…Семен стоял тогда вахту с полуночи. Тусклый желтый свет масляной лампочки в латунном футляре едва позволял различать деления компасной картушки. Лишь изредка взблескивал дальним отсветом маячок. Фигура вахтенного помощника только угадывалась у лобового окна. Но вот и огонек маячка исчез. Когда туман окружил судно, помощник разбудил капитана. Минуты через три капитан вошел в рубку, немного постоял молча, привыкая к темноте, потом повозился с трубкой, чиркнув спичкой, раскурил ее и, наклонившись к компасу, посмотрел курс. Подойдя к карте, отодвинул черную занавеску, прибавил огня в масляной лампочке над штурманским столом и, подозвав помощника, велел показать место судна.
— По счислению должны находиться здесь, — сказал помощник, ткнув карандашом в карту.
— Остров Рювинген? — проговорил вопросительно капитан. — Там туманный колокол…
Они вышли на крыло мостика и стали прислушиваться. Но никакого колокола не было. Зато даже до Семена доносились туманные гудки пароходов откуда-то слева.
— Между островом и нами — суда, — сказал наконец капитан, когда оба вернулись в рубку. — Надо полагать, мы находимся гораздо мористее Рювингена, не так ли, штурман?
— Возможно, — согласился тот.
— В таком случае, думаю, можно следовать тем же курсом. Впередсмотрящий выставлен?
— На месте.
— Скорость?
— Десять узлов.
— До поворота сколько?
— Около тридцати минут хода.
Капитан с помощником умолкли. Открыли одно из лобовых окон, чтобы слышать гудки пароходов и рынду впередсмотрящего, который ударами в колокол должен был извещать о замеченной опасности.
Пахнуло свежим прохладным воздухом, до слуха донеслось шипение воды, вспененной форштевнем. Время от времени помощник оттягивал вниз свешивавшуюся с подволока ручку парового гудка, и в ту же секунду раздавался сипловатый рев. Капитан вновь подошел к карте, склонился над нею.
Перестало дуть из открытого окна. Семен удивился этому — штурман вроде бы не закрывал его. Семен повернул в ту сторону голову и тут же повалился на штурвал, едва устояв на ногах от сильного толчка.
— Майн готт! — капитан-немец схватился за сердце. Помощник выскочил на крыло мостика и свесился за борт.
— На камнях, — сообщил он прерывающимся голосом. Машина уже перестала работать, внизу слышался топот ног бежавших по трапам и коридорам людей.
— Шлюпки за борт, — прошептал капитан, все еще держась за левую сторону груди.
Семен бросился к шлюпкам. На палубе уже мелькали людские тени в зыбком свете иллюминаторов. Суетился старший помощник, отдавая команды. Матросы, кочегары, машинисты торопливо расчехляли шлюпки, распутывали тали.
Сквозь клочья тумана в красноватом свете левого отличительного огня неподалеку от судна обозначилась каменная стена.
— Лестницы! — крикнул кто-то.
Прибежали с лестницами, принесли одеяла, побросали все в шлюпку, которая со скрипом ползла вдоль борта вниз, к черной воде.
Приняв всех людей, шлюпка отвалила от парохода. На каменный выступ, к которому она подошла, пришлось карабкаться по одному по приставленной к скале лестнице. Семен, взобравшись на выступ, оглянулся. Мерцали неподалеку огоньки «Архангельска». Люди, негромко переговариваясь, передавали наверх одеяла, анкерки с водой, устраивались на каменистом выступе, на ощупь выбирая место.
Семена пробирал озноб, подрагивали руки. Так же он чувствовал себя во время крушения «Алексея». И хоть не было явной угрозы для жизни, но всегда не по себе моряку, сжившемуся с судном, видеть его гибель. Будто близкий человек уходил из жизни на глазах.
На рассвете озябшие люди услышали скрежет, визг и грохот металла. Увидали, как кормовая часть судна, в отлив нависшая над водой, стала отламываться и вскоре ушла ко дну, оставив на вспененной поверхности моря доски, бочки, брусья. Долго бурлила вода, посеревшая от поднятой мути.
К обеду ушла на дно оставшаяся часть парохода. Когда разнесло туман, увидали неподалеку утесистый берег. Развели дымный костер. Вскоре к островку подошло лоцманское судно.
Шкипер-норвежец, сокрушаясь по поводу погибшего судна, сообщил в утешение, что русским повезло: их пароход напоролся на Макрельбуэн и продержался на плаву три часа, а вот английское судно, капитан которого плавает в этих водах уже двадцать лет, в ту же ночь вылетело на камни тоже здесь, недалеко, менее удачно — погибла половина команды…
От этих воспоминаний Семен невольно поежился. Еще бы — то крушение было почище семиостровского, когда первый пароход Крыжова — «Великий князь Алексей» — напоролся на камни неподалеку от становища. Тогда был день, берег рядом. Пароход вскоре окружили десятки шняк, команду сняли, а потом еще неделю снимали с парохода все, что уцелело, и перевозили на берег. С гибелью судна распалось и Беломорское купеческое пароходство.
— Небось наплавался на «чуде морском», к нам возвернешься? — спросили тогда друзья-поморы Семена Крыжова.
— Не, — ответил тот. — Хотя и не легше тамо, а все попривык уж. Ежели примут опять куда на пароход — пойду.
Семена приняли на «Архангельск», пароход нового Архангельско-Мурманского срочного пароходства. Новое товарищество основали столичные капиталисты. Ходили слухи, что в паях с ними состоял и сам царь. Но Семену-то было все равно.
По душе пришлось ему стоять на руле, видеть, как повинуется пароход: куда крутанешь штурвал, туда судно и поворачивает. Семен очень старался. Не жалея себя, весь в поту, он резво накручивал большое тяжелое колесо влево-вправо, удерживая пароход на курсе. Видя усердие Семена, старший помощник капитана все чаще ставил Крыжова к рулю, пока не определил его рулевым окончательно.
Этот новый «Архангельск» плыл сейчас в тех же водах, где погиб его тезка. Товарищество купило его в Англии через год после катастрофы, и был он вдвое больше. Крыжову нравился новый пароход. И руля он слушался лучше.
Семен любил ночные вахты, в эти часы он уносился мыслями в минувшее. Воспоминания Крыжов любил больше приятные, не такие, что пришли к нему с полчаса назад. Встреч всяких за годы плаваний немало было. И с людьми, и с местами новыми. Особенно запомнилась Семену первая его встреча с Матицей, или, как ее называли по-новому, по-научному, с Новой Землей. Сейчас она вновь пришла почему-то на память. Быть может, потому, что Семен, желая поглядеть, сколько осталось до конца вахты, достал из кармана куртки свои часы. Памятные часы.
…Пароход тогда болтало от самого Архангельска четыре дня и четыре ночи. Необычно ветрено для августовской поры было на море. Качать перестало лишь перед входом в Мало-Кармакульскую бухту, когда высокие берега Новой Земли надвинулись от горизонта почти до середины мачты, если глядеть из рубки, и преградили путь восточным ветрам.
В рубке, кроме Семена, был еще капитан, Евграф Иванович Замятин, полноватый высокий мужчина лет пятидесяти, с русыми усами. Он стоял у лобового иллюминатора, широко расставив ноги, обутые в поморские сапоги, и рассматривал в бинокль берег. Евграф Иванович молчал. Лишь изредка отдавал рулевому ту или иную команду.
В дверь рубки постучали. Вошел пассажир, средних лет господин в темно-зеленом пальто с черным бархатным воротничком и в зеленом походном картузе с высокой тульей. Он извинился и попросил у капитана позволения поглядеть, как пароход будет входить в бухту.
— Милости прошу, господин Рогожцев, — сказал, обернувшись, капитан и указал рукой место неподалеку от себя.
Поблагодарив, пассажир шагнул вперед, расстегнул пальто и, оглядев высокие горы впереди, покрытые кое-где снегом, покачал головой:
— Внушительно-с!
Семен, бросив взгляд на пассажира, отметил про себя, что видел уже где-то этого человека.
— Как самочувствие, господин доктор? — спросил Евграф Иванович, обращаясь к пассажиру.
— Благодарю, уже лучше, — ответил тот, слегка поклонившись. Потом, как бы извиняясь, добавил: — Не могу, знаете, привыкнуть к морю, хотя почти ежегодно совершаю плавания по долгу службы.
Семен вспомнил. Это же врач, который когда-то, в первом рейсе «Алексея», приводил его в чувство! На четвертый день плавания Семену вдруг сделалось плохо в кочегарке. Он начал задыхаться, а потом без чувств свалился с лопатой в руках прямо на кучу горячего шлака, который выгребал из топок. Перепуганный кочегар оттащил новичка под вентилятор, обдал его водой, позвал на помощь. Врач Рогожцев долго выстукивал и прослушивал Крыжова, интересовался, чем прежде занимался парень, и наконец объявил: в кочегарке работать ему нельзя из-за приступов астмы. Капитан решил тогда списать Семена, но в Коле отстал от парохода напившийся матрос, и Крыжову до прихода в Архангельск поручили работать на палубе. Семен так старательно, ловко и быстро выполнял все, что его решили оставить. А вскоре Крыжов стал лучшим рулевым на пароходе.
Семену захотелось сказать: «А я помню вас, господин врач». Но на руле разговаривать не положено, и Крыжов продолжал молча перекладывать дубовое рогатое колесо почти в его рост высотой.
— Коли б с наше, что ни день в море, то и пообвыкли б скоро, — продолжал разговор Евграф Иванович.
— Быть может, — согласился врач. — Но ведь иные вовсе не ведают морской болезни.
— Бывает.
— Мне знаком человек, который не боится качки, хотя и не моряк. Да и вы, должно быть, знаете его: Островский, бывший консул на Финмаркене, ныне вице-губернатор наш.
— Консулов российских в краях, где плаваем, обязаны мы знать, — проговорил капитан, разглядывая в бинокль берег. — Знакомы и с Дмитрием Николаевичем.
— Интересный человек, не правда ли?
— Это есть, — солидно подтвердил Евграф Иванович.
— А насколько обширны его познания, как край северный знает! Книжку издал недавно собственного сочинения — «Путеводитель по Северу России». Читали?
— Не довелось, — качнул головой капитан.
— Кстати, «Путеводитель» у меня с собой. — Рогожцев достал из бокового кармана пальто небольшую тонкую книжицу в бумажном переплете. — В самый раз для путешествующих, — пояснил он, показывая книжицу капитану.
— И что же в ней? — полюбопытствовал Евграф Иванович.
— А вот, извольте, могу прочесть страничку наугад.
Рогожцев раскрыл книжку, пробежал глазами несколько строк.
— Ну хотя бы это: «Деревня Кандалакша. Имеет сто десять дворов, около четырехсот жителей. Главное занятие жителей Кандалакши, как и всего карельского берега, — лов сельдей, их посол и перевозка в Архангельск. В деревне небольшие огороды, где сажается репа. Оленеводство здесь незначительно».
— Это да, — сказал капитан, внимательно слушавший чтение. — Оленя там немного.
— «…Из Кандалакши пароход идет по северному берегу Белого моря, по так называемому Терскому берегу, или Терской земле, — продолжал врач, — составлявшей в прежние времена новгородскую волость Тре, или Тер, от древнего названия живших здесь лопарей, равнозначащего нашему названию Лешая Лопь. Жители берега занимаются промыслом семги осенью и боем морского зверя весной».
Семен качнул в изумлении головой. Он и не знал, что лопарей прозывали лешими.
— «…Первая остановка парохода по этому берегу — губа Порья, — читал Рогожцев. — В Порьей губе высокий, с черными утесами остров Медвежий, известный своими серебряными рудами, разрабатывавшимися в конце прошлого столетия».
Крыжов вспомнил, что слыхал что-то об этом. Но на Медвежьем не бывал. «Да, видно, и нету теперь там серебра, — подумал он, — а то уж мы-то знали бы».
— «Следующее селение — Умба, восемьдесят семь дворов, с церковью прошлого столетия. Умба стоит в полутора верстах от губы, на правом берегу текущей между высокими берегами реки. На реке — семужий закол…»
— Да не один, — отозвался Евграф Иванович.
— «…За Умбой начинается полоса тюленьего стрелочного и выволочного промысла. Сельдяной промысел здесь уже неизвестен. Селения Кашкаранцы и Кузомень живут исключительно семгой и нерпой».
— В особенности шапки хорошие у них там нерпичьи, — вставил опять слово капитан. — Всегда шапку себе у них покупаю.
Рогожцев взглянул на Евграфа Ивановича, наклонил голову и продолжал:
— «Приход парохода составляет в жизни этих отдаленных селений целое событие. К нему устремляются с берега за кладью и пассажирами, а то и просто ради любопытства и развлеченья все имеющиеся в наличии карбасы. Суета, крик, смех, разговоры, треск бьющихся друг о друга и о борт парохода лодок, подкидываемых волнением, представляют картину, полную оживления».
— Верно описано, а, Крыжов? — обратился вдруг к Семену капитан.
— Верно, так точно, — сказал Семен.
— Ну вот. А теперь подворачивай, Крыжов, правее. Видишь небось крест на скале?
— Вижу.
— На него держи покудова.
Рогожцев листал книжку.
— Здесь и о Новой Земле имеется, — проговорил он. — Но теперь, видно, не время.
— Верно, господин врач, подходим уж, — подтвердил Евграф Иванович. — А в другой раз послушали б с нашим удовольствием. Вы ведь сюда по делу, я чай, и с нами обратно?
Рогожцев кивнул.
— Я должен обследовать колонистов-самоедов после годичного их здесь пребывания. — Врач закрыл путеводитель, спрятал его в карман. — На этом острове условия жизни, должен заметить, суровее, чем где бы то ни было, почти такие же, как на Груманте древнем. Ведь сколько гибло здесь промышленников-зимовщиков!
— Это да! — вздохнул Евграф Иванович, поднеся к глазам бинокль. — Ныне уж, почитай, и не промышляют зверя поморяне наши здесь. Якова да Федьки Ворониных шкунешки только еще и бегают к Новой Земле.
— Отчего же забросили промысел здешний, Евграф Иванович?
Капитан отставил бинокль.
— А недоходно стало. Суда, снасти, припасы дорожают. Не окупают себя промыслы. Зимованья же, сами заметить изволили, трудны, опасны.
— Но самоеды-то промышляют, — возразил Рогожцев.
Евграф Иванович пожал плечами:
— Самоедам привычное в снегах житье. Да и то переселиться сюда не все согласились, кому предлагали. Девятнадцать семей только и набралось. Восемьдесят семь душ.
Евграф Иванович вновь уткнулся в бинокль. Впереди вдоль кромки бурого берега, над которым неслись низкие тучи, белела полоска прибоя. Капитан велел Крыжову подвернуть еще правее и держать прямо на вход. Затем он вызвал помощника, велел определить место якорной стоянки. Штурман вышел на крыло мостика, оставив приоткрытой дверь рубки. Пароход входил в окруженную горами живописную бухту. Мимо проплыл входной мыс, открылся берег с несколькими самоедовскими юртами, небольшой избой.
— Чей дом? — поинтересовался врач.
Капитан мельком глянул в сторону селения.
— Иеромонах Иона с псаломщиком живут, — сказал он. — Там же и церковка у них. Да вон и сам Иона, — Евграф Иванович вытянул руку, указывая на высокую скалу.
На ее вершине, как изваяние, стоял неподвижно бородатый человек внушительного роста, в темной долгополой одежде. Тремя кучками толпились у воды самоеды в малицах из оленьего меха. Несколько человек возились у карбасов.
Неожиданно раздался какой-то гром. Группу самоедов заволокло темным дымком.
— Новость, — хмыкнул Евграф Иванович. — Никак, салютуют.
Он навел бинокль.
— И точно, пушечка архидревняя… Откудова взялась там? Видать, нашли где-то. Псаломщик у них за канонира, — рассказывал капитан. — Самоеды заряжать помогают… фитиль подносит… Сейчас опять стрелит…
Пушка ухнула снова.
— Видали, как встречают вас, господин врач? — весело сказал Евграф Иванович.
— Э-э, нет, — улыбнулся Рогожцев. — О моем прибытии они знать не могут. Ваш приход приветствуют.
— Да-а, — протянул Евграф Иванович. — Промайся я в подобной дичи без вестей, тоже запалил бы во все пушки да ружья, завидев пароход с родной земли.
Судно с застопоренной машиной едва двигалось по бухте. Штурман сообщил, что вышли на якорную глубину.
— Отдать левый якорь! — скомандовал капитан.
Его помощник высунулся из рубки, прокричал в рупор команду на полубак. Загрохотала якорь-цепь. Евграф Иванович перевел ручку машинного телеграфа на «задний», чуть погодя — на «стоп». Дождавшись, когда с полубака просигналили, что якорь «забрал», дал отбой машине.