот-вот. И конч…
Тогда Быков окунул брезент в воду и накрыл им хвостовую часть торпеды. Брезент сразу же запарил.
— За борт, Аполлонов!
Видя, что тот даже не слышит его, Быков отчаянно выругался, подтолкнул радиста к самому борту.
— Прыгай же, черт возьми! Командира примешь! Приказываю!
Аполлонов прыгнул, нелепо взмахивая руками.
Быков стащил Федосеева с мостика, спустил вдоль борта на воду, к Аполлонову, и увидел Кучевского. Тот выползал из-за рубки на боку, странно как-то, неестественно волоча ноги, прикрывая правой рукой живот, с виноватой страдальческой улыбкой поглядывая на Быкова из-за очков снизу вверх.
— Вы чего здесь? — оторопел Быков от неожиданности. — Сейчас торпеда взорвется. Прыгайте за борт!
— Я, знаете, не могу, — с трудом произнес Кучевский, морщась, отворачивая бледное, бескровное лицо от жарко гудящего пламени. — Весь живот горит, осколком… И потом — неловко, право, не умею плавать. Так и не научился…
— Прыгайте! — Быков наклонился к нему помочь. И вдруг заметил: левой рукой Кучевский волочет за собой сейф. — Да бросьте вы свой сундук, черт возьми! — закричал он. — Катер взлетит сейчас!
— Я понимаю. Вы уходите, а я… — Кучевский приподнялся с огромным напряжением, держась за турель пулемета, стал на колени, ноги у него дрожали, точно била его жестокая лихорадка. Упали очки. — Пожалуйста, — он беспомощно шарил около себя по палубе, — мои очки, они где-то здесь.
Быков надел ему очки, ощутив ладонями, какое потное и холодное у него лицо, и понял по этому мгновенному прикосновению: нет, не жилец он уже на этом свете. На всякий случай обхватил грудь спасательным поясом.
— Давайте на воду вместе. Медлить нельзя ни секунды!
— Я сам, следом за вами. — Кучевский умоляюще посмотрел на него. Глаза его выражали в этот последний миг одну только просьбу: «Уходите, уходите, прошу вас…» — да тихое страдание, которое шло, должно быть, от нестерпимой боли.
— Ладно, младшой, не трави! — Быков понимал, что Кучевский не прыгнет за борт — не хватит сил для этого, да и бессмысленно ему прыгать — тотчас же ко дну пойдет.
— Идите, идите, — прошептал Кучевский. Одежда его на животе набухла от крови. — Мне все равно… а вы идите. Спешите.
Быков подхватил было его, но почувствовал тут же, как расслабилось тело Кучевского и повисло у него на руках. Быков окинул взглядом пылающий, гудящий в пламени, изуродованный катер, резко накренившийся на волне, оглянулся на Кучевского — тот сидел, прижавшись плечом к турели, — стиснул кулак над головой, молча прощаясь, и прыгнул за борт.
Они отплыли уже метров на сто, а то и больше, когда к торпедному катеру, факелом пылавшему на воде, стал подходить вражеский охотник. Он подходил медленно, на малых оборотах. Быков никак не мог понять, почему же до сих пор не взорвалась торпеда.
Охотник уже близко подошел к торпедному катеру, когда оттуда резко, с перебоями ударил пулемет. Быков вздрогнул — так это было неожиданно — и отчетливо представил себе, что там сейчас происходит.
— Это же Кучевский бьет! — возбужденно сказал он, поддерживая командира. — Товарищ лейтенант, слышите? Кучевский жив!..
Но командир не открывал глаз, не отвечал, уронив на плечо раненую голову. Спасательный круг, обхвативший под мышками, надежно удерживал его на плаву, руки по самые плечи лежали на чуть притопленной «рыбине». Но это были руки человека, потерявшего сознание. Тогда Быков повернулся лицом к радисту.
— Аполлонов, это ведь наш Кучевский бьет! У него живот разворотило осколком, а он бьет… Ей-богу, он! Ну оперативник, с сейфом который, в очках! Да что ж ты молчишь, душа твоя неладная?!
В ответ на пулеметную очередь с охотника прогремел орудийный выстрел, и тут же море содрогнулось от мощного взрыва. Вместе с гигантским смерчем воды взлетели кверху обломки торпедного катера, медленно оседая на вспучившуюся поверхность.
— Торпеда рванула, — сказал Аполлонов, приподнимая голову над водой. — Я ничего не вижу. Погиб катер?
Минуту спустя крутой водяной вал настиг их и, приподняв метра на полтора, укатился дальше, в сторону берега.
— Прощай, братишка, — тихо произнес Быков, и непонятно было, с кем он прощается — со своим катером или с младшим лейтенантом Кучевским. — Гляди, гляди, охотник тоже зацепило взрывом! — вскричал Быков. — Эх, жаль, оверкиль не сыграл, на борт лишь завалился! — Быков видел, как с охотника бросались в воду немецкие моряки. — Давай, Аполлоша, поднажмем, сейчас катера подбирать их придут. Как бы и нас не выудили.
Они поплыли в сторону берега, поддерживая командира. Аполлонов стонал: раненая нога, обожженное лицо нестерпимо саднили в соленой воде. Быков, оглядываясь, видел, как к месту взрыва подошли сразу несколько катеров, подобрали державшихся на воде немецких катерников, взяли на буксир получивший повреждение охотник и направились за уходившими вдоль побережья транспортом и сторожевиком.
— Даже искать нас не стали, — с облегчением сказал Быков, глядя им вслед. — Подумали, что вместе с катером погибли… Ну, Аполлоша, фарватер наш теперь чист, навались на всю мощь. До берега на среднем ходу дотянем. Держись молодцом.
Так они плыли. Минут через двадцать Аполлонов неожиданно вскрикнул, оттолкнулся от «рыбины» и поплыл прочь, взмахивая частыми слабыми саженками.
— Стой! — вслед ему крикнул Быков. — Куда ты? Утонешь!
Но Аполлонов продолжал плыть не оглядываясь. И тогда Быков, понимая, что одному ему не добраться с раненым командиром до берега, и что радист пропадет совершенно бессмысленно, заорал сорвавшимся голосом:
— Стой, застрелю, салага! Застрелю, вернись!
Стрелять Быкову было не из чего. Да и не стал бы он делать этого, окажись у него оружие. Просто ничего другого придумать не мог он, кроме этого окрика, хотя и не надеялся, что Аполлонов послушается. Он жалел, очень жалел его в эти минуты, первогодка, который после учебного отряда не успел даже толком освоиться на катере, а теперь вот уплывал невесть куда и зачем, раненный, обожженный, полуослепший от ожогов. И, понимая, что тот, потеряв контроль над собой, идет на верную гибель, Быков в отчаянии закричал, не почувствовав никакой надежды в собственном голосе:
— Ты же командира бросил, подлец! Стреляю, слышишь? Приказываю, вернись!
И Аполлонов неожиданно послушался, вернулся назад, на его голос. Глаза его бессмысленно плутали, какие-то странные были, вроде бы нетерпеливо отыскивали что-то и не находили. Не мог смотреть Быков в эти глаза, только легонько встряхнул его за плечо.
— Устал?
Все было пустынно на море, и лишь вдалеке виднелись силуэты удалявшихся немецких кораблей.
— Ты, Аполлоша, не надо, — мягко, с уговором сказал Быков. — Ты поспокойней, никого там нет. Фрицы отвязались, ушли. Видишь, вон берег? Туда и поплывем потихоньку. Вот командир только плох, а так ничего. Вдвоем мы с тобой управимся, доберемся до берега — и, считай, дома.
— А из чего стрелять-то хотел в меня? — Аполлонов уставился на него, утирая обожженное лицо ладонью. И непонятно было: то ли воду смахивает, то ли выступивший от напряжения пот. — Не из чего ведь?
— Конечно, не из чего, — ответил Быков, улыбнувшись. — Это так я, пошутил, Аполлоша. Пошутил, сам понимаешь.
— Лицо солью разъедает, — поморщился Аполлонов. — Ожоги саднят. И нога раненая немеет. Плохо вижу я, боцман.
— Ожоги твои подживут. Видишь, командир совсем плох?. Давай на всех оборотах к берегу! — спокойно, но твердо произнес Быков. И увидел, что рассчитал правильно: Аполлонов сердито отвернулся от него и энергично, мощно, словно пароходными плицами, заработал сильными руками.
Лишь к вечеру, обессиленные и продрогшие, они добрались наконец до берега. Накатный вал вынес их на прибрежную гальку, и они так и остались лежать меж валунов, не в силах продвинуться больше ни на метр. Волны выкатывались на берег пенными завитыми жгутами, дыбились среди огромных камней, с гулом разбивались о них и нехотя, обессиленно уползали назад. Вода кипела, высоко и хлестко взлетали брызги, опадая ливневым потоком.
Берег был полог, почти сразу же за кромкой прибоя, метрах в двадцати, начинался непролазный кустарник, а еще дальше за ним сплошной стеной стоял лес. Все это наметанным глазом охватил боцман Быков, остался доволен и решил сразу же уходить в этот лес или, но крайней мере, добраться до кустарника и там переждать ночь. А уж утром выяснить, кому этот берег принадлежит.
Озябшее тело ныло от усталости, гудела голова, точно об нее, а не о берег разбивались мощные накаты прибоя, Быков попытался сжать кулаки, но пальцы не слушались, онемели, и не было никаких сил сдвинуться с места. С тревогой подумал он: окажись здесь сейчас немцы, они с Аполлоновым камнем даже не смогут в них кинуть, и их вместе с командиром возьмут без всякой возни, как цыплят.
Он огляделся кругом, приподняв с трудом голову. Море было пустынно, и Быков устало, но с удовольствием подумал: как бы там дальше ни было, что бы ни случилось, а дело они свое сделали неплохо — на дне, совсем недалеко отсюда, покоится сейчас развороченный торпедой вражеский транспорт. Надо полагать, не с пустыми трюмами он шел… Жаль вот только торпедный катер — тоже, бедняга, нашел себе могилу на дне, но такой размен показался ему необидным и вполне оправданным. Если к тому же прибавить и пробоину на вражеском охотнике — дело и совсем стоящее.
Аполлонов лежал, уткнувшись лицом в мокрую гальку, наползавшие волны плоскими языками облизывали его до самого пояса, но он не шевелился.
На фоне серого, с ветвистыми трещинами огромного валуна Быков видел резко очерченный профиль лейтенанта Федосеева. Командир так и не приходил ни разу в сознание, пока они добирались до берега. Бинт у него на голове потемнел от крови, наверно, совсем просолился, и Быков пожалел, что нет под рукой никакой сухой тряпицы, — сменить бы повязку. Да и Аполлонова перевязать…
— Аполлонов, — позвал потихоньку Быков, — надо нам как-то до кустов добраться. Слышишь?
Аполлонов, не поднимаясь, повернул к нему лицо. Левая щека у него была рябой от мелкой гальки.
— До кустов надо добраться, — повторил Быков опять. — Командира перетащим. Обсушимся малость.
Уже в сумерках они, измученные, похоронили своего командира. Обложили тело камнями, сверху тоже камней навалили. Подальше от воды похоронили, чтобы волны не сумели добраться. Постояли несколько минут. Лунный свет робко струился на свежую могилу, на опущенные их головы, на стонущий от прибоя пустынный берег. О каменные глыбы с грохотом бились волны, сшибались грудью с гранитом, хлопали, как орудийные выстрелы, будто салютовали командиру торпедного катера лейтенанту Федосееву.
— Надо запомнить место, — тихо сказал Быков, рассматривая размокшие в соленой воде документы командира. — Ну, товарищ лейтенант, прощайте. Нам пора уходить.
Сутулясь от усталости и от пережитого, с трудом волоча ноги по хрустевшей гальке, они направились к кустарнику. Шли молча, не глядя друг на друга, думая о погибших своих товарищах — разве можно было представить такое еще сегодняшним утром? — о своем катере и о том, что ждет их самих впереди…
ПРИКЛЮЧЕНИЯ, ПУТЕШЕСТВИЯ, ГИПОТЕЗЫ
И. Чесноков
«ЧУДО МОРСКОЕ»
Повесть
I
Северный океан лежал в июльском штиле. Вдали вода казалась белесой, будто вылинявшей под ярким летним солнцем. Ближе к судну она отдавала лазурью, а под самым бортом, рассекаемая струями, бежавшими от форштевня, становилась темной.
Слева проплывали застывшие громады высоких скалистых берегов Мурмана. Они падали к едва пошевеливавшемуся морю почти отвесными отрогами.
Над скалами, над пароходом висели серо-белые полярные чайки-поморники, большие птицы с желтыми клювами. На воде там и тут сидели черные кайры. Когда пароход приближался, кайры нехотя, хлопая острыми крылышками, отбегали по воде в сторонку.
Двое мужчин в осенних пальто и в шляпах стояли на прогулочной палубе у слегка подрагивающего поручня. Они курили, наблюдая красоты проплывавшего мимо берега.
— Какая, однако, дикая, но дивная природа! — проговорил задумчиво один из них. — Не правда ли?
— И заметьте, неприступная, — согласился второй. Он повернулся к соседу: — Позвольте представиться — Островский Дмитрий Николаевич, советник российского консула в Финмаркене. Мы ведь с вами четвертые сутки путешествуем, и, кажется, в соседних каютах?
— Очень приятно. Рогожцев Николай Львович, карантинный врач, — протянул советнику руку его спутник. — А я, знаете, занемог по выходе из Архангельска, видимо, с непривычки укачало в Белом море. А вас не укачивает?